I
Старшая санитарка смены Калачева разносила по палатам градусники.
Зимой каждое утро в психиатрической больнице начиналась с одного. Старшая санитарка смены, кутаясь в пуховой платок, заходила в холодные палаты, клала больным под мышку градусники и выключала на день свет, который было положено не гасить всю ночь. Больные послушно соглашались мерить температуру, и спрашивали когда будет завтрак. Ответ Калачевой, что завтрак будет скоро, никогда не удовлетворял больных. Не привязанные на ночь больные вставали с постелей, начинали нервно ходить по палатам и не мытые не расчесанные вереницей тянулись за санитаркой. Начинался бардак. Калачева злилась. Больные разбредались по отделению и оказывались в чужих палатах и разбрасывали, где попало градусники. Калачева ругаясь, собирала градусники и вместе с другими санитарками отлавливала больных и заставляла мерить температуру по новой.
В седьмой палате санитарка обнаружила мертвую больную, все бросила и пошла за врачом.
Кирилова была не настоящая фамилия покойницы. Настоящего имени покойницы никто не знал. Кирилова и Кирилова, но с таким же успехом она могла быть и Смирновой и Игнатовой, кем угодно. В психиатрическую больницу ее привезли с автовокзала без памяти и документов, в ночной рубашке и в шерстяной кофте. Скорее всего, оставшись без присмотра, она встала с постели, поверх ночной рубашке надела кофту, открыла двери и вышла на улицу. Неизвестно, сколько она ходила по улицам и куда ее вели, обрывки воспоминаний, потом на остановке она села в автобус.
Ночную рубашку при приеме в больницу у нее забрали, кофту оставили и выдали старый застиранный халат, заштопанные носки и тапочки разного размера. Она просила обратно свою вещь, была резка и не похожа на многих больных.
Врач не пришел. Сказал просто, чтобы унесли и положили на освободившееся место кого-нибудь из коридорных больных, так звали тех, которым не хватило прежде место в палатах.
«Все ровно кого, сказал врач. А то спотыкаешься как в лесу о коряги».
Распорядились о носилках. Калачева спросила разрешения взять в помощь одну больную, получила согласия и послала за Синичкиной.
В психиатрическую больницу Лизавета попала в одном халате и тапочках и теперь для прогулки, которая она думала, ее ждет, Лизавета одолжила у одной по местным меркам богачке толстую шерстяную зеленую кофту, теплые носки и колоши, а старую куртку ее выдали. И пришла в седьмую палату как потребовала от нее старшая санитарка смены.
Обритая в больнице наголо Лизавета ходила в белом платке, как монашка в праздник и с начала зимы уже долгие три недели не была на свежем воздухе. Казенной верхней одежды в больнице всегда не хватало и с приходом зимы и холодов прогулки заменяли проветриванием палат. И больные простуживались, чихали и кашляли. Лизавета смеялась и радовалась, как ребенок конфете, когда осенью прежде шел дождь. Она выставляла руку в распахнутую форточку, и умывалась холодной дождевой водой. И от этого ей казалось, что она на свободе. И она собирала дождевую воду в железную кружку и полевала цветы, чтобы им, как и ей хоть иногда было хорошо в этом горьком скорбном мести. И когда ей сказали одеться и прийти в седьмую палату, где была покойница, Лизавета пока не узнала в чем дело и какая ей предстоит прогулка, была необычно рада. Она уже многие дни мечтала о прогулки. Уже даже больше, чем выбраться из самой больницы.
Оказавшись в психиатрической больнице, Лизавета, не огрубела, не обозлилась на мир и окружающих, а наоборот стала еще сердечней. За два месяца, проведенных в больнице, Лизавета так убедила себя в том, что она оказалась в больнице совсем не случайно и была призвана помогать, что каждую минуту своей жизни пыталась обращать в добрые дела. И словно по какому-то зову оказывалась там, где кроме нее никто и не стал бы возиться. Просили пить, несла воды. Если кого-то начинали обижать, вставала на защиту. Если нужно было сменить белье лежачей, с радостью приходила на помощь.
От покойницы Лизавета пришла в оцепенение. Застыла и не могла пошевелиться, так была поражена. Левая рука покойницы была откинута в сторону, а правая была закинута за голову, и как палка стоит у стенки, не падала, и покоилась на металлической спинке кровати.
Желтое лицо старухи, искажала предсмертная судорога. Лютая злость затравленного зверя, который, даже будучи загнанным в угол, до последнего скалится и, не покоряясь судьбе, совершает последний прыжок, была в лице старухи. И какой-нибудь художник долгие годы безуспешно искавший образ не покорившегося человека, всю жизнь боровшегося с судьбой, проигравшего, но все ровно отыскавшего в себе силы и давшего последний бой смерти, с жадностью писал бы покойницу. И казалось, что покойница своей желтой костлявой рукой, слала проклятья, взывая себе в помощники само небо.
Лизавета знала покойницу и только вчера с ней виделась и разговаривала. Лизавета была тем единственным человеком в больнице, которого старуха подпускала к себе и от которого принимала помощь. Нрав рыси откуда-то был в сердце дряхлой старухи. Она отказывалась подчиняться, все норовила сбежать, как зверь, заключенный в клетку и в первый же день расцарапала в кровь щеку санитарке. «Старая облезлая кошка» шептался про нее персонал психиатрической больницы. А потом она заболела и больше уже не поднялась с постели.
Смерть в больнице все ровно как цветочный горшок на окне, растет, никого не пугает и если расстраивает то только санитарок потому, что прибавляет дурной работы.
Сестры Егоровы все время как были в палате стояли безмолвно и неподвижно, словно как лакеи, которые только после распоряжения своих хозяев начинают шевелиться, ждали первого шага старшей санитарки смены, чтобы сдвинуться с места.
Калачёва в калошах и новенькой темно-синей фуфайке уже скоро засверлила глазами, пришедшею по ее требованию Лизавету и с каждой минутой все более выходила из себя.
Поначалу Калачёву даже развеселила растерянность Лизаветы. Требуя от Лизаветы одеться и прейти в седьмую палату, где была покойница, Калачева считая Лизавету колошей и зная, какая Лизавета жалостливая, рассчитывала на испуг, на оцепенение и была рада, что не ошиблась, но уже было довольно.
-Это скоро кончится?! Не стой, как пень!- сказала Калачёва - Так мы с тобой весь день провозимся. Покойников, что ли не видела?! Да шевелись, не музей! Я тебя не на экскурсию сюда позвала.
Лизавета растерянно приблизилась и еще с минуту не знала, как и с какой стороны подступиться к покойнице. В грязной земляного цвета ночной рубашке и старой красной шерстяной кофте покойница невысокого роста истощенная болезнью на вид казалась не тяжелее воробушка. И грозный вид, с которым поначалу явилась в глазах Лизаветы покойница, испарился бесследно. Образ несчастного старого человека умершего в одиночестве без друзей и близких может за сотню километров от родного дома пришел на место грозному и от этого еще несчастней и больней сделалось в сердце Лизаветы, и она не знала, как быть.
-Не знала, что ты такая бестолковая!- рассердилась Калачёва. – Бери за край простыни. Да крепче, крепче бери. Не смотри что старуха.
Женщины вчетвером дружно взялись за края простыни и на счет три сняли покойницу с кровати и положили на носилки, приготовленные на полу.
- Вот как, на казенных-то харчах!- ядовито прыснула Калачёва, выпрямляясь и хрустя позвонками. – Ну что стали?! Сама она не дойдет.
Носилки с покойницей подняли и понесли. Санитарка и Лиза шли рядом, и при каждом удобном случае Калачёва заглядывала Лизавете в лицо и, находя ее, как и прежде растерянной, словно не в себе, посмеивалась.
Характер у Калачёвой был не подарок. Властная, деспотичная она вспыхивала по каждому пустяку. Больные это знали и старались ее лишний раз не раздражать и только удивлялись, как Лизавете удавалось завоевать покровительство Калачевой. Любила Катерина Григорьевна Калачёва работящих женщин. Сама работала как вол и того же требовала от подчиненных. И если бы кто только внимательней проследил бы за Лизаветой, то понял бы, что особой тайны в покровительстве Катерине Григорьевне Лизавете и не было. Работала Лизавета за двоих и была безотказной, за что Калачева ее ценила и могла простить то, что никогда не спустила бы той, которая по ее мнению за день не ударила палец о палец.
Покойница и вправду показалась Лизавете, словно каменной и рука обремененная ношей натянулась, словно стальной трос ныла от напряжения. Сильные, Раиса Михайловна и Лариса Михайловна, не чувствовали усталости словно, несли пушинку. Сестры Егоровы, как какие-нибудь лошади тяжеловесы ступали твердо и уверенно, так что даже Калачева, будучи женщиной крепкой не поспевала за ними. И без сомнения, если бы только потребовалось, сестры Егоровы сами играючи справились с носилками.
За покойницей увязалось с десяток больных из числа обыкновенных зевак и тех, кто лично знал покойницу и пришел ее проводить, последние были самые возбужденные. Они обгоняли носилки с покойницей, останавливались, и прощались с ней, махая руками. Но больше всего поражала одна старуха. Босиком, в грязной ночной рубашке она, качаясь как пьяная, шла за покойницей и, не издавая не малейшего звука, прямо клочками вырывала волосы на голове и бросала их вслед за носилками, как бросают цветы за гробом.
Тусклый коридор с покойницей, больные справляющие какие-то зловещие проводы и обезумевшая старуха вырывающая волосы на голове, словно сорняки на грядке, картина была настолько жуткой и в то же время такой завораживающей, что у Лизаветы перехватило дыханье. И она не в силах была отвести глаз и все время пока сумасшедшую не увели к себе в палату, не сводила со старухи глаз, словно с гипнотизера.
Нести покойницу в больничный морг Калачёва решила через столовую. Через столовую было быстрей, а главное проливные дожди вместо такого желанного снега, который не как толком еще не выпал, наделали столько грязи, что только этим путем можно было пройти сравнительно чисто.
В столовой им пришлось сделать вынужденный привал, чтобы открыть металлическую решетку открывавшую дорогу в больничный двор. Решетки были повсюду, где это только было возможно, на окнах, на дверях, даже на каких-то смотровых оконцах из которых ни то, что взрослый, пятилетний ребенок при всей своей гибкости не смог бы выбраться.
Калачёва торопила Раису Михайловну с ключами от решетки и была очень рассержена, что та копалась, больше чем это следовало. С минуту на минуту должен был приехать из города автобус с родственниками больных, и чем дольше они задерживались в столовой, тем больше Калачева выходила из себя. Ей не хотелось появляться с покойницей на глаза родственников больных, а потом получать выговор от главного врача. Ну вот, решетка наконец-то была открыта и Калачева облегченно вздохнула, оставалось уже совсем близко и, слава богу, автобуса из города еще не было слышно. Носилки с покойницей вынесли в больничный двор, Калачёва загнала повыскакивавших на улицу больных и Раиса Михайловна закрыла решетку.
|
