виновного. Только Лизавета была рядом. Она винила себя в случившемся, не помнила и не чувствовала синяков и что угодно отдала, чтобы облегчить страданья несчастной Степановны. Лизавета смотрела вокруг, и ей было страшно за Калачеву, за сестер Егоровых за всех у кого должно быть в жизни случилось что-то жуткое. А как, как еще можно было оправдать человека в бесчеловечности не иначе как бедою, думала Лизавета. Но как бы Лизавета не хотела убедить себя в горе окруживших их со Степановной медперсонала, они не казались бедными несчастными людьми, а наоборот были благополучны, здоровы, полны сил и от этого еще страшней представали их поступки. И Лизавете хотелось уйти, убежать от таких людей и она убежала бы, если бы только с ней могла бы убежать несчастная Степановна и все больные разом.
Общими усилиями всего медперсонала второго отделения Калачеву кое-как смогли успокоить, дав слова посадить паршивую Степановну на одну хлеб и воду и разрешить устроить бразильский карнавал. На карнавале Калачева настаивала сильнее всего и когда получила согласие главного врача, как будто позабыла и о Степановне и о провалившемся бале и теперь только помнила и была занята организацией карнавала. Калачева с увлечением прямо над избитой в кровь больной принялась рассказывать про костюмы и маски, которые можно будет сшить и смастерить, про музыку и пироги, которые можно будет испечь на больничной кухне. Калачева сделалась такой счастливой и великодушной, что предложила Степановне с Лизаветой почетные звания распределителей на ее новом грандиозном празднике. Лизавета леденела от ужаса.
- Мы прицепим вам банты,- рассказывала Калачева взахлеб.- Напечем пирогов.
- Это хорошо Катерина Григорьевна,- нахваливала заведующая санитарку. – Можно будет пригласить руководство, одеть больных в новое, покрасить полы. Давайте это обсудим.
И все гурьбой пошли в кабинет заведующей.
-У меня есть замечательное печенье,- рассказывала заведующая по дороге.- Не поверите, такое свежее, так, и тает во рту.
Калачева была счастлива. Карнавал, ее карнавал и она послала в столовую Раису Михайловну за сгущенным молоком к чаю с печеньем, и все дружно и весело смеялись думая о предстоящем веселье, костюмах, масках и пирогах.
IV
Оставшись со Степановной наедине, Лизавета помогла ей подняться. Степановне было совсем плохо, и сама без посторонней помощи не смогла сделать и шагу, когда ей как можно скорей нужно было лечь в постель. И Лизавета, поддерживая, повела ее в палату. Поначалу ни так просто было отыскать свободную койку. И прежде в переполненном до отказа втором отделение на всех не хватало кроватей, и спать на раскладушке в коридоре было уже давно для всех привычным делом. А после назначения всем поголовно вязок, так вообще было легчи отыскать в стоге сена иголку, чем во втором отделении свободную кровать с непривязанным к ней больным. Вот и ставшая за многие годы родная койка Степановы, как и думала Лизавета, была занята, так же как и ее. Рассчитывать оставалось только на то, что кто-нибудь наконец-то отвяжется и отправится бродить по палатам и таким образом освободит койку или просто предложит кому-нибудь обменять место на свободу, например Петренко. Ее застали за выкорчевыванием цветов из горшков и разбрасыванием земли по палате. Петренко кусалась и ударила санитарку цветочным горшком, и пришлось сильно попотеть, прежде чем ее усмирить. Но, слава богу, Лизавете не пришлось с ней договариваться. Кто-то из связанных на скорую руку полотенцем давно уже развязался и отправился путешествовать. Палата, в которой Лизавете посчастливилось отыскать свободную койку для обессилившей Степановны, была одной из тех, что полностью испытала на себе все неприятности, которые обрушил на головы больных злосчастный бал Калачевой. Палату можно было сравнить с разоренным городом, который приступом взял Мамай. Повсюду было разбросанно белье, на полу лежали разбитые цветочные горшки и перевернутые стулья. Как первого снега всегда не хватает, чтобы равномерно укрыть всю землю, а потом и вовсе, когда снег тает, и оголенные куски земли режут глаза и на его фоне предстают как черные зияющие раны, невесомое белое перо из разорванных подушек неравномерно устилало грязный пол палаты, и резало глаза. И люди, связанные по рукам и ногам, одни корчившиеся от боли с закатанными глазами и качающиеся на животе как детская деревянная лошадка, другие извивающиеся как уж на скороходе. На фоне белоснежного пера они показались Лизавете еще несчастней, чем может быть были на самом деле, словно что-то вовсе недопустимое то, что не должно было случаться на свете, но оно было и от этого становилось еще невыносимей. Как, когда шагаешь по сверкающей от роскоши и богатства центральной улице крупного города, а навстречу грязный оборванный ребенок, мальчик с ручкой Достоевского, и вдруг станет так горько и стыдно за этот город, за страну да за весь белый свет, что даже отдав ребенку все деньги до последней копейки, от стыда спрячешь глаза.
Лизавета уложила Степановну, принесла воды, дала ей напиться и оттерла лицо от крови. Степановна плакала и говорила, что скоро умрет. Лизавета ее успокаивала. Потом Степановна попросила обратно свой злосчастный халат. Лизавета осталась в одной ночной рубашке старой и застиранной. И сидела на краю кровати и как могла, поддерживала Степановну.
Заполучив обратно свой халат, Степановна принялась в нем что-то искать и скоро достала из его кармана двойной тетрадный лист. Это оказалось письмо. Прежде у Лизаветы не было времени смотреть карманы. Письмо было сложено очень аккуратно и Лизавета вполне могла его не заметить, когда носила халат и поэтому сильно не удивилась находке, не так если бы прежде тщательно обыскав халат нечего не нашла, а потом раз откуда не возьмись в нем взяло бы и появилось письмо.
Лизавета взволновалась. Степановна как будто что-то вспомнила из прошлого, когда ее звали Дианой, когда она была любимой и любила сама.
Прежде Диане казалось, что ее никто не любил. Может, только если мать, но она умерла, когда Диане не исполнилось и трех лет. И как бы Диана не пыталась ей ни как не получалось разбудить память и вспомнить материнскую ласку и любовь.
Отец Дианы был непростым, тяжелым человеком, строгость у него граничила с жестокостью и грань, отделяющая одно от другого, у Степана Гавриловича была своя особенная. Все что накипело за день на сердце Степана Гавриловича овдовевшего на пятом году семейной жизни, он вымещал на подрастающей дочери. Запросто у Степана Гавриловича было поднять на девочку руку и не просто там шлепнуть, а так, что маленькая Диана падала как подкошенная или летела в другой конец комнаты. С годами и приходом в дом молодой жены отношения Степана Гавриловича к дочери изменились. Руки он больше не распускал, но жизнь от этого у Дианы легче не стала. Пьяный Степан Гаврилович подзовет дочь, усадит на колени и давай слезы лить. Диана дрожит как листок на ветру и ждет, пока отец наплачется и отшвырнет ее от себя как собачонку, стукнет кулаком об стол, так что тот ели устоит, чтобы не разлететься напополам, а потом изорвет на себе рубаху и давай еще пуще прежнего покойницу жену вспоминать. Молодая жена терпит, молчит, а когда благоверный изольет душу и пьяный завалиться спать к падчерице и давай ее отхаживать, всем что только подворачивается под руку, половой тряпкой, мужним кирзовым сапогом или просто за волосы по всему дому таскает.
Росла Диана нелюдимой. Хоть и была дома жизнь не сахар, не выманить было Диану за порог никаким калачом. Забьется где-нибудь в угол и сидит целый день. В школу и в ту ходила, как после войны ходили в церковь раз в неделю по нашептыванию бабки. Но к изумлению деревенской учительницы была впереди всего класса. Не понимала деревенская учительница, как можно не зубрить и знать предмет на отлично, как не понимал местный председатель колхоза ярый атеист, как можно верить в то чего не видно.
Пять лет начальной деревенской школы пролетело так же не заметно, как летит на деревне время между посевной и уборочной, и надо было собираться в сельскую школу за восемьдесят километров от родной деревни жить в интернате и возвращаться домой только на каникулы. Одну, другую четверть Диана провела в новой школе, пока мачеха серьезно не заболела, и Степан Гаврилович на тракторе не привез дочь домой посреди учебного года. Спустя два месяца мачеха выздоровела, но больше Диана в сельскую школу так и не вернулась и с тех пор стала еще нелюдимей, чем прежде. Месяцами не выходила из дома, не зналась и не дружила не с кем все молчком и молчком. Даже когда по совету родни мачехи везли Диану в психиатрическую больницу и говорили, что только на время, мол, проверить, а Диана, зная, что навсегда не проронила ни слова, ни говоря уже о слезах, которых сказать и прежде никто у нее никогда не видел. Поначалу проведывали почти каждую неделю, даже вроде бы и в самом деле походило на то, что в скором времени заберут, а потом как водится, надежда с каждой неделей все больше таила на глазах, месяц за месяцем куда-то проваливался, а все не выписывали. А после скоропостижной смерти отца и вовсе кто-либо перестал интересоваться судьбой Дианы кроме врачей и санитарок больницы.
V
Как и семечко унесенное ветром из родных мест на дальнее всеми забытое поле, где хочет оно этого или нет, прорастает, человек покинув отчий дом, вопреки своей воли начинает новую жизнь. За особую не разговорчивость Диану прозвали немой, но известно же, что молчаливость у красавицы все ровно, что не договоренность в любовных делах та, что сводит с ума, принуждает гадать, от чего все велит влюбляться сильней с каждым часом.
Смуглая, гибкая как виноградная лоза с черными, как смоль волосами и таким волнующим сердце взглядом. Было в чертах Дианы что-то от роковой красоты цыганки, которая может влюбить в себя с первого взгляда, и побежишь за такой красотой хоть на край света, хоть на верную смерть. И сделает она это только затем чтобы вдоволь посмеяться. Разобьет сердце и прогонит ко всем чертям, но если уж полюбит сама, то навсегда до самого гроба. И наверно обдели природа Диану красотой, может еще и ни такой несчастной и горькой сложилась бы ее судьба.
Однажды весной среди ночи санитарка растолкала Диану и грубо потребовала одеваться. Диана подчинилась и, не спрашивая зачем, потянулась за своим старым халатом, перекинутым через спинку кровати, но санитарка выхватила из рук девушки ее скромную бедную одежду и дала дорогое красное платья, с которым пришла. Диана растерялась, никогда она ничего подобного не носила и смотрела на платье, как молоденькая девушка смотрит на красивого ветреного парня с опаской, но жгучим любопытством. Тут уже санитарка разозлилась не на шутку, поняв, что и дальше придется помогать несмышленой девушке, и с перекошенным от злости лицом стала одевать на Диану через голову платье. «Руки подними. Не крутись, стой ровно!» сердито подсказывала и требовала
