груди.
- Я ходил с ним по дорогам и просил хлеба у деревенских жителей, - пробормотал он.
- С какой целью бродяжничал этот человек?
- Он любит проповедовать.
- Что же он проповедовал?
- Что всем надо стремиться делать как можно больше добра, от этого оно будет приумножаться в мире, и за это снизойдет на нас благоволение Господа…
Каиафа растерянно бросил скорый взгляд на хмурого Ханнаса.
- Ты говоришь, как его ученик. Так значит, ничего преступного в его словах и деяниях не было? – грозно повысил голос Каиафа.
Иуда сжался еще больше, хотя казалось, уж больше ужиматься-то было некуда.
- Я лишь отвечаю на ваш вопрос, равви. Извините, если говорю что-то не так. Не силен я в богословских спорах. Исус, конечно же, проповедовал что-то не так, раз он схвачен. Как жаль, что я не учен и не могу изобличить преступника. Ах, как жаль, как жаль… поверьте…
- Разве ты не слышал, как он кричал, что хочет быть царем Иудейским?
- Он так не кричал, Я этого не слышал. К сожалению… Но если кричал, я его за это осуждаю и проклинаю тот день, когда встретил его и пошел с ним.
Каиафа едва сдерживался. Или вправду дурак, или ловко притворяется? В любом случае такие показания не стоили гроша.
- Ты сам показал вчера, что слышал иное.
- Да, слышал… но кричал не Исус, а несколько его учеников.
- Что же они кричали? – воспрянул Каиафа.
- Они посадили его на осла и стали кричать, что он похож на царя.
- Как это понимать? Разве царь может сидеть на осле?
- Им было весело, они перед тем выпили вина и нарекли осла конем, а Исуса царем.
Каиафа готов был с руганью прогнать этого паршивого человечка, но… но требовалось куда-то вывести допрос. И вдруг раздался тихий голос Ханнаса:
- А сам назаретянин не возражал против того, чтобы его величали царем?
Свидетель дернулся, взглянул на отрешенного пленника и пробормотал:
- Кажется… нет.
- «Кажется» или «нет»? – вдруг прогремел Ханнас, и его слова эхом отозвались под сводами залы.
- Нет…
- Иди, - поспешно сказал Каиафа.
- Ты подтверждаешь эти показания? – спросил Каиафа у подсудимого, когда свидетеля увели.
- То, что я услышал, есть лишь искаженное отражение моих слов и поступков, - ответил тот.
- Тогда расскажи нам неискаженную суть твоего учения, - снисходительно попросил Каиафа.
- Это бесполезно и потому не нужно, - отвечал подсудимый. – Кто слышал, тот знает. Кто не понял, тому не суждено понять.
Кровь прилила к щекам Каиафы.
- Вот как! Ты не хочешь разговаривать с Синедрионом? Почему же? Может, ты и вправду считаешь себя выше нас? Ты вел себя как пророк, и даже как Мессия, а значит, поставил себя почти вровень с Небом! Откуда такое право имеешь?
Каиафа почти кричал, и потому неприятно было ему услышать спокойный голос подсудимого.
- Я лишь сын человеческий и оправдываться буду перед людьми. Здесь же нет суда, оттого я и был обречен, еще не переступив сего порога. Но суд будет, длиться ему тысячу лет и судьями будут другие.
- Да он продолжает богохульствовать! И делом, и словом! - возопил Каиафа. - На что еще нам свидетели!?
И глас его был поддержан почти всеми членами Синедриона. В едином порыве они выдохнули одно: Повинен!
Каиафа успокоился и произнес размеренно, чтобы услышанным и понятым:
- Ты должен покаяться перед людьми, тобой смущаемыми. Если же нет, то по закону тебя ждет смерть, как изменившему вере. Какой будет твой ответ?
Подсудимый молчал.
Каиафа воздел руки к небу.
- Он сам выбрал себе наказание. Наши руки чисты от крови!
- Да будет так! – закричали члены Синедриона (лишь Никоиф промолчал).
– И бичевать его! – сказал один из старейшин. – Если мы ошибаемся и Бог с назаретянином, то Он пожалеет своего пророка и даст нам знак прекратить наказание.
- Верно! Верно! – поддержало его несколько голосов.
Ханнас поднялся, и все разом смолкли. Он помолчал ровно столько, сколько нужно было. Теперь в зале можно было услышать полет мухи.
- Не ради мести мы выносим этот тяжелый приговор. Мы - щепка в океане чужих племен и народов. На нас возложена тяжелая, но и великая задача – сохранить народ Израиля и наследие патриархов. И как можем мы выполнить ее. Что служит руководством нам? Мнения людей? Их много, а мнений еще больше… У нас есть светильник во тьме. Мы помним, что провозгласил Бог устами Иезекииля: Спасение – в чистоте веры! Мы знаем: все державы, как ни сильны они сейчас, падут по воле Божьей. И все их величие засыплет песок времени, но вечен будет наш народ! И нетленными пред очами Господа останутся лишь те души, что не поддадутся искусу и выполнят Завет полностью. Потому, я говорю вашему приговору: да будут так!
И Ханнас опустился в кресло, сознавая, что выполнил свой долг.
2
Смертный приговор Синедрионом должен быть утвержден прокуратором Рима. Когда члены Синедриона разошлись и подсудимого увели, Ханнас и Каиафа могли еще раз обсудить завершающий шаг. Они понимали, что утверждение приговора может вызвать затруднения. Римское право требует конкретных доказательств вины и никак не берет во внимание сам дух преступного деяния. И, возможно, свидетельские показания, аккуратно записанные храмовым писцом, будут снисходительно восприняты прокуратором. Как и угроза разрушения Храма в устах бродяги. Существовала лишь одна зацепка, обрекавшая назаретянина на смерть, – его желание провозгласить себя царем Израильским. Это уже подстрекательство к мятежу против самого Рима!
- А если он этому не поверит? Прокуратор может захотеть допросить назаретянина и тот, с его ловкостью, может убедить в обратном, - задумчиво рассуждал Каиафа. - Тем более что на Иуду, как выяснилось, трудно положиться. Он, оказывается, большой пройдоха.
- Тогда обратимся к народу? Пилат призван охранять спокойствие в наших землях, меня он может и не послушать, а вот если наказания богохульника и врага кесаря потребует народ…
- Так-так, - кивал Ханнас и пальцы его нервно затеребили бородку. – Истинно верующие, оскорбленные в своих чувствах, пойдут ко дворцу прокуратора и…
- Потребуют его смерти! – поставил точку Каиафа.
Ханнас некоторое время думал, проигрывая в уме все слагаемые успеха, в опасении обнаружить ошибку в расчетах, но результат неизменно получался однозначным.
- Хорошо. Так тому и быть, - согласился Ханнас. – необходимо покаяние народа и искупление его греха перед Господом нашим за то, что внимали лжепророку. А такой грех можно смыть только кровью. Благословляю тебя. Да поможет тебе Господь в делах твоих!
Во все времена народ узнавал о том, что он любит, кого ненавидит и что желает, от власть держащих. Теперь предстояло собрать на рынке толпу и с помощью определенной суммы денег втолковать им, в чем их обида и на чем они должны настаивать. Но это не означало, что люди будут негодовать только потому, что в их карман случайно попала пара монет. Нет и нет! Для Синедриона это было бы оскорблением. Слово, исходившее от Храма, должно быть столь близко каждому, что оно слилось бы с их сущностью, стало частью их самих. Как песчинка в вихре гонимого ветром песка или капля в брызгах бушующего моря, человек подчинялся силе стихии. Но он и сам мог стать частью этой силы, на некоторое время почувствовав свою значительность. Да и возможно разве остаться бесстрастным, когда рядом какие-то люди рвут на себе одежды и царапают лица, проклиная человека, вознамерившегося предать веру предков и разрушить Храм?
На следующий день, с раннего утра в самых посещаемых местах города стали собираться кучки ожесточенно спорящих людей. Довольно скоро они ртутным ручейком стали стекаться в одну массу, испаряющую злобу и ненависть. Толпа валила по улицам, обрастая зеваками, и над всеми повис один общий крик: «К дворцу прокуратора! Всем к дворцу прокуратора! Там хотят спасти святотатца!»
3
Ранним утром стража вывела арестованного из здания Синедриона и повела к резиденции прокуратора. Судьба выбрала в наместники Иудеи опытного служаку и старого солдата по имени Понтий Пилат. Как иноверец Пилат определил свое местопребывание за пределами города и вдали от Храма. Путь для конвоя оказался довольно долгим. Солнце начало припекать, когда прибыли на место. Там уже собралась довольно внушительная толпа, жаждущая увидеть приговоренного. Когда показался пленник, она взорвалась криками восторга. Теперь пребывание людей здесь и накапливаемое в сутолоке и пыли раздражение обретало ясный смысл и цель. Пленник устало посмотрел на людей. Колыхающееся море голов с широко раскрытыми ртами выглядело словно болото, готовое поглотить в себя трепещущую жизнь.
Толпа еще раз восторженно взревела, когда показались люди Храма. Процессия состояла из нескольких стражников, носилок с членом Синедриона и семенившего рядом переводчика. Рабы опустили ношу у ограды дворца прокуратора. Каиафа вышел, слегка поклонился толпе, отчего та закричала снова, и неспешно направился к воротам. Двери тотчас открылись, и черный проем поглотил прямую и гордую фигуру священника. Через несколько мгновений она вновь возникла на террасе дворца, среди увитой плющом и виноградом балюстрады. Внутрь дома иноверца слуга Храма входить не имел право, и потому Каиафе оставалось ждать вне покоев прокуратора на глазах толпы. Устремив взгляд вдаль, стоял он в неподвижной и царственной отрешенности. Каиафа не только умом, но и всем сердцем ощущал унизительность своего положения как наперсника могущественного Бога, вынужденного терпеливо дожидаться соизволения приступить к делу нечестивого назаретянина. Но что делать? Таково испытание, ниспосланное свыше всем им. Толпа же не умела предаваться философским размышлениям и сопоставлениям. Весь мир для нее делился на чужих и своих. В глазах людей пребывание члена Синедриона у дворца прокуратора свидетельствовало лишь о значимости преступника, о тяжести его грехов и преступлений, что еще более усиливало ненависть к неизвестному человеку.
Вдруг гул разом стих и головы задрались вверх. На балкон второго этажа вышел сам прокуратор Иудеи Понтий Пилат, полнеющий, но еще по-солдатски крепко сбитый, с мощно развернутыми плечами человек. Бритый наголо и одетый в белую тунику, он мог сойти за монолитный кусок мрамора. Его мускулистые руки спокойно легли на перила. Жестким взглядом властелина он окинул колыхавшуюся внизу толпу, выбросив вперед руку, поприветствовал священника (тот вынужден был поклониться в ответ) и глаза его остановились на преступнике. Затем он что-то коротко сказал рядом стоящему чиновнику и удалился. Кажется, не успела затвориться балконная дверь, как чиновник уже был перед Каиафой и передавал слова Пилата:
- Велено взять у вас обвинительное заключение и доставить к прокуратору самого преступника.
Каиафа едва заметно наклонил голову, и римскому чиновнику немедленно было передано требуемое. Арестованный безропотно перешагнул порог дворца. Его провели в небольшую залу, служащую кабинетом наместника, где вдоль стен на полках покоились разновеликие свитки, а у окна стоял низкий столик с письменными принадлежностями. Сам Пилат стоял в центре комнаты, готовый немедля приступить к делу. Приняв документ с
