мы обо всём с нею договорились…
95
Второго января, в полдень, она, как и обещала, пришла на квартиру к Чарским и там, под контролем Ларисы, позвонила Вадику - договорилась о встрече с ним. В шесть часов вечера того же дня Лариса заторопилась на бал во Дворец культуры, одна в этот раз и опять вся расфуфыренная и разодетая; простояла там в вестибюле часа полтора, глаз не спуская с входа; после чего, поняв, что Стеблова не будет, она вернулась домой, почерневшая, видом своим отрешённым и мрачным пуще прежнего всех испугав и ещё больше домочадцев расстроив.
Она не плакала уже навзрыд, как 30-го, не металась, не истерила в голос, не кляла громогласно судьбу, - она застыла, окаменела намертво, как застывают люди после большой беды или огромного личного горя, когда уже не осталось слёз, когда все слёзы выплаканы без остатка. И только глаза её, диким огнём горящие, да губы белые, до боли стиснутые, да движения нервные и порывистые красноречиво свидетельствовали о том, что на самом-то деле творилось в душе бедной девушки, какие страсти кипели.
Возвратившись домой и раздевшись молча, она наотрез отказалась от ужина и каких-либо объяснений родителям - сразу же ушла к себе, ни на кого не глядя и слова лишнего не проронив. Переступив порог своей комнаты, она тут же заперлась изнутри, не впустив к себе даже мать, очень того просившую, тихо на кровать опустилась и так же тихо потом пролежала всю ночь с запрокинутой вверх головой, уставившись в потолок немигающим взглядом, в темноте казавшийся ей могилой.
Голова её была ясной на удивление: не трещала, не лопалась как в прошлые дни от избытка тягостных мыслей, ибо мысль у неё была одна, и об одном только - о Вадике. Она хотела видеть его - просто видеть рядом с собой, чувствовать его присутствие, - и более она уже не думала ни о чём, далее этого чаяния её не простилались… Она не понимала, почему он не приходит к ней, избегает её после всего того, что между ними было, не хотела этого понимать, не могла, не умела: для неё это было и больно очень, и тягостно. Состояние её после трёхдневной разлуки было такое, что она уже готова была на коленях ползти к нему - и просить, умолять, унижаться, чтобы не прогонял он её, не ругал, а позволил быть рядом с собою. Без него ей нет и не будет жизни, - обречённо чувствовала она, - без него она медленно угасает…
Она с трудом дождалась утра; дождалась, когда не сомкнувшие за ночь глаз родители позавтракают и на работу уйдут, оставив ей на кухне еду и пожелав хорошего отдыха. После чего она встала тут же и, трясясь от бессонницы и от страха, подошла к телефону, чтобы набрать осторожно номер, заученный назубок, и услышать голос на другом конце провода, только один и способный её оживить, способный её сразу же вылечить и осчастливить…
96
Но Вадик не подошёл к телефону и Ларису не осчастливил, не оживил: две грядущие олимпиады были ему дороже. Для себя он уже всё решил, твёрдо и окончательно: любовь в его не входила планы и была ему не нужна, была большой-пребольшой обузой.
Поэтому он ещё вечером 2-го января, предугадав, что звонки не кончатся, решил подстраховаться от них, спрятаться и уберечься. Для чего тайком от родителей попросил сестрёнку и брата, у которых, как и у него, начались каникулы, в случае чего, если ему опять начнут названивать девушки, отвечать им одно и то же: что его дома нет, а вернётся когда - неизвестно. А что будет твориться с Ларисой от этого? - он знать не желал: он ещё не дорос до таких душераздирающих тонкостей…
Третьего января ровно в девять часов утра в квартире Стебловых действительно раздался звонок: звонила Лариса Чарская. К телефону подошёл брат, спросил первым делом: кто звонит? Но Лариса не стала себя называть, просто попросила Вадика. Памятуя вечерний наказ, брат бодро ответил, что его нет, что он на улицу вышел.
Лариса опустила трубку, болезненно поморщилась и по квартире взад и вперёд зашагала бесцельно, сомнамбулически, терпеливо ожидая возвращения суженого: так она Вадика с некоторых пор про себя называть начала… Часа через два она позвонила опять; потом - ещё и ещё. Но ей отвечали по очереди брат и сестра, что Вадика нет, и что неизвестно даже, где он находиться. Обессиленная от неудач Лариса опускала трубку с самым страдальческим видом и, ничего из происходящего не понимая, ходила и дожидалась очередного звонка, очередной возможности соединиться-сблизиться с Вадиком, договориться о встрече, о бале в новом Дворце…
97
Такое продолжалось несколько дней - третьего, четвёртого, пятого, - в течение которых обезумевшая от горя Чарская, от невозможности встретиться и объясниться с любимым, билась как рыба об лёд - и всё без толку. Ежевечерне, устав от звонков, от которых не было проку, она одевалась тихо и, ничего никому не сказав, во двор гулять уходила, где ноги прямиком её к дому Стеблова несли на улицу Луначарского. К дому под номером восемнадцать, который она уже хорошо знала, мимо которого проходила не раз - и с делом каким-нибудь и без дела. Возле него-то, трясясь от холода и волнения, она и простаивала часами, пытаясь хоть так приблизиться к милому своему, хоть так его любящим сердцем почувствовать.
Она всё ждала, всё надеялась, что Вадик выйдет на улицу воздухом подышать, и можно будет с ним встретиться и поговорить, выяснить, наконец, отношения, душу излить без остатка - чтобы сердце его растопить словами и чувствами нежными, нежным взглядом. Но эти её ожидания не оправдывались: Стеблов безвылазно сидел за столом, самозабвенно решал задачи, много-много всяких решал задач, к предстоящим олимпиадам готовясь. И она, промёрзшая до костей и раскисшая, горем убитая, возвращалась домой ни с чем, с трудом уже сдерживая себя, чтобы перед родителями не разрыдаться. Молодые силёнки покидали её: она уже не верила ни во что, не надеялась…
98
Последний раз она позвонила Стеблову утром 6-го января, накануне олимпиады по физике. На этот раз к телефону подошла сестрёнка Вадика, сняла трубку, откашлялась театрально и спросила с пафосом: кто звонит? - после чего ответила в микрофон с ехидцей, как и отвечала всегда, что Вадика, дескать, нет дома, что можете-де ему не звонить, не мучиться понапрасну… Но потом, повернувшись вдруг к письменному столу, за которым сидел насторожившийся старший брат, главный виновник сей “экзекуции”, и, зажавши трубку рукой, сказала ему испугано:
- Она, по-моему, плачет, Вадик!...
Сердце Стеблова ёкнуло в первый раз, встрепенулось, заныло от жалости и от вины перед прирученной невольно девушкой. Он поднялся из-за стола, взял у сестры телефонную трубку.
-…Алло, - не проговорил, а скорее пропищал он тоненьким от волнения голосом, так что даже сам про себя удивился подобному своему состоянию: что так пошло, оказывается, умеет робеть и пищать.
- Пожалуйста, позови Вадика, - услышал он на другом конце плачущий девичий голос, от которого у него затряслись руки и кругом пошла голова. - Пожалуйста, я тебя очень прошу, очень!...
Чарская не узнала его - подумала, что это опять его младший брат с нею балуется, уже несколько дней, паршивец, по телефону над ней от души издевавшийся, посылавший ей пошлости разные, колкости типа: не выйдет он к тебе, не надейся даже: ему, дескать, нравятся скромные девушки и всё такое.
Вадику, когда он это, наконец, понял и правильно оценил: удручающее состояние своей возлюбленной, - захотелось прокричать погромче и побыстрей: что ОН это, ОН! и пусть-де не плачет она, не расстраивается так сильно, не надо!... Но сделать этого он не смог: ком застрял в горле. Да так крепко и так надёжно застрял, что было и не выплюнуть, и рта не разинуть…
99
Бледный, трясущийся, косноязычный, он замер с трубкой в руках посредине комнаты, постоял неподвижно несколько жарких секунд, слушая шуршание телефонное вперемешку с плачем. После чего осторожно положил трубку на рычажок и, стыдливо пряча глаза от сестрёнки, вернулся назад, к столу, растерянный и расстроенный одновременно…
Сразу забыть про всё и заставить себя работать он, как ни пытался, не мог: сидел за столом, недвижимый, уставившись в одну точку, - и представлял раз за разом плачущую Ларису, жалел её очень, бедненькую, мысленно утешал… И опять в его растревоженной голове возникали робкие мысли встретиться и объясниться, попросить её подождать с чувствами и делами сердечными, честно сказать, что не до неё ему сейчас, ей-богу не до неё!
Но срок жизни подобного рода мыслей не был долгим: на объяснения и утешения тоже ведь время требовалось - и немалое… А вот свободного времени-то, как раз, встречаться, оправдываться и утешать Чарскую, клясться в вечной любви до гроба, слёзы и сопли ей вытирать у него ни минуты не было. Две олимпиады висели уже на носу, которые он просто обязан был выиграть, авторитет пошатнувшийся ими поднять, на которые, соответственно, он всё поставил… А для этого нужно было строго выполнять одно, но главное условие - сидеть и решать: не мотаться по танцам, городу и по парку…
Поэтому-то и горевал он недолго после того звонка, недолго раздумьями мучился. Уже через полчаса, встрепенувшийся, он с жаром принялся за работу, забыв про всё: про звонки и слёзы, и несчастную девушку. Задачки конкурсные были ему тогда дороже всего: он жил и дышал только ими одними…
100
То был последний от Чарской звонок: более она Вадику никогда уже не звонила. Она вдруг поняла отчётливо 6-го числа, что Стеблову совсем не нужна, ни капли. И зря она волновалась, надеялась все прошлые годы, преувеличивая свои достоинства и красоту, а с ними вместе - и своё на Стеблова влияние. Оказалось, что с нею он просто играл, что чувств серьёзных, больших у него никогда и не было-то.
От осознания этого прискорбного факта у неё опустились руки и сердце застыло как каменное, серьёзно затосковав; а душа превратилась, страшно сказать, в маленькое пепелище. Она исхудала, осунулась, замкнулась в себе; весь январь и февраль она плохо спала, плохо ела, плохо училась, чем не на шутку встревожила родителей и учителей, наперебой ей помочь старавшихся. Выпускные ж экзамены надвигались стремительно: нужно было браться за ум, к жизни, к учёбе опять возвращаться. А она как помешанная ходила по дому, городу и по школе, никого не видела и не слышала, не понимала - с кем и о чём говорит. На неё, бедненькую, было смотреть страшно.
Стеблова, оказавшегося таким жестоким и бессердечным с нею, она изо всех сил возненавидела, и старалась больше не вспоминать, либо вспоминать его исключительно как врага или злодея лютого, которому она весь январь и февраль желала одних лишь несчастий, проблем, что на него и обрушились непрерывным потоком. Сначала - на олимпиадах районных; потом - на уроках в школе - на всех, почитай, исключая историю, химию и математику, ну и физкультуру, конечно же, где у него по-прежнему всё было о’кей. А в апреле в беды его тогдашние, на него лавинообразно-валившиеся, ещё и дружок его, Збруев Сашка, свою трагикомичную лепту внёс, живейшее участие принявший в психологической на него атаке…
101
Но самое-то большое зло и самое главное мщение за поруганную и отвергнутую им любовь обрушатся на Стеблова спустя пять лет уже. Когда одна красавица гордая и круглолицая, прекрасная как утренняя зоря и как
