приездом из города автобуса в столовой на столах раскладывались и переписывались передачи, приезжающие справлялись о здоровье родственников, делились с родными новостями. Особенно я обратил внимание на то, что передачи в основном состояли из второго блюда, картофельного пюре с котлетой, отварной или жареной курицей и тому подобное. Это все привозилось в термосах, и съедалось, пока было горячим. Ни колбасы с сыром, ни конфет с печеньем или фруктов, всего того что можно было думать люди несут в больницу, я особо не заметил. Было конечно, но скорее это было здесь исключение. Престарелые матери и жены, каждый день, приезжали больницу, чтобы накормить своих детей и мужей. И те ели с жадностью, как голодные иза дня в день недоедающие люди. И ничего не оставляли на потом, словно боялись что у них отберут. У меня и теперь стоит перед глазами одна сцена, как мать заставляла свою дочь портить привезенные ей продукты. Несчастная, бритая наголо девушка надкусывала сыр, колбасу, яблоки конфеты и прятала продукты в кулек. И пока дочь не надкусила все до последней конфеты, мать не могла стоять спокойно и не рассказывала новостей из дома.
III
Весть о том, что к Савельевой Вере Ивановне приехал сын, в один миг облетело все отделение. В больницах, и неважно, какая это больница, весть о приезде родственников летит как ком со снежной горы, чем дольше передают весть из уст в уста, она становится все больше и значимей, и вот это уже не остановить. Огромное светлое чувство переполняет даже тех, кто до этого мгновенья не знал ни малейших подробностей о вашем существовании на свете. Все радуются, так, как будто это навещают их самих. И только, то ощущение, что вы можете вот так запросто связаться с их настоящими близкими, поговорить с ними, обнять их, делает вас своим человеком.
Ко мне подошла одна старушка и умоляла позвонить дочери и передать, как можно скорей приехать. Я обещал позвонить. А потом узнал, что не осталось на свете ни одной родной души у этой старушки, а номер телефона первые цифры, пришедшие несчастной в голову. Но видели бы вы те радость и счастье на ее лице, в тот миг, когда я пообещал ей позвонить.
И вот в окружении зевак показалась моя мать. Никогда прежде мне не приходилось видеть свою мать в таком жутком состоянии, описать которое даже теперь, когда прошло значительное время я с трудом подбираю слова. За три недели до того как она попала в больницу я встречался с ней. Это была крепкая женщина сорока лет, не всегда трезвая, но здоровая не знавшая что такое серьезные хронические заболевания. Простуда и та обходила ее стороной, наверное, сказывались сибирские корни. Теперь же передо мной стояла состарившаяся в считанные дни женщина, как будто поднявшаяся ко мне с постели после страшной истязавшей ее болезни. Она, конечно же, похудела. Она не могла не похудеть. Я сразу стал себя винить, приписывая ее болезненную худобу своему жестокосердию. Только на восьмые сутки после того как она оказалась в больнице я явился к ней. Жили мы в разных частях городах и о случившейся с моей матерью беде, я узнал не сразу, а от посторонних людей по телефону. И случись тогда непоправимое, я никогда не простил бы себя.
Представьте мое состояние, моя мать даже со мной не поздоровалась.
-Забери меня сыночек отсюда. Я здесь больше не вынесу! – было первое, что она мне сказала.
Я растерялся. Она просила говорить меня тише. Я путался и ничего не мог понять. Я был в отчаянье. Моя мать казалась мне не в себе. Ни на один мой вопрос она не отвечала внятно и только умоляла, чтобы я ее забрал.
- Я быстро,- говорила она мне.- У меня здесь и вещей со всем нет.
- Да кто же тебя отпустит в таком состоянии?- спрашивал я и был потрясен. Все происходящее мне казалось каким-то кошмаром. «Я проснусь,- думал я,- и все будет хорошо». Но проходило время, а к лучшему ничего не менялось а, наоборот, с каждым мгновеньем становилось все хуже и хуже. Я не спал. Мне казалась, что пропасть разверзлась надо мной. О сколько я отдал бы, чтобы было наоборот. Все отдал бы. Прежде неоднократно слушая леденящие истории, разлетающиеся по свету из сумасшедших домов, я сочувствовал, но все же, внутренне оставался спокоен, а спустя часы забывал их вовсе. Реальность как это часто бывает, оказалась страшней, чем только себе это можно было представить.
- Предложи им денег. Напиши заявление,- учила меня моя мать.- Они тогда ничего не смогут сделать!
Господи, думал я, она все эти дни только и думала о том, чтобы отсюда выйти и сходила сума от отчаянья. И о каком к черту выздоровлении может идти речь при подобном положении вещей!? Что-то в таком же духе я сказал лечащему врачу моей матери. Поначалу я сомневался, но встреча с врачом склонила меня в пользу моей матери. Мать я забирал, чтобы мне это не стоило и окажись она, на деле нездорова, я не изменил бы своего решения.
- Вы слишком молоды и под впечатлением от случившегося с вашей матерью,- спокойно ответила мне врач.- Вам надо успокоиться.
Лечащим врачом моей матери была молодая женщина с правильными изящными чертами лица. Чистая кожа, осанка, белоснежная кожа, такт. Форму поведения она словно впитала с молоком матери какой-нибудь учительницы старших классов или хирургической медсестры. И наверно на все у нее всегда находился ответ и во всем она считала себя правой, и ужасно раздражалась, если кто-нибудь из неоткуда, без образования, положения собственно никто. С ни такой чистой как у них кожей, осанкой и тактом осмеливаются бросить ей вызов.
А может ничего подобного, не было. У нее темные забитые родители и сама она с какой-нибудь глухомани. Она чистым и светлым подростком приехала учиться в город и заразилась таким высокомерием, что теперь старалась скрыть свое происхождение, как это старается сделать приемная дочь короля. А может даже и то не так, а она добрый отзывчивый человек и знала и понимала, больше чем я себе вообразил. Да, наверное, так, но помню, она мне сказала:
-Сегодня вы ее заберете,- говорила мне врач,- а завтра она снова окажется здесь. Она говорила это так уверенно и самодовольно, что я разозлился и сказал, что однажды подслушала.
-
-Говорят, нет абсолютно нормальных людей есть только не обследованные! А медперсонал обследуется?
Согласен ребячество, но тогда в двадцать я был доволен собой, долен, что вывел врача из равновесия.
-Ну, знаете! – пришла врач в не себя от моей дерзости.- Завтра молодой человек, в крайнем случае через неделю мы с вами снова увидимся!
-Через неделю я снова заберу свою мать,- ответил я, и она побагровела от ярости.
Я написал заявления, что претензий к больнице не имею и беру на себя всю ответственность, есле что-нибудь случится и выходил от нее и чувствовал затылком, как меня сверлят ее глаза, а губы шепчут, молокосос.
Мы уезжали, как тогда я думал навсегда, и для меня было честью делить место с настоящими героями жизни, такими людьми, которые своей любовью и борьбой поддерживали своих близких и родных. И в награду свет посылал им силы, которые по идее должны были давным-давно уже иссякнуть, но хвала Богу и заслугам этих героических людей не иссекали, а наоборот преумножались и только крепли в борьбе.
IV
По приезду к матери домой я выложил продукты, которые были со мной, надеясь, что мать хоть немного поест и соберется с силами. Я надеялся встретить материного сожителя Ковалева иза ссоры, с которым она и загремела в больницу и выяснить, что собственно у них произошло, но его не было. Мать просила, чтобы я не сердился на него, а я и не сердился. Он был хороший человек, только есле бесхарактерный. Главное я знал, что они любят друг друга пусть и бестолкова. Спустя пару лет, он задохнется, пытаясь вылезть в маленькое окошка свое будки на лодочной станции, и мать больше не с кем так и не сойдется.
А тогда Вырвавшись из больничных стен, мать как будто воодушевилась, ну чем дальше автобус уносил нас прочь, мать все больше уходила в себя. И теперь она сидела за столом с опущенными руками и без аппетита смотрела на еду.
Мы долга молчали, а потом мать зарыдала навзрыд. Все что накопилась за долгие тревожные дни, вырывалось из груди наружу. Я бросился к ней и, обнявшись, мы плакали вмести.
В тот день к еде мы притронулись только за полночь. Я ел жадно. Мать улыбалась. Не могла на меня наглядеться. Неторопливо, но в охотку ела вмести со мной. Я был доволен собой и горд. А от предстоящей завтрашней поездки в больницу был доволен в двойне. В маленькой прихожей стояли сумки с вещами для Лизаветы. Весь прошедший день мы провели в доме Лизаветы, убирали комнаты и приготовляя для нее теплые вещи.
Выплакавшись и расцеловав мое мокрое от слез лицо, мать сказала, что хочет идти в дом Лизаветы. Я не перечил, дав себе обещание впредь поддерживать ее во всем.
Лизавета жила совсем неподалеку от Дона, так что если взобраться на крышу, можно было смотреть за проплывающими по реке баржами.
-Собака есть?- спросил я, с опаской ступая во двор.
-Была, но что-то неслышно. Может, ушла, - ответила мать, ведя меня за собой, но распахнутая входная дверь смогла насторожить меня больше чем, если на пороги зарычала какая-нибудь зверюга.
Мы вошли в дом. В последней комнатке прямо на полу лежал человек.
Я застыл от неожиданности и пусть смелые шаги матери ободрили меня, и я через секунду сошел с места, мне казалось, что стук моего сердца был слышен прохожим на улицы, так оно принялось вырываться из груди, с каждым шагом как я приближался к человеку на полу.
Словно леший в лесу в комнате окутанной полумраком он лежал грязный неухоженный в ватнике с растрепанной замусоленной седой шевелюрой крепкий дебелый старик.
-Карлыч!- принялась мать будить старика так словно приятеля. Ты чего здесь?
-А,- вскрикнул Карлыч и, замотав, как бычок по сторонам головой, стал соображать.
-Ты чего здесь?- повторила мать.
-Верка?- спросил в ответ Карлыч.
-Да что ты здесь делаешь старый хрыч?
-А, я. Я сторожу,- отвечал Карлыч, делая усилия подняться, но на весь свой внушительный вид человека дюжей силы беспомощно замер на четвереньках.
-Давай его поднимать,- сказала мать, беря Карлыча под руки.
С большим трудом мы одолели центнер веса и усадили Карлыча на старый диван.
-Что же ты на полу,- спросила мать.
-А чтобы не замарать. Вон оно как!- и Карлыч посмотрел на мокрую мотню. На полу где только что лежал Карлыч, стояла лужа, разившая резким запахом. Я скривил нос. Мать отправилась искать тряпку с ведром.
-Хорошая баба!- сам собой заговорил Карлыч и вдруг обратился ко мне:
- А ты что? Не обижаешь бабу свою? Не обижай. Нельзя грех! Хорошая баба.
-Это сын мой дурак старый,- разъяснила мать, вернувшись с ведром воды и тряпкой.
-Сын! Похож, похож,- серьезно заключил Карлыч.
Я невыдержан и рассмеялся.
- И что же ты здесь сторожишь?- спрашивала мать, замывая лужу на полу.
-Дом, имущество. Известно что. Лизке то пятнадцать суток дали вот я и сторожу.
-Кому что дали?- оставила мать тряпку и переглянулась со мной.
-Кому, кому! Глухая тетеря. Я же ее на руках качал. Только вчера
