попрощаться. Тоже попрощаться навсегда...
Когда Анфиса подошла к постели, на которой лежала бабушка Рая, та была — уже совсем-совсем слаба...
Она смотрела на внучку беспомощными, уже полу-слепыми, глазами, и только несколько раз смогла тихо повторить, совершенно слабеющим и страшно прерывающимся голосом:
«Анфисушка, прости меня!.. Анфисушка, прости меня!..»
Она будто уже и не видела Анфису, и не помнила, зачем хотела её видеть...
И только в какой-то момент — она будто что-то вспомнила — даже чуть приподняла голову со своей подушки — взглянула на Анфису каким-то почти озарённым взглядом...
Но — не выдержав даже этого малого напряжения — снова бессильно уронила голову назад на подушку, тяжело дыша. И закрыла глаза...
Больше она ничего не успела сказать.
…
Похоронили её — на родине её предков, в Псковской области, на очень старом, и уже почти заброшенном кладбище, рядом с её матерью, умершей почти сразу после рождения бабушки Раи, в деревне, где бабушка Рая родилась, и где ещё доживали свой век последние остатки потомков «пушкинских крепостных», и среди которых была жива легенда, что почти все они — прямые потомки любвеобильного Александра Сергеевича.
Сама деревня уже почти вымирала. Из старых родственников бабушки Раи в живых там уже не было никого, а молодые разъехались по всей стране. Провожать в последний путь её пришли из местных лишь три очень старых старухи-соседки, да совершенно дряхлый и почти слепой старик.
Могилу копали по очереди отец Анфисы, дядя Гена, шофёр отца, и сын дяди Андрона. Сами братья отца приехать на похороны не смогли.
Хотела спуститься в могилу и Герта — но отец ей не разрешил. И она помогала с лопатой сверху.
Анфиса, вместе с остальными, кто ещё там был, выбирала из выкопанной земли крупные камни — и оттаскивала их в сторону. Отмечая про себя, что это были гранитные булыжники, и что остались они здесь, наверное, ещё со времён последнего ледникового периода.
Бабушка Рая была крещёной — но всегда хотела, чтобы похоронили её как коммунистку, без всяких отпеваний, и под Красной Звездой. Те три старухи, всё-таки, прочитали какие-то молитвы и что-то пропели. Старик им, как мог, помогал.
Стали прощаться с бабушкой Раей в последний раз...
Кладбище было на пригорке, и с него далеко были видны заросшие кустарником заброшенные поля и хвойные, и, кое-где, берёзовые, уже почти облетевшие, леса. Холодный ветер обдувал собравшихся...
И Анфиса думала, что, вот, и душа бабушки Раи теперь, наверное, как-то будет летать вместе с ветром. Раньше она как-то мало думала о душе человека. Точнее, думала — но вот так не чувствовала. А сейчас стала чувствовать...
Анфиса дождалась своей очереди — подошла к ещё открытому гробу — и тоже, как все, поцеловала бабушку Раю в лоб. Лоб был холодный. Такой, какой у живого человека не бывает. А сейчас — как будто вкус самой смерти остался на губах у Анфисы. Но она не жалела об этом. Она как будто получила для себя с этим холодным ощущением — какое-то новое и важное задание...
Дядя Гена, как самый ловкий из мужчин, стал заколачивать гвоздями крышку гроба. От этого звука внутри у Анфисы стало как-то горько-горько! И она думала, что как же так, у нас же хотели заколотить последний гвоздь в гроб капитализма — а, вот, приходится заколачивать гвоздями гроб с бабушкой Раей, коммунисткой. Которая так и не дождалась никакого коммунизма. И Анфисе было очень горько...
Гроб в могилу опустили общими усилиями. Анфиса, как и все, бросила своей рукой в могилу бабушки Раи горсть земли. Лопат было много, нашлась и для Анфисы лопатка, и закопали могилу быстро. Большие выкопанные камни пошли на укрепление свежего могильного холмика...
Поминки прошли быстро, отец не мог задерживаться. Уезжавшие поклонились остающимся. А полу-слепой, и весь совершенно седой, старик, на прощание — перекрестил их всех...
Поминки. Ссора отца с братьями.
Через сорок дней, уже в Ленинграде, было большое поминовение, в котором главными участниками были сыновья бабушки Раи: отец Анфисы и два его старших брата, дядя Петя и дядя Андрон. Которых уже довольно давно не было у них в доме.
Как обычно при таких больших родственных встречах, после окончания общего застолья и разъезда по домам (или отхода на ночлег у них в доме) прочих гостей, трое братьев запирались в отдельной комнате, где отец временно разрешал, по такому случаю, курить. И принимались вспоминать войну, обсуждать политику и спорить о Сталине и прочих делах...
В этот раз спор братьев был каким-то особенно острым. Анфиса почти ничего по существу сначала не слышала, но по каким-то особым интонациям в голосах споривших, особенно отца, она чувствовала, что спор идёт о чём-то очень и очень важном. И идёт настолько остро, что она такого раньше у них никогда и не помнила...
Анфиса не могла заснуть. Она все эти прошедшие сорок дней после смерти бабушки Раи как-то не могла придти в себя. Даже и школу, в которую недавно пошла, в 1-й класс, она воспринимала совершенно отстранённо, как сквозь какой-то сон. Будто и время стало каким-то другим. И в нём теперь была смерть.
А после этого «сорокадневного» поминовения, на котором она вместе со всеми своими взрослыми родственниками стоя выпила свою рюмочку виноградного соку, на неё нахлынуло столько разных мыслей, что спать — хотя была уже глубокая ночь — она совершенно не могла...
Спор отца со своими братьями, тем временем, как могла очень смутно расслышать чуткая Анфиса, становился всё острее и громче...
Она решила сходить в туалет. Точнее, она сказала себе, что ей надо сходить в туалет, но в действительности, она, в глубине души, просто очень хотела услышать, о чём у отца с братьями идёт такой страшный спор...
И Анфиса, осторожно проходя мимо, услышала, как отец — почти надрывно — кричал кому-то из братьев:
«...Да что ты мне без конца эти репрессии впариваешь? При чём тут Сталин? Если наша родная мать — накатала донос на нашего родного отца! И где и как он сгинул — мы до сих пор не знаем! И уже, наверное, не узнаем никогда!..
Я не говорил, пока она была жива. А теперь — говорю!.. И я её за это не осуждаю! Хотя она — выдала организацию! И я — не осуждаю её за это! Потому что организация — была нелегальная! А что она могла о ней знать, о её сущности, о её целях?.. Отец сам стал жертвой своей супер-конспирации — когда ничего не мог рассказать своей собственной жене...
Зато — она спасла нас с вами! Что бы с нами со всеми стало — если бы тогда, в 37-ом, в «высоких органах» стало известно, что наши ближайшие с вами родственники — были активные белогвардейцы, колчаковцы и деникинцы? Да ещё связанные с контр-разведкой!.. А она уничтожила все документы!..
Она пожертвовала мужем — ради детей!..
Хотя спасла ли она при этом семью — не знаю...»
Когда Анфиса осторожно, стараясь нисколько не шуметь, возвращалась из туалета, она услышала сквозь запертую наглухо дверь ещё более отчаянный крик, уже, кажется, заметно выпившего, отца:
«...Да, не осуждаю!.. Она меня — мальчонку трёх-четырёх-летнего — ногами била! Вас тогда уже не было в доме. И не просто била — а старалась мне между ног попасть! Я всё это помню!.. И я не осуждаю её — потому что она мне мать!.. И Сталина не осуждаю! Потому что, что бы он ни делал, он нашему народу — отец! Не было бы Сталина — не было бы нашего советского народа! Народа — взявшего штурмом не только Берлин, но и само Небо — не было бы!.. Мы все — дети Сталина!.. И скажи мне сейчас: «Умри за Сталина!». Пошёл бы — и не задумываясь! На любые бы амбразуры пошёл!.. Потому что он — вслед за Лениным — довёл нас до звёзд! Всех довёл — и живых, и мёртвых!.. А там — там все живы!..»
…
Заснуть в эту ночь Анфиса так и не смогла...
Где-то через час или два после тех последних страшных слов отца, которые смогла услышать Анфиса, она вдруг услышала — даже, скорее, как-то просто почувствовала — что в комнате у братьев наступила какая-то странная тишина. И эта внезапная тишина почему-то напугала её больше, чем все бывшие перед этим громкие и яростные споры...
Она слышала, как из комнаты — абсолютно молча — вышел отец, и ушёл к себе в кабинет. Никаких слов от оставшихся ночевать в той комнате братьев отца она тоже не услышала...
И она почувствовала, что в их семье произошло что-то очень страшное. Быть может, даже более страшное, чем сама смерть бабушки Раи. Будто с её смертью разрушилось и то, что соединяло её сыновей и их родственные ветви...
Она слышала, как дядя Петя и дядя Андрон встали очень рано, быстро собрались, даже не попив чаю, и так же быстро, почти ни с кем ни прощаясь, уехали...
Больше они в их доме не появлялись никогда.
Отстранение от власти Хрущёва (14.10.1964)
И смерть бабушки Раи, и та страшная и ещё очень мало понятная тайна, о которой Анфиса узнала, подслушав разговор отца с его братьями, и ещё нечто загадочное из прежних разговоров взрослых, да и многое другое, очень противоречивое и мало понятное, как-то сошедшееся всё воедино к этому времени, всё это в совокупности — сильно повлияло на её представление о мире.
Анфиса почувствовала, что мир — мир взрослых — да и мир вообще — гораздо сложнее и страшнее, чем ей когда-то, маленькой, казалось, когда вся страна — как один человек — радостно праздновала полёт в Космос Гагарина и дискутировала о скором неизбежном наступлении коммунизма.
И в этом мире очень много несправедливости. И жестокости тоже. И причины этого — очень трудно понятны. И очень трудно ответить на вопрос, как можно сделать так, чтобы никакой несправедливости и жестокости в мире не было. И чтобы не было ни распрей между людьми, ни болезней, ни смерти.
И с социализмом у нас в стране, и с коммунизмом — который мы, якобы, непременно должны построить к 1980-му году — тоже всё очень и очень не просто.
Анфиса слышала, как отец не раз говорил, что настоящего социализма у нас нет. И как мы сможем придти к коммунизму — это тоже очень и очень большой вопрос. Потому что власть имущим никакой коммунизм, на самом деле, не нужен. Им нужны власть и деньги. А говорят о коммунизме — только обманывая народ.
И если народ поймёт, что это обман, то страну ждёт — неминуемая катастрофа...
…
14 октября 1964 года произошло внезапное отстранение от власти Н.С.Хрущёва...
Анфиса слышала, как кто-то из их знакомых, ворвавшись тогда к ним, не снимая плаща, на кухню, с большим волнением произнёс:
«Это — государственный переворот!..»
Руководить партией и государством стал Л.И.Брежнев.
Это событие потом горячо обсуждалось у них в доме. Были, и высказывались, некоторые надежды на лучшее. Но надежды эти развеялись достаточно быстро. Развитие страны, по существу, достаточно резко затормозилось. Стали замалчиваться многие темы, многие вещи, о которых при Хрущёве хоть как-то можно было говорить. И само слово «коммунизм» скоро почти совсем исчезло из всех официальных средств информации...
…
По отцу Анфисы это ниспровержение Хрущёва ударило очень сильно. Его, как-то очень исподволь, отодвинули почти от всех прежних руководящих должностей, почти от всей самой важной для него работы. И по всему делу отца, как понимала и догадывалась Анфиса, это ударило катастрофически.
Космосом Брежнев интересовался мало, и все космические программы
