до тебя. У меня, мол, на этой неделе районная олимпиада по физике ожидается, а следом - такая же олимпиада по математике, где все от меня только победы ждут, где я и сам мечтаю обязательно выиграть: зря что ли я целый год в интернате московском учился, живого академика видел и слушал там… А потом у меня и вовсе будут на очереди вступительные экзамены на мехмат: ты даже представить себе не можешь, Ларис, что там будет твориться!... Так что некогда мне сейчас, не до тебя, ей-богу! Столько узнать всего нужно ещё, столько перерешать задачек!... Давай, мол, родная, хорошая, подождём немножко: чтобы получше поработал и подготовился я, как сам для себя наметил. Вот выиграю олимпиады, поступлю в МГУ - тогда уж и встретимся с лёгким сердцем и отлюбим друг друга сполна, за все наши прошлые годы отлюбим.
Если, допустим, он это всё ей придёт и скажет, честно всю ситуацию распишет и объяснит - поймёт ли она его? поддержит ли? захочет ли подождать, потерпеть с любовью до осени?... Это - вряд ли. Обидится только, расстроится, а, может, и обругает в сердцах, обзовёт негодяем и подлецом. И правильно! Ведь ей не слова от меня нужны - а дела…
«Ну и зачем ты припёрся сюда, коли так? зачем затеял всё это? - резонно спросит там, во дворце, почерневшая, - если у тебя на меня нет ни минуты времени, если тебе олимпиады дороже, желанней моей любви. Сидел бы дома тогда и решал там свои задачи дурацкие! Зачем играешь со мной как кошка с мышкой?! зачем испытываешь?!... Некогда тебе - и не надо! И нечего было сюда приходить - голову мне дурить, бередить байками и танцами душу! Проваливай давай отсюда, скажет, баламут такой-сякой-разэтакий, видеть тебя, говнюка постылого, не желаю!»
Именно так всё и будет, как ни крути, этим наш с ней душеспасительный разговор и закончится, именно и только этим! Ибо дело это понятное и предсказуемое - тут даже и не надо особым провидцем быть, признанным знатоком-душеведом. Да ещё и слёзы будут потом ручьём, истерика и оскорбления, звонкие пощёчины! - уж это-то всенепременно, это обязательный в таких делах атрибут…
88
«Нет, нет, нет, и ещё раз нет! Не нужно мне сейчас всего этого: этих разборок душераздирающих, истерик и слёз, внеплановых родов - тем более, свадеб, - решительно затряс головою Вадик, что уже около получаса стоял у окна, зимние пейзажи разглядывал, и при этом поведение Чарской представить пытался: что может сказать она ему на балу, как себя повести. - Лучше и вправду не начинать: так оно нам обоим спокойнее будет»…
Через сорок минут приблизительно он, наконец, отошёл от окна, вернулся к столу рабочему, придвинул к себе тетрадки… но переключиться на физику долго ещё не мог: всё думал о бале вечернем и о Ларисе…
В шесть часов вечера он ещё раз подумал о Чарской - представил, как мечется она, вероятно, в поисках его по залу, и не спускает при этом печально-прекрасных очей с парадных клубных дверей. Искренне пожалел её, бедненькую, поблагодарил за всё, мысленно с Новым годом поздравил, - но на встречу с ней не пошёл, решив для себя окончательно и бесповоротно, что так оно будет лучше. Для всех. Выгоднее, правильнее и полезнее…
89
А у подружки его на этот счёт было иное мнение и иной совершенно настрой: ей сидеть и ждать было и некогда, и нечего! Новогодние празднества - танцы, балы - были последним её шансом, по сути, изменить положение дел во взаимоотношениях с Вадиком, реально приблизить его к себе, хоть краешком за него зацепиться. Как сам он, баловень и счастливчик, цеплялся за математику всеми силами, за Университет, которые ему давали сполна и жизнь, и любовь, и счастье.
В её же душе и мыслях такого “университета” не было. Да он ей и не нужен был - вот что самое-то главное и самое печальное одновременно! Её “университетом”, начиная с седьмого класса, повторим этот наиважнейший момент ввиду его особой важности и значимости, её кумиром и божеством был Стеблов - единственный, неповторимый, талантливый! - от одного вида которого у неё дух захватывало всякий раз и “бабочки в животе начинали обильно летать” как от поцелуя долгого… А ей и целоваться не требовалось: достаточно было лишь мельком на него посмотреть, особенно - в последнее время, чтобы получить для себя всё то, о чём так страстно, до одури мечтают женщины, к чему они все стремятся упорно и фанатично, за что умирают, не думая и не щадя себя.
Поэтому-то она и не могла, и не хотела его от себя отпускать. Она уже вознамерилась совершенно серьёзно женою его в ближайшее время сделаться. Или хотя бы невестою - пусть пока только так. Но у неё были к этому семейному делу, радостному и праведному, все причины и основания. Она же видела, не слепая была, как смотрел на неё в школе Стеблов, чувствовала, что небезразлична ему, не чужая.
А уж про её собственные чувства и настроения и говорить не приходиться: словами их передать и описать было никак нельзя ввиду их чрезмерности и обильности, и глубины, которую, опять-таки, невозможно было измерить. Он стал ей в последние дни как Солнце, как воздух необходим: без него она реально задыхалась и чахла…
На новогодний бал поэтому она поставила всё, шла на него как на битву последнюю, как на Голгофу. И молила Господа лишь об одном: чтобы только пришёл её Вадик, не поленился… И когда он пришёл, действительно, бледный, худенький, скромный такой, весь устремлённый в себя и в свою хитроумную математику, - она одурела от счастья, и решила сразу же, что это - судьба, что на балу у них всё и решится…
И оно поначалу действительно всё к этому шло, во время первых трёх танцев, по крайней мере. Ведь как обнимал её Вадик страстно, по-взрослому! как жадно и жарко, трепещущую, к себе прижимал! как ласкал исступленно губами огненными щёки её и волосы! Она уже готова была в обморок от его объятий упасть: у неё голова очумелая как на брачном ложе кружилась…
А потом, когда у неё закончились силы сдерживаться и упираться, эротические приливы терпеть, и она уже утробно дрожать начала и стонать, и готова была упасть без чувств прямо под ёлку, - тогда-то она и оттолкнула его от себя и попросила взглядом уйти, увести её вон из зала. Она давала этим понять лишь одно: что готова уже на всё, что находится в его полной власти…
А он почему-то взял и ушёл, дурачок, - испугался, по-видимому, перетрусил. А почему? - непонятно, необъяснимо и неестественно как-то после всего того, что он себе позволял, и что она ему, самое-то главное, позволяла. Она же не собиралась его бить и ругать, оставшись один на один: она его любить и ласкать собиралась, поцелуями с головы и до ног осыпать, словами самыми нежными, самыми страстными. Что тут страшного-то, непонятно?! И что с её стороны произошло плохого?!...
90
С уходом Вадика с бала для неё рухнуло и обесценилось всё: все её намерения самые сокровенные, все самые смелые на счёт сближения и замужества планы, что она старательно строила дома, начиная с первого сентября, когда вдруг опять Стеблова на перемене увидела - и ожила, душою ввысь как птаха проснувшаяся воспарила… А теперь она опять будто бы умерла: так ей, бедняге, на душе муторно и тоскливо было…
Она ведь понимала прекрасно, несмотря на свой юный возраст, - без гадалок там разных и ворожей, и лихих наушниц-товарок, - что потеряет Вадика навсегда, если радикального ничего не предпримет в ближайшее время, что иной возможности сблизиться с ним у неё в десятом классе не будет по сути: выпускного бала ей нечего ждать, на котором Стеблов ещё неизвестно - появится ли! Он ведь в Москву опять собирается, в Университет. И она уже знала про это, слышала не один раз: на уроках учителя говорили, Изольда Васильевна, в частности... Уедет туда, получив аттестат, - и конец: поминай, как звали. Тогда уже точно всё: тогда пересечься им негде будет. За порогом школьным детство закончится - это как пить дать; кончится, видимо, и любовь их давнишняя, первая. Новая жизнь начнётся, новые отношения, где у Вадика будет много-много новых подруг, новых зазноб и услад сердечных, с которыми она не сможет тягаться издалека, которые её быстро затмят и заменят…
От такого исхода печального, а для неё и вовсе трагического, Чарскую в дрожь бросало и потом холодным окатывало с головы до пят все новогодние праздники. И она, испуганная, начинала ошалело метаться по комнате, по квартире, по улице, а ночами - на кровати своей в поисках приемлемого для себя выхода…
91
Вначале она просто решила, забыв про стыд и про честь, подняться утром пораньше 31-го декабря и пойти прямо домой к Стеблову - всё ему там рассказать: про любовь свою давнюю, как небо над головой огромную, про боль и тоску сердечную, которые нет уже сил в груди носить и терпеть.
«Чего мне бояться-то, в самом деле, - уговаривала она себя всю бессонную после неудавшегося бала ночь, - если я люблю его крепко-крепко, если не могу уже без него дня одного прожить! Буду бояться - себе только хуже сделаю. Он же не знает ничего про меня, ни сном ни духом не ведает. Догадывается только… если вообще догадывается, если у него время и желание на это есть, охота… Вот и расскажу ему честно про всё - пусть всё про меня до конца узнает».
Но холодное предновогоднее утро остудило и отрезвило её. Трусихе, ей, элементарно, сделалось страшно - к чужому парню домой с визитом идти и в любви ему там при всех объясняться, при родителях его, при родственниках вероятных, дурочкой полоумной при них себя выставлять… И она никуда не пошла, как хотела: на койке с запрокинутой головой до десяти часов утра провалялась, глазами огненными потолок сверля и себя самою за пассивность, за нерешительность чихвостя, уговаривая себя, заклиная, пока ещё было не поздно, что-нибудь предпринять.
И тогда был придуман иной вариант, полегче и поспокойнее первого: позвонить мил-дружку домой и договориться о скорой встрече, благо что телефон его пятизначный она помнила уже наизусть, вычитав его в восьмом классе ещё в городском телефонном справочнике. Мало того: она уже набирала его несколько раз в ноябре, в декабре, одна оставаясь дома; но в последний момент опускала трубку, робея до судорог в руках и щеках, до дрожи густой, утробной.
Вот и 31-го декабря она оробела, почувствовав, стоя с трубкой в руке, что не сможет сказать ни слова, что окаменевшие губы её от волнения пересохли и склеились так, что разомкнуть их и что-то членораздельное и вразумительное произнести будет ей не под силу…
92
И тогда она про подружку вспомнила, Чудинову Люду, подумала и решила тут же, что только она одна и сможет теперь ей помочь. Несказанно обрадовавшись такой догадке, ошалелая Чарская накинула на плечи пальто, пулей выскочила на улицу и уже через пару минут сидела с подругою на её диване стареньком в большой комнате, торопливо ей всё рассказывая - свой новый любовный план.
- Позвони ему прямо сейчас, договорись о встрече, - с жаром уговаривала она сонную Людмилу. - Тебе это сделать, что плюнуть, а я не могу: сердце останавливается от страха… Позвони и скажи, что мне необходимо с ним встретиться; попроси: пусть выйдет из дома на полчаса - я его на улице ждать буду… Пожалуйста, Люд, позвони! - по-собачьи заглядывала она в глаза давней своей наперснице, впервые так перед ней пресмыкаясь, так лебезя. - Очень тебя прошу, умоляю просто! Всё, что хочешь, за это
