Рай в виде максимального чувственного наслаждения себе представляют, в объятиях прекрасных гурий у источника с питьевой водой…»
81
Такое блаженство райское, собою всё исцеляющее и искупающее, продолжалось несколько танцев подряд. Минут тридцать-сорок по времени, или чуть дольше длилась та их предновогодняя любовная увертюра-прелюдия, когда они уже настолько притёрлись и прикипели друг к другу, полностью заполнив партнёра собой, что уже и дышали, и двигались в такт, в такт отбивали сердечные ритмы. Со стороны если б на них тогда посмотреть, они уже выглядели настоящими молодожёнами. Понимай - самыми любящими, верными и преданными друг другу людьми, танцующими будто бы на собственной свадьбе последние холостые танцы. Для полного и окончательного единения им не хватало главного, самого важного, ответственного и самого пронзительного по накалу чувств таинства на земле - акта совокупления, соединяющего мужскую и женскую плоть в одно целое, знаменующего зарождение жизни. И, ошалевшая от музыки, крепких объятий и ласк Лариса, до невозможности разогретая ими и контроль над собою утратившая, - Лариса естественным образом того от Вадика и потребовала через сорок упоительных танцевальных минут. Причём - самым решительным и строгим образом.
На середине четвёртого или пятого по счёту танца, когда возбуждение у обоих уже зашкаливало и перехлёстывало через край, а набухшие губы их уже готовы были в затяжном головокружительном поцелуе слиться, уже даже и приблизились друг к другу на критически-малое расстояние, грозившее обернуться страстной без-стыдной развязкой прямо под ёлкой, бурным взрывом эмоций и чувств, - в этот-то кульминационный момент особенно громко застонавшая вдруг Лариса вздрогнула, выпрямилась, напряглась, решительно оттолкнула Вадика от себя - и в упор уставилась на него мутными от любви и страсти глазами. При этом даже и перестав танцевать, перестав обниматься. Немигающий взгляд её был так безумен, властен и так конкретен, столько в нём было всего: похоти, силы, страсти, чувств заоблачных, неземных, густо перемешанных с чувствами плотскими, - что не ожидавший такого резкого поворота событий Стеблов смутился и оробел, занервничал даже в первый момент, чуть-чуть растерялся от страха. После чего попробовал было опять прижать Ларису к себе, в волосах её разметавшихся затеряться.
Но сделать этого она ему уже не позволила: молча стояла под ёлкой, держала Стеблова перед собой, решительно упершись ему в грудь руками, за грудки его, проказника, будто бы взяв, и при этом продолжала смотреть на него всё так же требовательно и недвусмысленно, глазами будто бы говоря: хватит, Вадик, хватит, довольно! ну сколько можно со мною играть?! - мы с тобой и так столько лет уже в эти платонические игры играем! Давай, мой хороший, родной, подводить черту: мы ведь уже не дети. Видишь: я вся горю, вся дрожу от ласк, я для тебя на всё-всё готовая! Потому что верю тебе, безумно люблю тебя, и мечтаю тебя любить ещё больше и жарче! И ты не можешь, не имеешь права поэтому меня и дальше продолжать обещаниями детскими изводить, как тряпку половую одними только руками тискать и мурыжить!...
И обескураженный и застигнутый врасплох Стеблов, это быстро-быстро в её глазах прочитавший и понявший всё доподлинно, правильно, как и надо было понять, испугался такого напора и такого чрезмерного требования девушки, что к любви его, к счастью, к брачному ложу звала. Звала к тому, глупенькая, к чему он ни в малейшей степени не был ещё готов, что в планы его не входило ни коим образом. На страстный призыв Ларисы перейти, наконец, черту и мужем и женою сделаться хотя бы на сегодняшний вечер он лишь улыбнулся глупо и пошло, скривился по-детски, ещё больше занервничал - и каким-то мелким пакостником-прощелыгою при этом сделался, жуликоватым и простоватым ужасно, каким в жизни не был. И не нашёл ничего лучшего, в итоге, как виновато голову опустить и молча встать перед ней столбом - конца музыки таким образом дожидаться, когда танец закончится.
А после этого, когда последний аккорд прозвучал, и песня со сцены затихла, он проводил обескураженную партнёршу на место, с любовью, нежностью превеликой уже на неё не глядя, не благодаря за доставленное удовольствие, как прежде. Потом вернулся на противоположный конец зала к стене, где всегда стоял-отдыхал, и замер там на мгновение, задумался…
«Что-то у нас далеко с нею всё зашло, непростительно далеко, как кажется!... Надо с этим заканчивать побыстрей - и идти домой, пока ещё не поздно. Пока мы с ней окончательно не одурели и глупостей не наделали прямо тут, в школе, за которые потом и за целую жизнь не расплатимся», - было первое и единственное, что пронеслось в его чумной голове. И другого там ничего не родилось…
82
Повинуясь голосу разума, что неправдоподобно быстро для молодого парня подавил тогда бурю в сердце и прилив похоти, он незаметно юркнул за ёлку и к выходу торопливо пошёл, мечтая лишь об одном: чтобы Лариса, не приведи Господи, не бросилась за ним вдогонку.
Проскочив мимо осоловевших родителей и учителей, что терпеливо сидели и ждали конца на креслах в “предбаннике”, он выскочил вон из зала, спустился быстро в подвал, оделся, выбежал из школы на улицу… и только там облегчённо выдохнул и улыбнулся, почувствовав себя в безопасности, только там на спокойный шаг перешёл, медленный и не широкий.
На улице было темно, было пустынно и холодно. Декабрь был холодным, сухим и только-только перевалил за дневной временной минимум: календарная ночь была ещё самой длинной. Но Вадик не чувствовал холода, не замечал темноты: внутри у него, как в солнечной Африке, было ослепительно-жаркое лето. Он возвращался домой окрылённый и возбуждённый, необычайно гордый, выздоровевший, безумно-счастливый, - потому что был страшно доволен балом и всем, что там с ним сегодня случилось.
Да и как по-другому он должен был себя чувствовать и вести, если он получил что хотел, получил даже больше - с запасом. А про всё остальное он даже и думать пока не желал: до остального он ещё не дорос, и оно ему было без надобности.
Да, он любил Ларису, боготворил её, жил последнее время её. И она его, по всему видать, тоже очень крепко любила: прошедший только что бал был убедительным тому подтверждением.
Осознание уже одного только этого знаменательного факта стало событием для него, переполнявшим его гордым самодовольством, если величием не сказать, и прямо-таки наполеоновским самомнением. Ничего другого, большего, ему пока что не требовалось! лишним бы было, противно-приторным! Он никогда не был алчным до благ, до полного яств «корыта». Как не был и человеком захватистым и меркантильным, живущим по принципу: всё - в прок, и ничего не бывает лишним.
И любовь его платонична и идеалистична по-детски ещё была, и не могла пока дать результатов, плодов. Это - чистая правда!
Ну, так что из того? какая в этом печаль и трагедия? Пусть остаётся пока что такой - детской и несмышлёной, зачаточной, как и сами они, как Вадик, во всяком случае. Материализовывать сердечные чувства, переходить границу запретную, за которой его ожидала б уже совершенно иная жизнь, иные проблемы и отношения, - нет, делать этого Стеблов и не намеривался даже: он, элементарно, до этого ещё не дорос.
Да и не входило это никоим образом в его тогдашние планы. А он планы строить очень любил; и любил соблюдать их потом самым суровым и строгим образом. И при этом он на корню пресекал авантюры дурацкие, легкомысленные, случайности разные и экспромты.
Вот он наметил, к примеру, сходить с друзьями на бал и развлечься, - он это и сделал успешно; мечтал Ларису в объятиях подержать, жар её богатого тела почувствовать, такого желанного и аппетитного с некоторых пор, с момента его возвращения, если совсем точно, - и это у него с Божьей помощью получилось.
Всё! Хватит на этом! Шабаш! Хорошего понемногу - как говорится!
А теперь за работу пора, за письменный стол: впереди его две олимпиады ждали, которые он намеривался выиграть на каникулах, свой пошатнувшийся было престиж поднять, а заодно и Збруева, паразита, по горбатому носу “щёлкнуть”. Делу - время, всё, без остатка; а потехе - час. Так на святой Руси всегда говорили, и жили и работали так. Именно час один - и ни минуты, ни секунды больше.
Час такой наступил - и прошёл успешно, приятные воспоминания после себя оставив. И теперь пора было засучить рукава, и потуже пояса затягивать. Вадик был трудоголиком по натуре, был одержимым парнем - как в спорте когда-то, так и в учёбе теперь. Он работать гораздо больше любил, чем отдыхать-развлекаться.
А то, к чему его настойчиво призывала Лариса в школе, на балу гремевшем, всё ещё продолжавшемся, - про это он даже и подумать-помыслить не смел. Это было для него так страшно - до оторопи! до жути прямо! - как если б его попросили одного и без фонаря и страховки в совершенно глухую и тёмную пещеру войти. Откуда неизвестно ещё - выберешься ли.
Инстинкт продолжения рода в нём, шестнадцатилетнем безусом юнце, тогда ещё спал крепким сном, - он был в этом плане, увы, гораздо моложе и неразвитее Ларисы. Держать и гладить, и обнимать её под музыку и на свету, при переполненном людьми зале, наслаждаться дурманящим запахом её молодого тела, духов и волос, - это и был тот эротический максимум, тот предел, на который он только и был способен, который мог ещё переварить сердечком неопытным, слабеньким. Всё остальное было бы для него уже перебор: слишком болезненно, муторно и колготно ужасно. Он остального б просто и не перенёс: погиб бы в два счёта в чувственном омуте, как мотылёк в любовном костре сгорел бы без остатка.
Видит и знает Господь, подтвердит: не готов, совсем не готов он был в тот момент к огромной земной любви - отсвету любви небесной!...
83
Домой он добрался быстро, хотя и медленно шёл, морозный воздух всей грудью, всем естеством глотая; счастливым, шальным и светящимся предстал перед родственниками, предельно-перевозбуждённым и перегретым, каким его дома давно уж не видели: со спортивной секции, почитай. И, наотрез отказавшись от ужина, он сразу же в спальню направился и в кровать там быстро улёгся, сославшись на усталость и головную боль. Но уснуть долго не мог: до полуночи лежал на спине с устремлёнными в потолок глазами, душой остывая будто бы и в чувства обыденные приходя. И всё про бал новогодний думал и думал, не переставая, - свою очаровательную подружку с нежностью вспоминал, такую пленительную, сочную, чувственно-страстную.
Он вспоминал, как танцевали они с ней отчаянно и откровенно, с вызовом, и как ему в её объятьях сладко и томно было, и хорошо; как, наконец, во время третьего по счёту танца её тугое как мячик бедро, как раскалённая сковородка горячее… нет-нет, читатель, дальше про это писать нельзя: дальше это уже глубоко личное будет, сугубое и под-запретное, и только лишь их двоих касаемое… Для остальных же это пусть останется тайной святой, которую, впрочем, легко разгадать, которую каждый, фантазию и опыт жизненный подключив, без труда самостоятельно разгадает…
Так вот, раз за разом вспоминая школу покинутую и бал, и то море чувств самых светлых, нежных и самых восторженных, самых острых и
