Стеблов стоял с приятелями, которые к нему обращались всё время, дёргали и отвлекали. Чарская была не одна и тоже разговаривала с подругами, что-то им отвечала коротко для проформы, чтобы подружек невниманием не отпугнуть. Но, всё равно, они были в зале одни будто бы - потому что были сосредоточены исключительно друг на друге и более никого не видели и не знали, не желали видеть и знать. Подобно тому, как новоиспечённая мама-роженица сосредоточивается только лишь на своём малыше, которого ей первый раз показали.
Одноклассники и одноклассницы, что находились рядом, это всё быстро поняли, что они не нужны, что только мешают - и отошли: не захотели прерывать болтовнёй их стремительно начавшейся любовной песни. Песня-то была уж больно пронзительная, как струна на последнем перед обрывом аккорде, когда она звучит так, чертовка, что даже страшно становится, и волосы поднимаются дыбом на голове.
Они стояли и пожирали глазами друг друга - жадно, упорно и пламенно, прямо как помешанные или приговорённые к смерти люди! - не имея ни сил, ни желания, ни возможности оторвать один от другого взгляда, мысли бурлящие, огненные, сумасшедшие на что-то иное переключить. Это были минуты их наибольшей духовной близости, когда роднее у каждого не было уже никого, когда они забыли про всё и про всех - про школу, друзей и родителей. Они будто бы на палубах двух стремительно сближавшихся кораблей, вытянувшись в струнку, расположились - и только и ждали минуты, когда молодые матросики перекинут трап и можно будет встретиться, наконец, подойти и крепко-крепко обняться…
77
Такой минутой или моментом решающим, ключевым, этаким праздничным спусковым крючком стал приказ директора школы со сцены о начале бала, после чего их школьный вокально-инструментальный ансамбль музыку заиграл, популярную советскую песню… И, истомившиеся в ожидании, страстями и чувствами переполненные, они моментально сорвались с места и понеслись навстречу друг другу - чтобы в середине зала, наконец, встретиться, жарко обвиться руками и закружиться в танце вместе со всеми, два сердца трепещущие в танцевальном вихре соединить.
Правда, если совсем уж точно начало бала пытаться живописать, то понёсся один только Вадик. А Лариса стояла и терпеливо ждала: ей ведь, как девушке, бегать по залу было и неудобно, и конфузно. Вот она и ждала, вся напрягшаяся и порозовевшая, когда он к ней подойдёт - взглядом его будто бы даже в спину подталкивала.
Он ждать её не заставил, быстро к ней подошёл, раньше всех; поздоровался, пригласил танцевать, на что она, не раздумывая, согласилась. Вдвоём они на центр зала прошли, остановились под ёлкой, обнялись. Да так крепко, жарко и откровенно всё это сделали, с таким неподдельным чувством и страстью! - что наблюдавшие за ними школьники, смутившись, стыдливо опустили головы ниц, завидуя им ужасно.
Из учителей и родителей рядом не было никого: красавица ель их надёжно от взрослых прятала. Поэтому-то они могли не стесняться в выражении чувств, могли, как в лесу, дать чувствам полную волю, - что оба и сделали, не сговариваясь.
Они обнялись, крепко-крепко прижались друг к другу как два голубка и медленно закружились под ёлкой на зависть всем, безуспешно пытаясь ритм танцевальной музыки уловить, что их как сладкое вино убаюкивала. Со стороны, если б на них посторонний кто посмотрел в тот момент, с их трогательной историей не знакомый, они походили на двух очень близких людей - двух страстных любовников, в первую очередь, - которые не виделись “тысячу лет”, и ужасно истомились в разлуке! Так истомились, что не было мочи обоим эту разлуку терпеть! И от этого обессиливания хоть в омут или с обрыва вниз головою прыгай.
Музыка звонкая, лирическая, заполонившая собою зал, запах хвои вперемешку с запахами молодых и здоровых тел, духи Ларисы, очень дорогие, по-видимому, и очень терпкие, - как это всё сладко и упоительно было, с одной стороны, и как возбуждающе действовало в то же самое время, будоражило нервы и кровь им обоим! Они будто бы в дивную сказку с головой погрузились оба, или в волшебный сон - неземной, нереальный, неправдоподобный, после которого просыпаться не особо и хочется, как ни крути, в котором бы любой смертный, если он не дурак, с удовольствием навсегда остался…
78
Пять минут длился их первый предновогодний танец; всего пять минут блаженствовали и летали вместе по залу две юные любящие души. Этого времени им вполне хватило, однако, чтобы впервые, по-настоящему, объясниться во взаимном друг к другу чувстве - большом-пребольшом, как ёлка, и светлом, как Новый год! И чтобы доверительно передать один другому, пусть пока только взглядами, пальцами и ладонями рук, как плохо и как ужасно тоскливо им было врозь, как у каждого жизнь не клеилась поодиночке. И пусть сами они молчали по-прежнему - за них говорили сердца.
«Где же ты был целый год, родной?! - захлёбываясь от счастья и от волнения, вопрошало с укором сердце Ларисы, прилипнув доверчиво к крепкому сердцу Вадима. - Я так страдала здесь без тебя, так сильно здесь без тебя скучала! Боялась, что не увижу больше тебя, что кончилась наша любовь, ещё и не начавшись даже, - и с ума сходила от одной только этой мысли».
«Да я в Москве был, в спецшколе университетской, физико-математической, что интернатом ещё зовётся: учился там, много работал, азы большой математики постигал, - отвечало прерывисто сердце Вадика, бившееся в унисон. - И устал там один, без тебя… и вернулся; понял, что тяжело человеку жить одному - без любви, без родных, без Родины. Я даже заболел там, Ларис, - от тоски постоянной и одиночества».
«А почему ничего не сказал мне перед отъездом? почему не предупредил, не попрощался даже? Ведь знал же уже и тогда, в восьмом классе, как я к тебе отношусь, как люблю тебя крепко-крепко, безумно!... Я бы тебя ждала, письма тебе каждый день писала, поддерживала там тебя, силы жить и учиться давала. А так…»
«Не знаю, Ларис, почему не сообщил, не знаю; прости ты меня за это, пожалуйста! Всё как-то стихийно тогда у меня сложилось - будто и не по-настоящему, не со мной. До конца и не верилось даже, если честно, что могу уехать, что поступлю: куда мне, думал, в Москву со свинячьим рылом соваться… А уезжал и вовсе в спешке, на нервах весь; свободного времени, помнится, и не было-то совсем, когда роковое письмо из Москвы прислали, с вызовом на учёбу».
«На меня у тебя времени не нашлось - ай-яй-яй! Что я такое слышу! Милый мой, дорогой, хороший! Не делай больше так никогда, не уезжай внезапно; прошу тебя, заклинаю, требую! Я умру одна без тебя, без твоих глаз небесных! Знай и помни про это!...»
Когда музыка кончилась, и в зале остановились все, Стеблову и Чарской пришлось прервать “разговор” и с сожалением расстаться. Разомкнув с неохотою руки, они простились глазами нежно, разошлись по углам - но лишь для того только, чтобы перевести дух, у обоих с небес только что спустившийся, и уже через пару-тройку минут соединиться в объятьях снова…
79
Красный, взмокший, раздувшийся как воздушный шар, но только не воздухом, а любовью до краёв накаченный, возвращался Вадик к друзьям, - шальной, счастливый, самодовольный и гордый безмерно. Как и на олимпиаде недавней - по математике, где Збруевы вдвоём, как шакалы, набросились на него, - он весь горел изнутри, не соображал ничего, не помнил, не понимал. Но только тогда он был совершенно больной, опущенный, разбитый, униженный, всех самых светлых надежд и идеалов детских лишённый, да ещё и с огромным зловонным плевком внутри. Теперь же он на глазах выздоравливал и оживал: Лариса его, как заботливая и очень добрая фея, одним своим прикосновением исцеляла и очищала, веру возвращала прежнюю и будущей жизни смысл…
- Ну как, потанцевал? - с ехидцей спросили наблюдавшие за ним Серёжка с Вовкой.
- Потанцевал, - ответил им смеющийся Вадик.
- Хорошо потанцевал? - не унимаясь, допытывались друзья.
- Хорошо, - подтвердил им с чувством Стеблов, и опять широко улыбнулся.
- Мы и сами видим, что хорошо: по твоей расплывшейся физиономии это очень сильно заметно…
80
Передохнув пару-тройку минут и дав отдышаться танцующим, их самодеятельный школьный вокально-инструментальный ансамбль взялся за инструменты снова, музыкой наполнив зал и, соответственно, песнями. Стеблов и Чарская, выйдя на очередной танец на центр зала, спрятались ото всех под ёлкой и сразу же обнялись там “по-семейному”, так сказать, или “по-любовному”, про приличия и окружающих уже окончательно позабыв. Танцуя, они всё крепче, всё доверительнее стали прижиматься друг к другу, скрепляя-спаивая сердца - в единое, общее их превращая сердце, что обслуживало один организм как будто бы.
От вседозволенности осмелевший Вадик, прижавшийся к щеке щекой, с чувством гладил ладонями спину и плечи Ларисы, утопал в душистых её волосах, губами до мочек ушей её осторожно дотрагивался. И при этом даже царапал о девичьи серёжки губы, и легонечко дул на волосы суженой возле ушей, нос ему щекотавшие, губами отодвигал их в сторону, место для поцелуя себе расчищал. Отчего партнёрша его вздрагивала то и дело и ёжилась, и даже и постанывала чуть слышно - томно и сексуально так, а для партнёра своего возбуждающе. Но Вадика от себя не отпихивала и не отшатывалась сама по инерции, наоборот, - прижималась к нему после каждого такого стона всё жарче и всё сильнее, всё откровеннее.
Гипюр - он ведь тонкий как марля, к тому же - весь в крупную дырочку. Так что Лариса обнажённая почти была, прямо как в постели свадебной. Что только увеличивало эффект их танцевальной близости. Поэтому-то, её обнимая страстно и всю её через тонкое бальное платье чувствуя: как, без-прерывно вздрагивая и постанывая, она напрягалась в струнку в крепких его объятиях, как вся наливалась кровью и похотью, кипела и пенилась изнутри до одури сладким варевом, - танцующий Вадик будто и вправду с Ларисой на брачном ложе спал-почивал - так ему хорошо, так упоительно и остро было… А ещё в голове его в тот момент почему-то вместе с эстрадной музыкой раз за разом кружились строки любимого Блока, многократно усиливавшие неземного счастья эффект:
«А там - NN уж ищет взором страстным
Его, его - с волнением в кров…
В её лице, девически прекрасном,
Бессмысленный восторг живой любви…»
Острота и полнота чувств, одним словом, в те воистину божественные минуты были в нём максимальны; максимальным был и восторг. Держать в объятиях любимую девушку, которая, что существенно, ответно любит тебя, которая на всё готова - на все твои прихоти и капризы, на каждый твой вздох и жест, - что может быть лучше для паренька! желаннее для него и полезнее! Издёрганный за последние дни прохиндеями-Збруевыми, Стеблов креп и вылечивался на глазах: его будто в кипящий мёд, в бальзам с головой опускали…
«Если и существует где-нибудь Рай, - сквозь праздничный вихрь вокруг и кутерьму в голове всё же успел он подумать во время третьего по счёту танца, когда ответные объятия Чарской были особенно крепки и страстны, когда её щёки, плечи, стан и перси особенно его жгли и тревожили, - то он, наверное, именно вот такой и есть: сладкий, жаркий, истошный, томительный. Поклонники пророка Мухаммеда не так уж, может быть, и неправы, когда мусульманский
