под ноги старику, чтобы отстал. Охваченный ужасом старик дрогнул и, отступив, бросился в противоположную сторону.
Алеша, лежал на земле и харкал кровью. Перебитое правое легкое окончательно отказывалось работать. Алешу подняли на руки и положили в тележку на бок, чтобы он не захлебнулся кровью, и кровь вытекала горлом.
Гриша, потеряв панаму, ладонью нервно тер голову и говорил с Алешей то, теряя окончания то, проглатывая слова перескакивая с первого на третье, то вовсе строчил как пулемет.
-Алешка рака, раков та ты любишь? Мы с брательником. Домой ко мне, в деревню мою поедем. А? Поедим? Ты же обещал. Лешка! Ведь обещал,- и Кузнецов грязной горячей рукой растирал бегущие по щекам слезы.
В ответ Алеша с широко открытым ртом только хрипел. Так же как рыба, выброшенная на берег, напрасно ищет спасенье в глотке воздуха, Алеша так же никак не мог его в нем найти и слабел с каждым вздохом.
Ишак упирался и никак не хотел, или не мог бежать, так как от него требовали новые хозяева. Морозов бросив животное на дороге, и сам катил тележку с Алешей по узким улочкам. Кузнецов бежал рядом и поддерживал Алешу на боку, чтобы он не перевернулся на спину и не захлебнулся кровью, которая с каждой минутой все больше и неистовей вырывалась из него наружу.
Никто не звал Кузнецова «Гришей», только Алеша. Да если бы кто попробовал Кузнецов съездил бы по морде. Не любил Кузнецов как он сам говорил этих телячьих нежностей, и главное всегда держался на расстоянии. Для товарищей Гришка для посторонних и начальства старший сержант Кузнецов. Потому что ласковое и теплое « Гриша» возвращала Кузнецова в далекое детство к бабушке Авдотьи Ивановны Кузнецовой матери отца, и была для сердца Кузнецова дороже золота. Бывала Авдотья, посадит на колени меньшего внучка, даст сахарного петуха смотрит на горящие глазенки ребенка и не налюбуется.
-Баба, а баба,- начнет расспрашивать маленький Гриша. – А вот когда я как батька вырасту, ты будешь мне петуха давать?
- А зачем тебе Гриша тогда петуха давать? Ты же вон, какой будешь, да неба!
-Да неба!- и Гришины глазенки еще пуще загорались.
-Да неба. А я буду там, на небе, если бог дозволит за тобой сорванцом следить,- отвечала Авдотья и легонько щекотала внучка. Гриша весело смеялся, и так было у него хорошо на маленьком молоденьком сердечке, что потом когда бабушки не стало, все последующие годы, Греша подобного чувства, не знал, пока не сошелся с Алешей. И когда Алешу ранило, сердце Кузнецова вырывалось из груди, словно знало, и чувствовало, что снова суждено ему было потерять что-то очень ценное, с чем сердцу было так хорошо. И слава богу, что сердце может ведать чувство горячей любви, как бы ему при этом не было бы тяжело. И сейчас, когда случилась беда, сердце в груди Кузнецова забилось, как-то по-особенному вспоминая самые теплые моменты, стараясь помощью памяти продлить жизнь. И не важно, что с каждой такой попыткой призвать на помощь память, сердцу становилось невыносимо. Теперь Алеша был навечно в памяти сердца Кузнецова, а значит, жизнь после смерти не прекратится, а наоборот еще ярче даст о себе знать, передаваясь из уст в уста. Потому что даже самый маленький лучик света, если он настоящий, может бороться с тьмой, пройти сквозь тьму, как нож сквозь масло, оставив после себя неизгладимый спасительный след.
Алеша умирал в части. Сказали, что нужна кровь для переливания и уже совсем скоро кровь было некуда девать, уже прошел слух, что Голубев умер, а солдаты все приходили в санчасть и спрашивали чем можно помочь. Все помнили, как кто-то притащил аккордеон, и Алеша устроил такой концерт по заявкам, что потом еще долго помнили и ходили за музыкантом следом, а командир батальона так вообще распорядился, чтобы освободили Голубева от службы и за аккордеон. Ждали большое военное начальство. Но Алеше было неудобно перед товарищами целый день напролет сидеть за инструментом, когда те по горам, да на патрулирование города наматывали километры. И он как все, а потом после за репетиции, а вся часть только этому и рада. Соберутся после ужина все во дворе школы, и давай, перекрикивая друг друга заказывать Алеше любимые мелодии. Просто слушали затаив дыхание и подпевали, когда кто-нибудь кричал: «Катюшу давай» или пять раз кряду заказывал «Смуглянку».
Ранение было настолько тяжелое, что отчаявшемуся хирургу оставалась только уколоть Алеше изрядную дозу морфия, и в сторонке выкуривая сигарету за сигаретой проклинать все на свете. Когда все закончилось, Гладков, нервно сжимая кулаки, пошел искать Морозова. Гладков был тучным впечатлительным добряком, который мог рассердиться, если уж как говорится, допекли, или наболело. Под портрет классического военного хирурга жесткого и подтянутого в очках такого, который, не моргнув глазом, оттяпает девятнадцатилетнему парню ногу, Гладков, не был похож. Конечно, когда приходилось делать выбор между жизнью и смертью, Гладков не колебался, но прежде он расшибался в лепешку, и только когда нечего не оставалось делать, шел на крайний шаг. Юношеский запал Гладков не растратил даже за тридцать с лишним лет в военной хирургии и как какой-нибудь студент практикант переживал и не спал ночами, казнил себя, что значит, что-то сделал не так, когда-то не доучился и вот теперь приходиться за его безалаберность расплачиваться другим. Пару раз Гладков даже порывался уйти из военной хирургии, а один раз так вообще из медицины и никогда больше не заниматься практикой. Но его удержали, удержали, потому что Гладков был по-настоящему сильным хирургом и потому что не растратил юношеский запал, а главное как никто чувствовал ответственность.
Морозов нашелся почти сразу. Многие близко знавшие Алешу собрались вместе, и ждали новостей, до последнего надеясь на Гладкова зная какой он классный хирург вытащивший с того света не одного бойца.
И все взоры устремились на Гладкова, когда он вышел к собравшимся. Хирург силился, чтобы не закричать от отчаянья, но и не нужно было кричать. И без того всегда угадывалось на полном лице Гладкова такие моменты, когда ненависть к смерти и ко всему что к ней приводило особо сильно бушевало в сердце хирурга. Гриша так и потемнел, когда встретился взглядам с хирургом. Все как-то потупили взгляд. Сергеев сжимал в руках аккордеон. И он хотел что-нибудь играть, но не умел, но пальцы сами стали жать на клавиши рождая какую-то страшную музыку, похожую на скорбный плач, такой который может родиться в сердце с потерей радости и света. Кто-то не выдержал и положил руку на инструмент.
Гладков отвел в сторону капитана Морозова серого и хмурого как туча.
-Что же это?- с надрывом спросил Гладков и показал Морозову пулю, которую только несколько минут достал из Алешиного пробитого легкого. – Ты посмотри внимательно посмотри,- горячился хирург,- а мы с ними цацкаемся. Или они нас или мы их. Третьего не дано. Вы слышите не дано, вам здесь капитан, не Россия!
Морозов взял в руки пулю с какой-то дикой мыслью, которая до неузнаваемости переменила его всего, словно на его голову свалилась шарада, от разгадки которой завесило очень многое, если не судьба. На пули был вырезан ножом православный крест, такой же какой Морозов видел, царапал штык ножом Кузнецов на пулях своих патронов. Если бы метка была просто такой же, как на пулях Кузнецова, ну нет, без особого труда и не сличая, было видно руку Кузнецова.
-Вот так и я дар речи потерял,- сказал Гребешков. А потом ярость, дикая ярость. Так взял бы и своими руками.
Морозов еще долго молчал, а потом попросил хирурга никому не говорить о не простой пуле. Должно было быть какое-то объяснение страшной находке. Прояснение, а вместе с ней, и разгадка пришли уже после. Морозов смотрел на раздавленного Кузнецова в окружении товарищей и не мог позволить потерять еще одного бойца. Что пуля унесшая Алешу могла убить, исковеркав всю жизнь Кузнецову можно было и не сомневаться, и стало бы страшной попыткой проверить обратное. И капитан Морозов после еще много дней носил ту пулю в нагрудном кармане, пока не выбросил ее глубокое ущелье. А Кузнецов снова и снова перечитывал письмо Алеши прежде отправить его Диане.
XI
«Прости, что за долгие месяцы пишу впервые. Я не престаю думать как ты там, что с тобой? Какие нужны силы и мужество, чтобы жить женщине в таком месте, которое даже на войне мне видится в черных траурных красках от того что здесь все же война, а у вас мирное время.
На войне смерть ходит под руку с жизнью и обои переполненные страшными любезностями и одолжениями, только и делают, что ублажают друг друга. Страшный союз, который возможен только на войне. Жизнь одного, двух человек могут спасти сотни жизней, и в то же время сама жизнь ежедневно становится причиной смерти людей. Самый простой и страшный пример чуть не каждую ночь жизнь являет на радость смерти. Уснул на посту часовой, задремал другой и на утро целую роту, могут найти с перерезанным горлом. И наоборот первая подорвавшаяся на мине машина в автоколонне, и заживо сгоревшие в машине люди, спасают всю автоколонну, сотни жизней. А я при всем том, что творится вокруг так и не научился стрелять в людей. Направляю дуло автомата, нажимаю спусковой крючок, а пули, словно заколдованные или в сторону или в небо, но только не в цель. Признаться честно, поначалу, когда стрелял, так жмурился, сейчас не жмурюсь, привык, но все ровно, ни разу в никого так и не попал, даже не ранил. Очень рад этому. Хоть и понимаю что это палка о двух концах. Как говорит капитан Морозов, профнепригодность моего сердца к войне может стоить жизни не только мне, но и моим товарищам. Но как бы там ни было, ни я, не мои товарищи не жалеют, что здесь оказались. Афганистан и вообще Восток после наших берез, чернозема и просто травы под ногами кажется, словно другою планетой. Местное население же, но на то, оно и местное население! Думаю и знаю, что если любой человек независимо от национальности и вероисповедания с оружием в руках придет в мой дом или на улицы моего родного города не будет мной встречен с хлебом солью. Вот так и в Афганистане никто не жалует нас как освободителей. Но и не за что нас встречать, как наших дедов в сорок пятом, встречали в Европе. Всегда с оружием и всегда по несколько человек.
В Кандагаре и как в любом городе России есть базар. Восток родина уличной торговли. Но как мне показалось базар на востоке только в кино шум, гам, веселые лукавые лица, и пройти не дают. Но то, что в Кандагаре, да и, пожалуй, в любом городе Афганистана во время войны, это точно. Толпы грязных оборванных людей чаще детей, которые собираются в стаи, словно вываленные в грязной муке, визитная карточка местных базаров и улиц. Здесь повсеместная нищета. И лица! Господи, такие страшные лица, на которых при виде нас русских солдат может рождаться такая ненависть, что может стать не по себе даже бывалому как говорится обстрелянному бойцу. Но всего страшней, когда начнут улыбаться и заискивать. Девять из десяти случаев такой доброжелательности может закончиться пулей в спину или гранатой с выдернутой чекой, которая волчком закружиться в пыли под ногами. И всего
