не знал, как он сможет дальше жить после этого, с этим проклятым «видел». - Так видел, что молчишь? Видел?!- закричал Алеша, а у самого сердца больно сжималось и только хотелось, чтобы Гриша онемел или он сам оглох, чтобы только не услышать ответа, смысл которого так ясно читался в Гришиных глазах.
-Видел,- тихо ответил Гриша, понимая, как тяжело может стать и не ошибался. У Алеши руки так и опустились, и казалось, что он и сам сейчас опустится на землю.
-Алеша!- бросился поддержать товарища Кузнецова.
- Говори что видел?- спросил, бледный как смерть Алеша убирая руку Гриши, до боли сжимая лопающиеся в кровь пересохшие от перенапряжения губы.
- Да разное говорят.
-Говори, что сам видел.
-Сам видел как капитан Морозов пьяный с офицерами водил эту самую Диану голой по казармам.
- Это как так голой?! Когда?
-Давно еще. Весной. Тебя еще не было. Тебя же летом по недобору призвали. Ты же у нас музыкант. А ее весной водили. Капитан Морозов поставит ее голой посреди казармы, велит руки за спину убрать и говорит: Посмотрите товарищи солдаты Венера Милос… Не помню какая, помню что Венера!
У Алеши потемнело в глазах.
- А кто эта Венера?- спросил Гриша.
-Идеал красоты, - ответил Алеша и не узнал свой голос, и на ватных ногах, как в бреду пошел прочь с проклятого КПП.
-Красоты!- вдумчиво проговорил Кузнецов.- Ну, теперь понятно, почему голая. А ты куда Алеша? Не надо тебе туда, как бы чего не вышло!- кричал Кузнецов вслед Алеши, но он его не слышал. Голая Диана с руками за спиной стояла у него перед глазами. В ведении Алеше у Дианы, как и у него в ту минуту, слезы текли по щекам, и обоих было такое чувство, словно что-то выпало из души, и закатилась куда-то и то, что потерялось, уже теперь было никогда не найти.
Алеша не зная сам, как добрел до ленинской комнаты, где нередко собирались и гуляли после от боя офицеры. Он надеялся, до последнего надеялся, что может Грише все показалось или привиделось во сне, и ничего такого не было. Алеша только об этом и думал и в то же время понимал, что хочет выдать желаемое за действительное. Он все отдал бы на свете, если бы Гриша ошибся или просто его разыграл. Ведь порою самый страшный розыгрыш не сравнится с горечью правды. Оправданьем своих попыток представить все в ином свете Алеша видел только в одном, что нельзя же взять и вот так просто отказаться от счастья.
И Алеша боролся что было сил, а когда пришел ни о чем уже думать не мог, захлебнувшись от горечи ненавистной ему в ту минуту правды. Бледный с искусанными в кровь губами Алеша, словно полоумный без мысли в глазах уставился на офицеров во главе с капитаном Морозовым. Офицеры при виде Алеши растерялись, только Морозов как-то странно посмотрел, словно что-то подобное ждал. Был у капитана Морозова, словно какой-то звериный оскал, который всего сильней проявлялся в самые грязные и отвратительные минуты жизни, и водился за капитаном страшный волчий нрав. Как волк режет больше чем мог бы съесть, весь табор до самой последней хромой овцы, Морозов даже после того как усладил свою похоть никак не мог успокоиться, подстрекал и подбивал своих сослуживцев. Поднимал посреди ночи солдат и принуждал солдат насиловать какую-нибудь несчастную, пока та потеряет сознание, и только после этого какая-то животная жажда утихала в нем, и сердце начинало биться нормально.
Тут вдруг открылась дверь, и из ленинской комнаты вышел толстый раскрасневшийся прапорщик Хохлов. Он застегивал ширинку и был чем-то расстроен.
- Не веселая она у вас какая-то,- поведал Хохлов вздыхая. – Ревет как белуга!
Кто-то из офицеров толкнул болтливого прапорщика, но Хохлов не понял и продолжал гнуть свое:
- И что реветь?! Вот мне в самою пору слезы пускать. Пять рублей псу под хвост! О, Голубев! А ты как здесь?- заметил Хохлов Алешу и, указывая на двери, говорил:
-Не стоит. Если бы два рубля еще, куда не шло, но пять. Это извините меня, я дома с женой.
Морозов рассмеялся:
-И притом забесплатно!
-Вот именно. Ну, вас. Шкуродеры! – махнул рукой Хохлов и ушел под смех.
Хохлов разрядил обстановку и офицеры оживились. Морозов снял фуражку и положил в нее пятирублевую купюру.
-А ну товарищи офицеры, не жмись!
Все дружно стали бросать в фуражку кто рубль, кто купюру в два рубля. Командир отделения молодой старший лейтенант так даже пожаловал десять рублей, так ему сделалось весело.
Морозов собрал деньги, надел фуражку и, не считая, сунул купюры в руку Алеши и с силой сжал их ему в кулак.
Алеша не мог произнести ни слова, так пересохло в горле. Все было как в тумане. Алешу с деньгами, зажатыми в кулак, втолкнули в ленинскую комнату и, хохоча, захлопнули дверь.
Диана нагая закрывшись руками, плакала вокруг безмолвных равнодушных столов и стульев, подшивок газет и шахматных досок. Алеша шел как в бреду, ноги подгибались в коленях. Он так и подошел к Диане с деньгами зажатыми в кулак. Диана, зажмурившись, встретила Алешу, выставив руки вперед закрываясь ими словно щитом. Алеша, опустившись на колени, стал целовать холодные, словно ледышки руки Дианы. Он плакал, и горячие слезы согревали озябшие пальцы девушки.
- Что они с тобой сделали?- содрогаясь только и смог вымолвить потрясенный Алеша. Диану словно ударило током. Она открыла глаза и от испуга отдернула руки.
Она могла спутать голос, но глаза не могли ввести в заблуждение даже если очень хотелось. Алеша стоял перед ней на коленях, голой, грязной. За дверью в коридоре раздавался веселый смех, капитан Морозов о чем-то шутил.
Диана увидела в кулаке Алеши зажатые деньги и впилась в них глазами. Она лихорадочно искала ответ, так что от перенапряжения у нее закружилась голова. Алеша ничего не мог понять и вдруг тоже увидел эти проклятые деньги. Он разжал кулак и разного цвета купюры летели на пол, но две или три бумажки одна из которых была Морозовская пятирублевка, словно грязь прилипла к потной ладони и никак не желала отстать. Алеша со злостью оторвал купюры от влажной ладони, скомкал деньги и запустил в угол.
Диана всхлипывала, закрывшись руками, а Алеша, склонив голову Диане на колени, обнимал ее ноги. И теперь наяву, не в ведении Алеши, страшное чувство потери разливалось в сердце у обоих. Они пытались, что было сил отыскать украденное у них счастье, чтобы снова оказаться в том беззаботном пьянящем состоянии, когда забывали обо всем на свете, и казалось, что нет никого кроме них, но произошедшее заметало следы к драгоценной пропаже, и что-то зловещее стояло непроходимой стеной у них на пути.
VIII
Больше никогда Диана не приходила в воинскую часть. Полубоярову с почестями и торжественным обедом, на котором всех больных второго отделения угощали пирогами с повидлом, провожали на пенсию. Полубоярову уговаривали повременить. Она и сама была рада остаться, но у любимой и единственной дочери родился сын, и надо было помочь с ребенком. Обед хоть и был праздничный, говорили речи, дарили цветы, но в женских лицах медперсонала было волненье и даже что ли страх. А старшая сестра Прасковья Романовна Соколова уже как месяц была сама не своя. Волнение и страх чувствовали и больные, народ натерпевшийся и от бед и обид на расстоянии различающий где на самом деле беда, а где просто трудности повседневные спутники жизни. Больные, как губка впитывает воду, касаясь водной глади, ежедневно вступая в тесный контакт с санитарками и врачами, становились от раза к разу вес беспокойней и их сердцами также овладевал страх.
Долгий месяц, что не было вестей, от сына военнослужащего срочной службы уже начинал казаться Соколовой чуть не годом, так мучительно было на сердце от выворачивающей на изнанку душу неизвестности. То-то не могла нарадоваться мать, когда сына единственного ребенка определи на службу чуть ли не за околицей родного дома в военную часть в родном поселке. И на выходные и на праздники дома. Да и сама Соколова, если что могла прийти и справиться о службе сына, благо в двух шагах от роботы. А тут даже не успела толком попрощаться. Сержант в мыле, выходной день, прибежал в дом, поднял спозаранку и с того злосчастного утра уже пошел тридцать четвертый день, как мать не видела сына. Каждый день Соколова отмечала, и каждый день в военную часть шла как на работу. Так допекла Прасковья Романовна командира военной части, что на КПП отдали приказ о том, что матери рядового Соколова на территории военной части вход запрещен.
«Гони ее сукину дочь!- кричал командир части на ротного.- Сопли распустила! У меня вон, двадцать четыре “цинка” за месяц. Нет там Соколова, нет. Пускай дура, богу молится! Я вон и сам креститься начал. Никогда не веровал, а тут. Целыми эшелонами грузим. И куда мать вашу грузим?!
Одни больные из разговоров санитарок с врачами не понимали ни слова, другие как это бывает, больше чем было положено. Санитарки с врачами все шептались о каком-то Афганистане. И у кого были сыновья призывного возраста, были обеспокоены сильнее остальных. Кто был пошустрей и в ладах с начальством у тех дети уже лежали в соседних отделениях, кто пока никак не мог пристроить сыновей, завидовали какой-то страшной завистью, и не специально, само вырывалось со слезами отчаянья наружу, так и норовили побольнее уколоть более удачливых.
-Смотри Вера заколют твоего. И вправду дураком станет.
-Да пускай дураком,- отвечала Вера,- лишь бы жив! Ты что же подруга, думаешь, они оттуда здоровые возвращаются? Вон у Светланы! Сама что ли на похоронах не была? Повесился! Так лучше пусть тут заколют. Я тебя Люба не враг. Матери мы с тобой! Лучше помощи, какой спроси, чем как гадюка бросаться.
- Ой, помоги, помоги Вера. Век не забуду! В ногах валяться буду! Только помоги.
И шли к главному врачу. И договаривались. У каждой дети, у многих сыновья. И как-то сплотились все бабаньки во всех отделениях, даже те, кто был врагами, и стороной обходили друг друга за версту теперь стали водой не разлить. Кто-то просто не успел или вот так же как и у Соколовой забрали в выходной прямо из дома. Не у одной Прасковьи Романовны сын служил в части по соседству с родным домом чуть ли ни за околицей.
И во время самого разгара обеда, когда всех больных угощали пирогами с повидлом, главному врачу потихоньку от всех сообщили, что пришел командир части полковник Царев и спрашивает Соколову.
-Предчувствие у меня нехорошее,- шептала санитарка на ухо главному врачу, – Может вы сами. Стоит злой, слова не вытянешь!
- Да как я сама, а вдруг,- и главный врач словно проглотила какие-то страшные слова, прежде чем они смогли слететь с языка.
-Вот и я про то. Вдруг если похоронка!
-Типун вам на язык!
-Да что я против. Хоть два, хоть три. У меня самой сын!
-Сравнили! У вас сын в шестом отделении, а у Соколовой там.
-Так что я теперь, Лидия Сергеевна, не переживаю?- обиделась санитарка.
-Ладно, пойдемте, посмотрим на вашего Царева. Какой он из себя?
-Справный мужик, Лидия Сергеевна, ничего не скажешь, любая за такого пошла бы. Плечищи, волос черный как смола, только больно он злой. Как бы ни случилось чего?
Царев стоял чернее тучи. Лидия Сергеевна в белоснежном халате с шиньоном на голове и в очках была не похожа на санитарку или рядового врача. И твердая
