окружающих и говорить нечего. Слухи, догадки да обрывочные неясные рассказы самих таких больных вот и все на что можно рассчитывать. Диана Степановна с ее слов была толи круглой сиротой, толи бездетной вдовой сам черт не разберет. Уже много лет ее никто не звал по имени, как будто и не было у нее имени, а может просто потому, так ее звали очень давно в другом времени, когда она была молодой и любимой, когда может быть любила сама и еще надеялась, что сможет вырваться из стен больницы. Сейчас она казалась жутко старой, когда поговаривали, что ей не больше пятидесяти лет. Никого не осталось на свете, кто бы ее любил. Она перестала надеться и знала, что умрет на больничной койке и теперь все звали ее просто Степановна. Даже персонал больницы уже не помнил ее не имени не фамилии и тоже обращался по отчеству. Таких больных как Степановна уже давно никто не лечит, но они исправно по документам получают лекарства. И не всегда потому, что это кому-то выгодно, а потому что на правах здорового человека они не смогли бы оставаться в подобных учреждениях, когда возвращаться таким больным зачастую просто некуда. И умри они сегодня или завтра это уже давно перестало кого-нибудь волновать и заботить. Такие больные стары не погодам. Больничные стены, словно какой-то паук, похищая у таких больных свободу, выпивают из них все жизненные соки, еще задолго до того как они смогли бы растратить их сами. И Степановна была словно высушенный на солнце плод, с лицом на вид как безжалостно измятый лист старой пожелтевшей бумаги, и с какими-то словно омертвевшими глазами без блеска, без искры как у ослепшего от слез и горя человека. На седой голове она носила какую-то необыкновенную прядь волос черных как смола. И, несомненно, в молодости Степановна была очень красивой. Она и сейчас казалась очень гибкой, ходила ровно, но это необыкновенная прядь волос словно служила напоминанием о так скоро увядшей, словно похищенной красоте. И сколько все помнили Степановну, она всегда была с пакетом в руках. Ходили слухи, что в пакете у Степановны дорогой шелковый халат, который она ни разу так даже и не надела. Откуда у бедной больной долгие годы не покидавшей больнице такое богатство никто уже не помнил, только не представляли Степановну без ее пакета, с которым она не расставалась ни днем, ни ночью. Если пакет приходил в негодность, Степановна тайком от всех перекладывала свое сокровище в новый пакет. Поговаривали, что от бережного отношения халат был настолько новый и нетронутый временем, что якобы на нем спустя многие годы сохранилась даже этикетка. Из этого всего несложно было понять, насколько Степановне был дорог этот халат и то, на что она тогда решилась, посей день, не укладывается у многих в голове.
Случай - союзник судьбы. Пожалуй, не найдется на свете таких превращений, которые были не под силу случаю или вообще могли бы иметь шансы разрешиться без его прямого участия. Обыкновенный случай делает из нищего принца, намертво связывает никогда прежде незнакомых людей, объединяет и разбивает сердца. И наконец, обыкновенный случай, сущий пустяк порою просто-напросто полнейший вздор может послужить причиной непоправимых вещей, на абсолютно ровном месте посеять семя чудовищной трагедии и собрать страшный урожай.
И все время пока происходил необыкновенный обмен, и потом во время ссоры Степановна находилась в палате и следила за Лизаветой. Степановна много слышала о доброте и отзывчивости Лизаветы и, скорее всего от того, что та осталась ни с чем, а после выходки Свердловой была растеряна и где-то даже испугана, Степановна сама обижена жизнью, не ушла. Другого подходящего ответа, чтобы объяснить поступок Степановны я до сих пор не вижу. И вот когда все ушли, Степановна подошла к Лизавете и огорошила.
- Какой скверный халат!- очень серьезно сказала Степановна с выговором в голосе. И наверно чтобы окончательно убедиться в правоте своих слов и мыслей стала на ощупь пробовать халат на Лизавете. – Как я и говорила, так и есть. Халат скверный!
Лизавете снова было неловко из-за своего наряда. Ее халат не шел ни в какое сравнение с халатом, который был на Степановне, а у нее он был яркий из ворсалана мягкий на ощупь словно бархат. На зеленом фоне красовались маки, словно в траве на лугу. Не говоря уже про халат в пакете, про изящество и красоту которого ходили легенды. Да пожалуй, куда менее богаче халат по сравнению с тем, что был на Степановне, выигрывал на фоне халата Лизаветы. Самый обыкновенный ситцевый в синий цветочек халат, зашитый в нескольких местах, был скромным богатством Лизаветы.
- И то, что без карманов, то же некуда не годиться!- продолжала водить в краску Степановна бедную Лизавету, как прежде пробуя на ощупь ситец. Не знаю, насколько до этого волновало Лизавету ее скромный незавидный туалет, но сейчас ей вдруг захотелось иметь прекрасный халат и чтобы на нем были эти чертовы карманы и зеркальце, и крем и все что только надо. Ей вдруг захотелось быть красивой. И разве можно винить женщину в том, что ей хочется быть красивой?! Носить изящные вещи, пленить, восхищать, купаться во взорах. А когда ей только двадцать пять, когда она одной ногой в том возрасте, когда чудачества и капризы уже вроде бы не к лицу, а другой еще крепко вязнет в головокружительном беззаботном времени юности. Ах, эти двадцать пять лет, какие прямые, какие повороты, и не знаешь на какой остановке сойти, на что пересесть, чтобы все сложилось в жизни удачно. Разве можно винить женщину, что ей вдруг захочется красоты даже если она в таком месте, где самой смерти не под силу заставить остановиться и оглянуться, так же как не под силу бою кремлевских курантов остановить и оглянуться посреди улицы коренного москвича. И еще эти карманы, будь они неладны. Раз нет у человека карманов, значит, и нет у него ничего, а раз нет у него ничего, никому до такого человека нет дела. И что самое обидное так было во все времена и не только в психиатрической больнице. И если бы только было возможно, извлечь на белый свет все содержимое карманов больных второго отделения, изумления очевидцев этой картины было бы настолько невероятным, что скажем, к примеру, изумление людей первыми по пришествие нескольких тысяч лет переступивших порог гробницы Тутанхамона не стоило бы и брать в расчет. Как то, например, когда человек попробовав сто раз мед, в сто первый раз находит его слаще, чем обычно. Подумаешь открытие! Тут же и кусочки недоеденного за обедом хлеба, целые и надкусанные конфеты, печенье, орехи и жареные подсолнечные семечки, что так приятно щелкать и сыпать шелуху куда-нибудь в уголок. Пирожок, а у кого-то оладушек с завтрака и пол блина с вчерашнего обеда. Ах, Россия - хлебобулочная твоя душа. После того чем можно было украдкой подкрепиться шли незаменимые в хозяйстве вещи: нитки с иголками, ножницы и ножнички, расчески массажные и карманные металлические и пластмассовые, а у кого-то даже костяная столетней давности, досталась от бабушки. И чем не сокровище и экспонат для музея. Другими словами ателье с парикмахерской и бистро в одном кармане. Сигареты и спички мне вообще кажется, в их карманах прописались навечно. Ну, позвольте спички?! Да именно спички! Спички и еще раз спички. Сотни спичечных коробков полных спичек. Сумасшедший дом и спички! Если бы я собственными глазами не видел в руках больных спички, то ни за что никогда не поверил. Это из той же области, что сумасшедший дом и абсолютно здоровый человек. Вроде бы так не может быть, а главное не должно быть, а есть же, есть как спички. И сколько бы санитарки не вытряхивали карманы больных карманы оставались пустыми лишь только на миг, после чего тяжелели и тяжелели, пока их содержимое не начинало лезть наружу. И подводя итог можно с полной уверенностью сказать, если ребенок, чтобы ему не давали, тянет в рот, больные в больнице все до поры до времени прятали в свои безмерные карманы.
-Вот возьми и не смей возвращать!- твердо сказала Степановна и прямо всучила свое сокровище Лизавете. Это так было настолько неожиданным и невероятным шагом со стороны Степановны, что даже привязанная прежде корчившаяся от боли напрочь забыла о своих муках, замерла, уставившись дикими глазами на Степановну. Не говоря уже о Лизавете, которая от неожиданности вместо того, чтобы произнести хоть слово, наконец, поблагодарить за столь щедрый подарок, так растерялась, что на время словно потеряла дар речи. Лизавета знала историю Степановны про то, что этот самый халат, с которым та так легко рассталась, она прежде носила всегда с собой и берегла как реликвию. И поэтому, опомнившись, уверяла себя, что не пройдет и минуты и у нее, обратно попросят пакет с халатом, но минута прошла, а вслед за ней еще одна и еще, а, халат у Лизаветы так и не попросили. Степановна вообще, как ни в чем не бывало, ушла из палаты. Лизавета сначала даже подумывала отправиться на поиски столь щедрой и безрассудной дарительницы, чтобы переубедить и вернуть подарок обратно, но потом решила, что это можно будет сделать, когда угодно.
«Ну что станет с того если я примерю халат? Не украла же я его, наконец!» Так думала Лизавета, и кто бы осмелился ее осудить? Не исключено, что всякая девушка и женщина поступил бы на ее месте также.
III
День подошел концу и наступил вечер. Более волнительного события больница еще не помнила после ужина был запланирован долгожданный праздник.
Калачева любила танцы. Любила, как она говорила, когда дураки танцуют. Калачева могла часами наблюдать, как какая-нибудь несчастная раскачивается не в такт музыки или подолгу марширует на одном месте. Калачева сама отбирала репертуар, объявляла белый танец, решая кто будет кавалером или дамой. Как-то даже разучила с больными польку, а в другой раз обрядила двадцать человек в простыни и заставляла танцевать сиртаки, изображая древних греков. Танцы были страстью Калачевой. И как бы это не покажется странным и смешным, полуграмотная санитарка, руководством больницы была негласно пожизненно наречена и концертмейстером и главным дирижером, другими словами спасительницей душ. И если бы только не возраст, а Калачевой уже собирались справлять сорокалетний юбилей, руководство больницы непременно отправило бы санитарку учиться в медицинское училище, а потом и в институт. « Ах, какая с вас вышла бы профессорша»- вздыхала заведующая отделеньем, и большей награды для Калачевой было и не нужно. Многие так Калачеву и звали, профессорша. Заведующая всячески поддерживал Калачеву в ее начинаньях, находя в музыке, и в частности в танцах сильнейшую и благотворную терапию для растревоженных душ пациентов. Танцы во втором отделение всегда проходили шумно и весело, и воскресенье когда не было врачей, непременно заканчивались игрою в султаншу. Больные в конце коридора укладывали две, а то и три дюжины матрасов устраивая что-то вроде гигантского топчана, и звали свою «повелительницу». Калачева ложилась на матрасы и повелевала совершать ей массаж ступней и петь песни. Все должны были обращаться к Калачевой не
