Моя земля не Lebensraum. Книга 4. Противостояние

Попутчики обсуждают войну. Разговоры фронтовиков о крестовом походе против коммунизма очистились от картинности и плакатности, стали реальнее, чем два-три месяца назад. Все поняли, что блицкриг потерял наступательный темп.
Подобно тяжёлему поезду, идущему на подъём, в районе Смоленска скорость наступления вермахта замедлилась настолько, что колёса военного локомотива начали прокручиваться вхолостую.
Но почему?! У Германии лучшая в мире военная техника, лучшие в мире генералы, знающие науку стратегии. У Германии лучшие в мире офицеры, знающие науку тактики, и великолепно вымуштрованные солдаты. Почему так удачно начавшийся блицкриг грозит застопориться? Потому что с русскими невозможно воевать по науке, потому что русские — непредсказуемый народ. Цивилизованным немцам трудно понять русских. Иваны подобны стадным животным. Стоит где-нибудь возникнуть очагу паники, и паника охватывает всё стадо, что приводит к хаосу. Стоит возникнуть воодушевлению — и геройство охватывает всех. Но что именно так влияет на толпы русских, неизвестно. И беда в том, что воодушевление стало охватывать русских чаще, чем паника.
Благодаря необъятным просторам и колоссальным людским ресурсам, русские оправились от шока первых дней и недель отступления, выиграли время и затормозили движение вермахта. Дикое упорство иванов подтачивало мощь рейха. Майер на собственном опыте знал, что русские обладают воистину сверхъестественной способностью сводить на нет последствия поражений.
Поезд медленно проезжал небольшую станци. Здание вокзала выстроено в немецком стиле. Кто знает, может этот вокзал строил немец — в России жило много немцев: в Москве была немецкая слобода, на Волге — немецкая автономия.
Майер вспомнил поездку в Берлин. Ничего хорошего в душе не шевельнулось при воспоминании о красоте и благополучии столицы. В Берлине диванные вояки — военные чиновники — носят такую же форму, как и фронтовики, только новую, не заляпанную грязью, присваивают себе звания быстрее фронтовиков и считают себя слишком ценными, чтобы гибнуть на фронте, заканчивать жизнь ошмётками плоти на гусеницах русских танков, или хотя бы видеть это собственными глазами. Но именно они росчерками пера решают судьбы фронтовиков. На фронте таких называют тыловыми свиньями.
 
Благополучный Берлин стал для него чужим. Там, где в его груди должны быть ощущения дома, было пусто.
Родительского дома у него не было. Планы на создание семьи с Гретой… Грета… Не будет у них пряничного домика на ста гектарах украинской земли, не будут в их поместье работать десять семей славянских работников. Под видом служения рейху и фюреру его невеста совершила почётное предательство с благословения партии и государства.
На фронте всё ясно. Предательство — это предательство. Героизм — это героизм. На фронте за предательство расстреливают. Фронтовая жизнь в прицеле совести прямолинейна и требует от человека ясных поступков.
Нет, настоящая жизнь не в ресторанах Берлина, а на фронте, в аду.
— Самое тяжёлое испытание для нас, солдат вермахта — русская природа, — обер-лейтенант Ланге продолжил разговор, начала которого Майер, погружённый в свои мысли, не слышал. — Мы, цивилизованные европейцы, привыкли пересекать страну за день. А в России расстояния бесконечны… Можно ехать два дня, три, пять… Я не знаю, можно ли проехать Россию за две недели? Чувствуешь себя затерянным в бескрайних русских просторах. Меланхоличный, монотонный русский ландшафт угнетает.
— К тому же — повсеместная отсталость и даже упадок, — добавил гауптман Краузе.
— Иваны примитивны, но фантастически выносливы, — кивнул обер-лейтенант. — Невозможно предсказать их поступки.
— …и более привычны к жизни в диких условиях, чем мы, — продолжил мысль обер-лейтенанта гауптман. — Легендарная способность русских переносить трудности — это проявление звероподобного характера. Раненые иваны не кричат, не стонут и не ругаются. Есть что-то мистическое в их упрямом молчании. Я наблюдал за пленными… У некоторых обожжённых огнеметами не оставалось ничего похожего на лицо. Тела покрыты волдырями. Бесформенные комки плоти…
Майер незаметно скосил глаза на лейтенанта Вернера: здесь только он мог сказать, что значит, быть обожжённым.
— Одному пулей оторвало нижнюю челюсть… У другого пулемётная очередь превратила руку в кровавое месиво. Кровь лилась из него потоком. Ничего подобного я не видел. С губ раненых не срывалось ни крика, ни стона… И эти бесформенные, обожженные свёртки передвигались! Они ходили, придерживая одной рукой внутренности, а другую протягивали и просили закурить!
— Я видел такой… «кулёк», — кивнул обер-лейтенант Ланге. — Весь забинтованный, он не мог выбраться из окопа, но яростно призывал друзей идти в атаку!
 
Гауптман передёрнул плечами и отмахнулся, словно прогоняя ужасное видение.
— Однажды мы взяли в плен раненого ивана. Наш фельдшер извлекал из его спины пулю от МР. Раненый сидел на табурете, фельдшер стоял сзади и делал скальпелем разрез в том месте, где под кожей прощупывалась пуля. Я через переводчика допрашивал пленного. Фельдшер ковырялся пинцетом в ране, а иван рассказывал, как красноармейцы голодают, потому что все транспортные средства задействованы для перевозки боеприпасов. Говорил о чём угодно, но делал вид, что ничего не знает о расположении советских войск! — улыбаясь, покрутил головой гауптман. — Мол, номера плохо запоминает, да и перемешались войска во время отступления.
Помолчав и не услышав комментариев от товарищей, гауптман продолжил:
— Признаться честно, мы не ожидали такой невероятной стойкости от красноармейцев. Ни один фронтовик теперь не говорит пренебрежительно об иванах. Красноармейцы в ближнем бою страшны. Наши артиллерия и авиация перепахивают местность, занятую противником, но стоит гренадёрам пойти в атаку, как их встречает огонь русских. Как будто иванов хранят потусторонние силы!
— И это те же самые люди, которых мы до сих пор заставляли отступать! Как объяснить эту неожиданную стойкость? — задумчиво удивился обер-лейтенант Ланге.
— Не такое уж она и неожиданная… — ответил гауптман. — Представьте альпиниста, падающего со скалы. Он цепляется за выступы, ломает ногти, рвёт в кровь пальцы… И, наконец, хватается за что-то, останавливая падение… Так и русские. Мы думали, что обрушили их в пропасть, столкнув со скалы двадцать второго июня. Но они, ломая ногти и разрывая в кровь пальцы, остановили падение. Каким образом — нам не понять. Они непредсказуемы, эти русские… Они, как звери, избегают ловушек, из которых цивилизованному солдату не выбраться.
— Просто русские не такие, как мы, они из другой цивилизации. У них другие запросы, другая культура, — высказал своё мнение Майер. — Даже после того, как мы победим Советы и привнесём сюда немецкую культуру, немецкий порядок, русские останутся полудикими, неспособными жить в государстве, где его граждане живут, подчиняясь законам, а не природе.
— Да, война в России — это война культур, — повернул мнение Майера в свою сторону гауптман. — А русская цивилизация — это отсутствие цивилизации.
— Война здесь совершенно не похожа на войны в Европе, — усмехнулся и качнул головой обер-лейтенант Ланге.
— Да уж… — хмыкнул Вернер. — Во Франции мы были на курорте. А здесь… Механизированные части ушли вперёд, обозы с горючим затерялись сзади, пехота осталась без продуктового снабжения в середине…
— Если тылы отстают, мы по праву победителей должны взять всё необходимое на захваченных территориях. Германская армия должна существовать за счет России, — решительно махнул рукой гауптман.
— И массы людей на оккупированных территориях погибнут от голода, —усмехнулся Майер. — Война с народом…
 
— Мы сражаемся не с народом, а с животными, — перебил Майера гауптман. — Русские — недочеловеки, вскормленные большевиками, продукт жестокой системы, которую необходимо уничтожить. Нельзя допускать ни малейшего сочувствия к недочеловекам. У русских военнопленных дикий, полубезумный взгляд, у них лица слабоумных. Это самый испорченный и грязный народ, какой я видел в Европе. Сражаясь с ними, мы сражаемся за существование немецкого общества. Фюрер сказал, что главная задача нашего похода не только в захвате территории вплоть до Урала, но в физическом уничтожении Красной Армии. И чем больше мы убьем русских в этом году, тем меньше нам придется убивать в следующем. Надеюсь, к зиме Сталин поймет, что проиграл, и начнет переговоры о капитуляции.
— Дети и женщины на захваченных территориях — не солдаты, — вяло заметил Майер.
— Дети подрастут и станут солдатами. А женщины… Они всегда поддерживают мужей-солдат. В конце концов, мы боремся не с русскими, мы боремся с большевизмом. А большевизм — это еврейство, — продолжил рассуждения гауптман. — Вспомните довоенную Германию: куда ни плюнь, всюду евреи! Политическая доктрина большевизма — всего лишь политическое выражение мирового еврейства. Талмуд и большевизм учат убийствам и разрушению.
Гауптман решительным жестом подчеркнул безапелляционность своей мысли.
— Мы начинали очищение Германии с того, что вешали призывы на еврейских магазинах: «Немцы! Не покупайте ничего у евреев!», а на стенах: «Еврейство — несчастье для немцев!». Мы любили ходить на Вердерский рынок, там много еврейских магазинов. Всюду висели плакаты «Немцы, не покупайте у евреев!». Там было много штурмовиков. Сначала замазывали витрины белилами, потом начали бить стёкла. Великая задача, которая подвигла нас на борьбу с большевизмом, состоит в уничтожении проклятого еврейства. Евреи превратили Россию в богомерзкую страну. Слава богу, фюрер не позволил им сделать этого с Германией — мы почти очистили Германию от евреев. Все евреи от дьяволова семени. И нельзя договариваться с дьяволом — всё равно обманет. Поэтому я согласен с фюрером, что еврейский вопрос надо решать окончательно.

 
— Евреи — лжецы и лицемеры, — добавил Вернер. — Они получили то, что имеют, только благодаря наивности тех, кто их окружает. Мы можем жить без евреев, а они без нас нет.
— Но самый порядочный человек, какого я знаю, тем не менее, еврей, — высказал крамольную мысль танкист. Непонятно было, то ли он улыбается, то ли это была гримаса обожжённой половины лица.
— И кто же этот еврей? — подчёркнуто скептически спросил гауптман.
— Иисус.
Некоторое время все сидели молча, не зная, что возразить. Гауптман разрядил напряжённость, продолжив рассуждать на тему войны:
— Трудно представить, что случилось бы с культурной Европой, если бы русские недочеловеки, подстрекаемые еврейскими комиссарами, вторглись в обустроенную Германию. Большевики всегда и во всём виноваты. Эти русские — сброд, клопы, паразиты, которых надо давить!
— Вы правы, — согласился обер-лейтенант. — Сражение идёт между идеологиями. И немецкий народ дал фюреру возможность защитить Запад от гибели.
— Нас вынудили вступить в войну с Советским Союзом, — убеждал попутчиков гауптман. — Если бы эти звери напали первыми, нам пришлось бы очень тяжело. И я рад оказаться в России, чтобы положить конец кровожадной