«Апологию Сократа» Платона. Вот она.
На стол лег увесистый свиток. Пилат развернул его и вскоре отыскал нужное ему место. Сократ говорит своему ученику накануне ареста и суда: «Вы часто от меня слышали: со мной приключается нечто божественное и чудесное, о чем Малет сообщил в своем доносе. Началось у меня это с детства: возникал какой-то голос, который всякий раз отклонял меня от того, что намерен был делать, а склонял к иному, мне сначала не свойственному».
«Вот он ключ к этим людям! Интересно было бы узнать у моего подсудимого – слышит ли он голос? Наверняка слышит. И его звали на тот путь, что он вступил вопреки рассудку».
Пилат стал читать дальше. Сократа обвинили в том, что он хотел ввести в пантеон новое божество. Из его слов получалось, что оно «сидело» в нем и вещало через него. Ни одно из двенадцати богов Эллады никогда не общалось с людьми таким способом. Лишь пифии да избранные жрецы могли слышать голоса богов. А тут простой человек, далекий от жречества вещал от имени божества. Сократа справедливо уличили в кощунстве.
«Очень серьезное обвинение и все же достаточно легкое для защиты подсудимого, если тот не пойман за конкретные действия», - подумал прокуратор.
Сухость во рту не проходила. Пилат медленными ровными глотками отпил разбавленное вино и продолжил чтение.
Суд вынес смертный приговор. Красноречивый философ на этот раз говорил мало, показав себя гордецом, усугубив своим поведением выдвинутые обвинения. Пилат отметил странное место в том немногом, что сказал подсудимый. Своим судьям он сказал: «Величайшее благо для человека – каждодневно беседовать о добродетели, испытывая и себя и других, а без такого испытания и жизнь не в жизнь для человека». Пилат вздохнул. Он тоже получал большое наслаждение от бесед со своим учителем. Но дела, дела уводили его от них. Жизнь - одно, а слова о ней, увы, другое…
Приговор гласил: «Повинен в том, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество, а наказание за то – смерть». Судьи потом говорили: можно было бы ограничиться изгнанием, если бы подсудимый признал верховенство афинских законов над собой. Но подсудимый упрямо твердил о своей неподсудности земным законам. Это было слишком… Уже в камере Сократ разъяснил посетившим его ученикам причину своего нежелания защищаться на суде. Он отказался от оправдательных уловок потому, что услышал голос, запрещающий ему это делать. И Платон добавляет: смерть его была большим благом, чем сохранение жизни. Это цена исполнения своего долга и обоснования своего учения, заключал автор.
Пилат встал и прошелся по комнате. «Смерть как благо…» И это ради слов? Значит, для таких как Сократ или галилеянина Слово это и есть Дело? Странно… Что они достигли своей жертвой? Ничего. Нет, прав Александр с его страстью делать Дело, а не такие, как мой бродячий философ. Хотя… Сократ запомнился в веках, и немало людей заинтересовались его учением, прочтя споры противников и апологетов по поводу суда и смерти афинянина. Его учеником был Платон, а у Платона - Аристотель, а у Аристотеля…
Александр!
Пилат остановился, пораженный такой цепочкой.
Выходит, Сократ стоял в начале и дал толчок этой цепи?
Пилат еще долго ходил по комнате, пытаясь осмыслить представившиеся ему связи, пока не увидел, что за окном занялась заря. Наступило утро нового дня – дня казни галилеянина. И он вызвал чиновника.
- Приведите ко мне того, кто отрекся от своего предводителя.
- Иуду?
- Да. Я хочу допросить его…
Повествование 12. Г о л г о ф а
1
После вынесения приговора осужденному оставалось жить один вечер и одну ночь. Осталась пустая формальность – приговор должен был подписать царь Иудеи - Ирод.
Смертника, как государственного преступника, заперли в одной из камер римской претории, пока плотники из массивных досок сколачивали кресты – для него и еще двух осужденных на смерть разбойников.
После встречи с толпой арестованный разом ослаб. Неожиданный душевный подъем, оторвавший его от обыденности, стал проходить, являя на смену чисто нервное, до озноба, напряжение. И опять всплыл мучительный вопрос, который невозможно было отогнать от себя - не напрасна ли его жертва? Он воочию увидел, как охотно толпа ненавидит то, чего не знает. И ненависть становится тем больше, чем меньше она знает о предмете своей ненависти. «Но ведь это не совсем так, - убеждал себя он. - Толпа верит в то, что ей известно с чужих уст, она ненавидит по внушению. Значит, не все потеряно. С людьми можно объясниться, развеять недоразумение. Только не с толпой. А с каждым человеком в отдельности».
Но этот довод принес временное облегчение. Новая мысль тяжко навалилась на грудь и требовала немедленного ответа.
«А что возьмет каждый из людей в твоем разъяснении? Человек берет то, что ему ближе и понятнее, то, что ему взять по силам. Но одолеть целиком всю пирамиду!? Ведь для этого надо мучиться, страдать, искать, тревожиться… У меня самого на это ушло немало лет... Кто поднимет все целиком? Да и захотят ли беспокоиться? Кто последует за моей правдой?»
«Достаточно много, - успокаивал затем он себя. – Со мной шло еще двенадцать…» - «Но кто они?» - услышал в себе другой голос. Вереницей прошли перед ним близкие лица учеников. Шимон… Камень. Сам так нарек. Но все зависит от того, кто возьмет этот камень в руки. Хоам… Он сомневается во всем, желая сам дойти до правды, и это хорошо. Но только он сомневается для того, чтобы уверившись однажды в чем-то, превратить эту веру в недвижную, вечную скалу. Он засушит и лишит живой плоти любую мысль… Может, Иоанн? Или бледная тень его – Иаков? Нет, братья больше мечтают о том, чтобы оседлать коней и, взяв копья, такими предстать перед миром в борьбе со злом. А нужно другое… Жаль, что не сумел им объяснить… Вот если б можно было взять в ученики Мариам…»
При мысли о девушке на сердце у него потеплело и даже подобие улыбки коснулось его губ, но тут же прежняя тяжесть сковала грудь.
«Если б ее доброта и мягкость нашли продолжение в других! Так кто же?»
Уже не лица, а целая череда серых фигур в запыленных одеждах плыла перед глазами… И дорога, дорога до горизонта.
Но тут воспоминания были прерваны. Распахнулась дверь и его позвали на казнь.
2
Четверо стражников подняли с земли крест и возложили его на спину осужденного.
Арестованный охнул, и ноги его подломились под тяжестью.
- Пошел! – крикнул ему стражник.
Осужденный сделал первый, неуверенный шаг. Затем второй, третий… Земля качалась в его глазах. На лбу разом выступил пот. Он напрягался изо всех сил, стараясь достойно нести ношу и не упасть. Но уже через несколько десятков шагов перестал чувствовать спину, руки, все слилось в одну онемевшую массу. Лишь мозг работал напряженно, сосредоточившись на одной мысли-приказе: «Неси!»
«Вон до то камня, - уговаривал он себя. – Еще немного, - до того деревца… а вон та обочина хороша для отдыха… нет, еще немного… Ну, хоть десять шагов…»
И так шел, шел через предместья, сквозь вереницу глазеющих людей, пока процессия не вышла в поле и здесь силы разом ставили его. Он упал.
Стражники сняли крест и привели осужденного в чувство. При одном взгляде на его почерневшее лицо и шумно вздымающуюся грудь стало ясно – бей не бей, а крест он не донесет. Тогда стражники заспорили, кому и в каком порядке нести груз. Мнений было столь много, а желающих первыми нести столь мало, что это грозило затянуться надолго. На счастье стражников им попался селянин. Именем Синедриона они приказали ему нести крест. Взглянув на обессиленного смертника и ругнувшись, он все же подставил плечи и привычно, мерно раскачиваясь под тяжестью, зашагал вперед.
- Как тебя зовут? – спросил его осужденный.
- Шимон, - сердито отвечал селянин.
- Спасибо тебе.
- Э-э, твое спасибо, - покряхтел Шимон, смягчаясь в голосе.
Теперь шагалось много легче, только стали наваливаться мысли о скором… И он постарался думать о другом. Вспоминалось же не давнее, не детство или отрочество, а совсем недавнее. Ночью, когда сменился второй караул, лязгнул запор, в распахнувшейся двери показался стражник.
- К тебе гость. Только чтоб тихо было…
Стражник отступил и в проеме возникла знакомая фигура…
Иуда не вошел, а как бы втек в камеру, съежившийся в ожидании проклятий, и робко опустился на солому рядом с ним. И хотя он смолчал, сидя неподвижно, никак не показывая отношения к незваному гостю, но в глубине души ощутил комок мрачного, бессильного ожесточения к тому, кто предал его. Он отогнал это чувство. Иуда предупредил его, чего же более? А тот довольно долго мялся, прежде чем выдавить из себя:
- Я хочу спросить тебя…
- Спроси.
- Для тебя кто ближе – человек размышляющий или люди, думающие о чем попало?
Он удивился странному вопросу. Однако ответил:
- Мне ближе единомышленники. Человек сам по себе размышляющий всегда одинок. Он становится значимым и необходимым только среди разделяющих его мысли. Но моя мечта – это народ-единомышленник.
- Разве наш народ под сенью Храма не таков?
- Нет. Он подчиняется Синедриону, и только.
Иуда замолчал на некоторое время, потом горестно вздохнул.
- Ты правильно сказал, что человек думающий одинок и даже никчемен, если никто не разделяет его мысли. Это я сам. Вечно одинок и вечно гоним среди тупого населения, привычно пережевывающего жвачку. А я не хотел жевать свою жизнь как все. Хотел другой судьбы. Не получилось. Лучше бы я был такой, как все. Так легче. А ты не понимаешь этого. Почему ты хочешь невозможного – чтобы каждый стал думать? Когда люди научаются думать, они всегда приходят к различным мнениям. Спроси любых прохожих на улице: как надо вести дела и ты получишь разные ответы. Единомыслие достигается через авторитеты, а авторитет – это Храм! Иоанн сказывал, будто ты сам говорил, что в три дня построишь новый Храм на месте разрушенного.
- О том, что построю – да, но не в три дня.
- Теперь уже все равно, - вздохнул Иуда. – Теперь он будет говорить, что это ты сказал.
Исус прикрыл глаза и провел рукой по лицу, стараясь снять с него усталость. Иуда лихорадочным, жадным взором ощупывал фигуру и лик Учителя, но нигде не находил примет раздавленности и раскаяния.
- Ты не разуверился? – решился проверить свои впечатления Иуда.
- Так может говорить лишь враг. Или, по-твоему, я заблуждался?
- Это я и хотел выяснить все время, что находился с тобой, - откровенно ответил Иуда. – Сначала я принял тебя за шарлатана и примкнул к тебе потому, что всю жизнь находил пропитание за счет своей и чужой ловкости. Увы, я не приспособлен ни к сельскому, ни к ремесленному труду, а на торговлю нет денег. Я давно понял, что нескольким ловкачам, соединившись, куда легче жить, чем одному. Я это говорю не стыдясь. Мир для меня был и сейчас видится миром лжи и хитрости, где выживет и хорошо устроится только ловкач. Но ты оказался не такой. И тогда я принял тебя за сумасшедшего. Но скоро увидел, что ты им не был. Ты был другим. Совершено другим. Я думал, что ты обычный простодушный
