больничной аппаратуры и ждала сигнала главного врача. Аплодисменты не смолкали, накал публики уже начинал зашкаливать и от греха подальше заведующая кивком головы разрешил начинать. Калачева включила музыку. По странному роковому совпадению выбор Калачевой пал на вальс из оперы “Война и мир” Прокофьева. Волнующая музыка, наполняющая сердце тяжелыми чувствами, словно в преддверье роковых событий напророчила недоброе с первого мгновенья как раздалась. Уже потом поговаривали, что даже пройти вальсу гладко, все равно музыка сделало бы свое дело, и волнений в публике было не избежать. Уж больно хорош был Прокофьев разжигать сердца и волновать умы своим гением. Не говоря уже о нарядах и самих участниках. Все играло против и без того шаткого и хрупкого душевного равновесия публики. Пары до срока скрывавшиеся на кухне стали представать перед зрителем через выдачу. И хлеб, и зрелище казались тогда, слились воедино. Женщины по замыслу Калачевой, чтобы больше походить на кавалеров были отобраны из числа больных бритых наголо. Слава богу, специально брить наголо никого не пришлось, как известно в любой психиатрической больнице солдатских причесок всегда хватает. На всех участниц изображавших кавалеров костюмов не нашлось. Полный комплект был лишь у двух из шести. У четырех же оставшихся без костюмов были только у кого штаны у кого пиджак, а один «кавалер» так вообще был в рубашке из юбки. Что же до их спутниц тут был настоящий карнавал фасонов и красок. Отыскалось пусть хоть и старое, поблекшее и застиранное, но в прошлом дорогое и шикарное черное вечернее платье. Был алый атласный сарафан, расклешенные юбки, блузы и даже чье-то свадебное платье. О последней незапланированной участнице надо сказать отдельно. Это была сама Лизавета. Лизавета совсем и не думала оказаться в числе участниц. Они задолго были отобраны Калачевой, и в течение месяца разучивали вальс и за старанье получали за обедом добавки. Их не поколачивали и даже на время подготовки отменили прием лекарств, чтобы они не двигались как сонные тетери как в обычные дни на протяжении многих лет, а ожили и заимели блеск в глазах. Другими словами, чтобы стали походить на людей якобы только что приехавших в больницу на бал, а не на больных, пробывших в больнице долгие годы. Теперь сами понимаете, чтобы оказаться среди участниц за минуту до начала бала, это только как говориться или смерть или извержение вулкана. Ни первого, ни второго, слава богу, не стряслось, а случилось следующее. Увидев Лизавету в шелковом невесомом, словно перышко светло-голубом халате Степановны с желтыми сверкающими, словно золото пуговицами и с такой же золотой оборкой из нежнейшего бархата, Калачева обомлела. Казалось что ни ткань, а само небо, пронизанное солнечными лучами, было словно накинута на плечи Лизаветы. Лизавета не стала скрывать и сказала, чья на ней вещь, что еще больше обезоружило Калачеву. Конечно же, Калачева не могла не слышать про халат Степановны, но кто мог себе представить, что такую красоту носила у всех под носом состарившаяся одинокая больная. Вот и Калачева не могла, а когда узнала, чуть не позеленела от злости и тут же захотела стянуть с Лизаветы небесного цвета и красоты одежду. Но, не сладив со своим тщеславием, Калачева решила включить Лизавету в необыкновенном халате в свой вальс, чтобы все ахнули, а потом уже присвоить себе столь изящную и непозволительную вещь для больной. А тут еще Лизавета на свою беду довольно сносно танцевала вальс. Проклятый случай с того момента как отправил Лизавету на прогулку с покойницей, заключил ее в свои липкие объятья и уже ни за что не хотел отпускать, строил козни, подстраивал совпадения, уверенно и верно подводил к самому краю пропасти разверзнутой интриганкой судьбой.
И так под звуки вальса из кухни стали выходить участники. Публика задрожала. Было в обликах участников что-то жуткое и откровенное для местной публики. Того сама не понимая Калачева разыграла человеческую жизнь не упустив из внимания самые главные волнующие события и этапы жизни каждого человека. Траурный костюм кружился со свадебным платьем. Брюки от школьного костюма пританцовывали с расклешенной юбкой с той, что выпускница десятиклассница выпрашивала у старшей сестры на выпускной вечер. Заграничный пиджак щеголял с алым атласным сарафаном прямо как на какой-нибудь танцплощадке, где под сенью деревьев при сияющих звездах рождались первый поцелуй и первое» люблю». Халат, больничная пижама, траурный костюм и свадебное платье.
Бедная Ниночка не спускала глаз с невесты и по ее щекам текли горячие горькие слезы. А несчастная Клеменко хромавшая уже много лет при взгляде на строгий пиджак расправляла плечи, становилась по струночке и не казалась нисколько хромой. И сколько их там было таких! Школа, служба, похороны и свадьбы проносились у публики перед глазами. И жизнь, искалеченная жизнь, украденное счастье. И вот уже мало кто из публики не плакал и не молил прекратить их мучить. А Калачева злилась и не могла взять в толк, почему все плачут, когда надо веселиться.
Петренко добравшись со Степановной до столовой, растолкала несчастных измучившихся зрителей и, указывая на Лизавету, закричала, стараясь привлечь как можно больше внимания:
-Вы полюбуйтесь на нее!- кричала Петренко и в спину поддакивала Степановну. - А еще строит из себя святую. Украла чужую вещь и танцует как ни в чем не бывало. Как будто, так и надо. Бесстыжая!
У Степановны при виде дорогой вещи закололо в груди, так словно и в правду Лизавета украла у нее халат, и что еще непростительней одела его, и танцевала в нем у всех на виду.
- Бесстыжая, бесстыжая, - нашептывала Петренко на ухо Степановны. Дрянь, воровка, воровка!- и подталкивала в спину.
«Дрянь, воровка» словно застряли и снова, и снова раздавалась в ушах Степановны. И Степановна разбираемая обидой подстрекаемая Петренко, словно в тумане уже совсем не разбирая, что сама по доброй воле рассталась со своим злосчастным халатом, бросилась на Лизавету.
Кто-то вскрикнул. Публика замерла завороженная безумством Степановны. Старая женщина, отыскав в себе откуда-то неведомые силы, повалила Лизавету, взобралась на нее сверху и колотила сухими костлявыми кулаками. Лизавета даже не пыталась ей ответить и только защищалась. Степановна что-то выкрикивала и была сама не своя. Может все еще имело шанс закончиться более или менее благополучно и окончательно не перерасти в катастрофу, если бы Лизавету со Степановной разняли, и как можно скорей увели не волнуя и без того разволновавшихся больных. Но Калачева! Калачева сама, словно лишившись рассудка, с кулаками бросилась на Степановну.
Господи, что началось! Публика в ужасе бросилась часть в рассыпную, часть обратно в палаты. В переполненном узком коридоре началась давка. Слабую и хромую Клеменко толпа подмяла под себя. Клеменко только что и смогла издать сдавленный крик и стихла, потеряв сознание. Вслед за Клеменко на полу под ногами оказалось еще несколько человек из числа стариков и самых слабых. Но эти не лишились впервые минуты чувств, и каким-то страшным леденящим сдавленным криком человека провалившегося в медвежью яму с пойманным в нее размеренным раненым зверем, наполнились коридоры больницы. Крики несчастных были настолько жуткими, что люди, остававшиеся на ногах, окончательно теряли над собой контроль и впадали в самую настоящую истерику. На место просто испугу пришла и разразилась паника. И основная масса людей обратно хлынула в столовую. Сестры Егоровы как будто этого только и ждали, и как сторожевые псы по команде хозяина срываются с места, Егоровы по сигналу главного врача бросились на несчастных больных. На тех, кто искал в них спасенье, как ищет ребенок спасающийся бегством от расходившихся сверстников задумавших его поколотить, и бросается к взрослому, чтобы спрятаться за спиной взрослого от своих мучителей. И о, ужас, когда ребенок чистое дитя не находит во взрослом человек своего защитника. Да будь проклята та минута, когда такое может свершиться.
Как на поле брани кавалерия врезается в пехоту и крушит людей, словно те и не люди, а хрупкие карандаши, сестры Егоровы врезались в устремившуюся к ним толпу. Дородные сильные женщины легко крутили жалких несчастных больных, вдвоем сдерживая десятки людей.
Калачева добралась до Степановны, и как за ней водилось, когда она была в не себя от ярости, наотмашь, словно в руке у нее была сабля, ударила Степановну кулаком по шее. «Бал, мой бал!» - гремело в голове и сердце Калачевой, и она уже не понимала, что говорила, что делала.
-Ты у меня поешь, ты у меня поешь!- выкрикивала Калачева и била Степановну ногами.
-Довольно оставьте ее,- умоляла Лизавета. Она уже была на ногах и старалась закрыть собой несчастную Степановну, что теперь как и она прежде была беспомощна и беззащитна и оказалась на полу.
Вызванные санитарки и санитары из других отделений хватали каждую, кто только подворачивался им под руки, волоком тащили в палаты и привязывали к кроватям. По негласному правилу до полного исчерпания беспорядков, если таковые имели место быть, вязали всех подряд. Вязали даже тех, кто уже был в палате и вел себя смирно. Самым беспокойным делали «лошадку». Переворачивали на живот и связывали простыней между собой связанные ноги с руками связанными за головой. Связанный таким способом человек корчился от боли и качался как детская деревянная лошадка. И уже совсем скоро кончились специальные тряпочные ремни длиною в несколько метров именуемые вязками, и больных привязывали к кроватям всем, что было для этого пригодно. Вязали полотенцами, простынями особенно были ценны капроновые колготки. Решали дело с одними и снова отправлялись, как и прежде хватать, тащить волоком и привязывать к кроватям, словно какие-то ловчие, которые только это и умеют, и только этим и живут.
На пострадавшую в давке Клеменко вылили флакон нашатыря, и вмести с другими покалеченными, закрыли на ключ в процедурной. Калачеву же долгие минуты все никак не могли отнять от Степановны. Остервеневшая сбесившаяся санитарка, окончательно потеряв меру, просила, умоляла, а потом и вовсе требовала отдать ей Степановну на растерзанье. Ту на которой и без того не было ни одного живого места. Сестры Егоровы сдерживали натиск Калачевой с лакейской покорностью, терпели оскорбления и сносили тумаки, когда Калачева размахивала руками желая дотянуться и ударить Степановну. Было без преувеличения страшно, также если бы какая-нибудь сбесившаяся собака разорвала ребенка и скулила над бездыханным телом о том, что ей оцарапали нос, а мимо проходили сильные здоровые люди и жалели бы и успокаивали бы псину. Смотрели бы ее оцарапанный нос, шутили, обещали новый нос и в упор не замечали бы под ее окровавленными лапами растерзанного ребенка. Вот и там тогда успокаивали сбесившуюся санитарку, несли воды, обещали завтра же устроить новый бал, только бы она не волновалась, когда у ее ног лежал человек, у которого от удара ногой по лицу шла носом кровь, но никто не нес ему воды, не успокаивал и не обещал наказать
