вот и в милицию ходил. Передачу носил. Ну, нечего, ничего. Я ей говорю: ты Лиза не беспокойся, сиди спокойно. За дом и имущество не бойся, муха без спросу не залетит.
Я улыбался.
-Муха говоришь, не залетит?- вздохнула мать и подняла тряпку. Вот бы тебя этой тряпкой чтобы не брехал. Лизавета в больнице. Вот мы и пришли вещей ей теплых собрать.
-В больнице?!- вдумчиво сказал Карлыч и почесал лохматую седую голову, и вдруг его осенило.- Это значит она борщом отравилась! Ленка спрашиваю: борщ свежий? Сегодня папа отвечает, варила. У-у-у курва! Ну, я ей устрою! Лизку отравила.
Мать махнула рукой, как видно давно и хороша зная Карлыча, и продолжила уборку, но скоро ушла менять воду.
Карлыч воспользовавшись уходом моей матери, шепотом и рукой подозвал меня, как он выразился на два слова, но тут же, как я к нему подошел в нерешительности заерзал и зачмокал губами.
Я догадался в чем дело, достал пятьдесят рублей и отдал их Карлычу.
-Только матери,- начал я говорить.
-Могила!- заверил меня Карлыч, ударяя в грудь кулаком. Тяжело поднялся и также тяжело побрел на выход, спрятав деньги в руке за спиной.
-Ты бы что ли и вправду приходил. Ночевал,- раздавался из кухни голос матери и шум воды набирающегося ведра.- Какая ни какая, а живая душа.
-Приду, приду, как обещал. Я же Лизу девчоночкой на руках.
-А это что у тебя?
-Нечего!
-Как это нечего. Ты где это деньги взял? Сынок иди-ка сюда.
Я, ругая себя, появился в кухни, но Карлыч уже как можно скорей пятясь задом, спешил со двора, косясь то на маю мать с тряпкой в руках то на меня приложив указательный палец к плотно закрытым губам.
Утром на следующий день я снова оказался в больнице, но на этот раз все вышло иначе. Если только вчера я ехал в больницу как на иголках, а возвращался, сбросив непомерный груз с сердца, на этот раз страшное чувство разрывала сердце на части и оно задыхалась под грузом страшных новостей. Руки опускались, а ноги сами отказывались идти.
-Вещи? Синичкиной?- недоверчиво спросили меня в больнице, после чего с опаской осторожно интересовались, заприметив меня после вчерашнего, кто я Лизавете.
Я объяснил, что моя мать с Лизаветой соседки. Просил взять вещи, а еще лучше, если бы я смог лично отдать Лизавете передачу. И мне сначала издалека, а потом все больше и больше, так что я отказывался слушать и понимать, стали рассказывать о приступе и смерти случившимися с Лизаветой накануне ночью.
Я словно был оглушен и многого из того, что мне тогда говорили, не помню. Только вчера разговаривал с человеком, а сегодня.… Первый раз в жизни, столкнувшись со смертью знакомого человека, я был словно сбит с ног и выбит из прежде привычного ритма жизни. И очнувшись от первого удара, жизнь потекла по-новому. Последние иллюзии юности испарились. Началась иная жизнь с ее повседневными трудностями, борьбой за скоротечное счастье.
Я твердо решил для себя как можно дольше не открывать изболевшемуся сердцу матери страшную новость, с которой возвращался с больницы. Мать надо было поберечь. Хотя бы первые недели.
Первым делом нужно было спрятать сумки с вещами Лизаветы. С сумками в руках слова о том, что все хорошо показались бы моей матери не убедительны. Нечего подходящего как дом Лизаветы я так и не смог придумать, а еще хотелось увидеть Карлыча. Продолжать держать все в себе, уже не было сил.
Как же я был рад, когда застал Карлыча в доме Лизаветы. Нетрезвый дурно пахнущий старик фантазер в ту минуту мне был мил как свобода приговоренному к смерти. Карлыч так же как вчера лежал в комнате на полу.
-Карлыч, Карлыч проснись,- стал я будить старика. Карлыч заворчал и открыл глаза. И как вчера вставая беспомощно замер на четвереньках. С большим трудом мне все же удалось поднять и усадить старика на диван.
Карлыч долга на меня смотрел, пытаясь припомнить. На полу где только что лежал Карлыч, стояла лужа.
-Как баба твоя? Хорошая баба,- сказал Карлыч.
-Какая к черту баба?!- воскликнул я. - Я Верен сын. Савельевой!
-А! Похож, похож, не признал- с физиономией мудреца заключил Карлыч.
-Лизавета Карлыч…- путался я в словах.
- А Лизавета. Так она же ногу сломала. Да сломала! Я и на носилках помогал нести.
Я заплакал.
-Ничего, ничего скоро уже наверно выпишут. Я сегодня у нее был. Все хорошо пошла на поправку, и он подозвал меня. Я достал все деньги, которые у меня остались от пятисот рублей и, позавидовав, отдал счастливому старику. А летом у Карлыча схватит аппендицит, а все будут думать, что просто снова напился и уснул, аппендицит лопнет и его так мертвого и найдут в нескольких метрах от собственной калитки.
V
Как шило не утаить в мешке, так и страшная весть как бы долга не оставалась бы в тайне, все ровно выйдет наружу, обрушится и уколет в самое сердце. Новость что Лизавета умерла, скоро достигла ее родного города, который был в считанных километрах от больницы. Так близко, что наверно хватило бы пальцев на руках, чтобы сосчитать не великое расстояние.
Всегда гостеприимная никому не отказывающая ни в столе, ни в ночлеге. Местные мужики поминали Лизавету как родную и еще долга сокрушались, что не зайти уж теперь на огонек не согреться, не заночевать. « Куда уж теперь,- вздыхали мужики,- заколотят домишко. Да дело известное. Ну, пусть земля ей будет пухом! Царство небесное. Царствие».
Моя мать в те дни слышала о Лизавете разное, но что бы не слышала, гнала от сердца и тут же старалась забыть. Чего на улицах не болтаю? Язык как водиться без костей и вот и чешут языками проклятые. Толи я был убедителен, когда рассказывал матери, как Лизавета благодарила нас нею за вещи.
Ну, вот оно проклятое шило не заставило себя долга ждать! Я был ни в том состоянии, чтобы как следует спрятать сумки с вещами Лизаветы и выиграть спасительное время для моей матери. Надо было спустить в погреб, а я спрятал в шкафу. Спрятал! Оставил на видном месте, даже не накрыв. И мать обнаружила сумки, которые с такой теплотой и заботой собирала для Лизаветы. И внутри у нее по ее словам что-то оборвалось.
Мать запила в тот же день. Запила так, как никогда не пила прежде. Но не хмель кружил голову, а обида, страшная горькая обида, родившаяся в сердце с болью, гнала ее пьяной на улицу. Ругаться с прохожими. Бить стекла соседям. И уже скоро моя мать снова попала в психиатрическую больницу, и я с головой окунулся в больничную: передачи, ссоры с врачами.
На этот раз моя мать не отделалась двухнедельным пребыванием в больнице и пробыла в ней до весны. Я старался к ней ездить как можно чаще и в каждый приезд оставаться, как можно дольше, чтобы узнать как можно больше подробностей из жизни Лизаветы и о судьбах своих земляков станичников окружавших ее при жизни. И все не как не мог дождаться, пока выпишут мать, чтобы вместе пойти на могилу Лизаветы. И вот эта минута настала.
Если от умерших больных отказывались родственники или родственников не отыскивалось вовсе как получилось у Лизаветы, несчастных хоронили на местном кладбище. Хоронили покойников на следующий день, как правило тихо и как можно скорей. Вскрытий в психиатрической больнице не проводили. У каждого больного был свой диагноз. И если бы вам взбрело бы голову спросить, от чего умер тот или иной больной, перед вами на стол легла бы медицинская карта, и вы узнали бы, что люди умеряют от кучи всего, только не от равнодушия и цинизма. Нет ни в одном медицинском справочнике ничего о равнодушие и цинизме, а значит, и умереть от них невозможно в принципе.
Лизавету вместе Степановной и Кириловой похоронили в одной могиле. Так не делали прежде, все произошло само собой. Для Кириловой была выкопана могила. И когда на следующий день вместо одной покойницы оказалось три, копать еще две могилы мужики, и были рады, но не могли, так была тяжела голова после магарыча и руки не слушались. Так и похоронили всех троих словно в братской могиле, словно святых сестер мучениц Веру Надежду и Любовь!
Как рассказывала бабушка Валя, с которой я тесно сошелся навившая мать, тогда в день похорон пошел дождь.
«Нас до этого никогда хоронить не пускали,- рассказывала бабушка Валя,- А тут говорят: кто хочет ехать на кладбище? Из тех конечно кому можно. Ну вот мы с Ниночкой и вызвались. Просилось еще, много просилось. Лизавету царство ей небесное очень все любили. Да и Степановна и та, что безродная никому нечего худого не делали. Все конечно поехать не могли. Да и нечего. Взяли меня, Ниночку и Люду. Из начальства была Калачева и сестры те, что одинаковые. Еще двое парней из мужского отделения. Ну, какие из нас с Ниночкой помощники. Покойницы не в гробах, а прямо так на полу вряд, как на прилавке, поехали и мы вокруг них. Не хорошо, батюшки, не по-людски. Ну, слава богу, недолго, скоро приехали. Как приехали, стало быть, на кладбище, стали хоронить. Прямо как в войну всех покойников в одной могиле. Сначала Степановну, потом безродную, а в последнюю очередь Лизавета вышла. А как засыпать стали дождь пошел. Сначала не шибко, но чем больше их землей присыпали, тем дождь всем пуще, а потом и вовсе, словно взбесившись как из ведра. Мы все в автобус попрятались. И те, что закапывали вместе с нами. А что же оно выйдет, думаю, могила водой полной наберется. Что же они там без гробов, так еще и в воде, как рыбы какие-то. И отче наш стала читать, а потом Николая чудотворца просила и Богородицу. И услышали, как же не услышать?! Вон Лизавета всех слышала, за всех заступницей была. Дождь так и перестал. Перестал батюшки, перестал вот тебе крест. Как будто и не была, так перестал. И так у меня на душе хорошо, если на грешной земле за них Богородица встала и на том свете значит, в обиду не даст».
И каждый раз, когда бабушка Валя рассказывала, как они хоронили Лизавету, а рассказывала она мне о похоронах при каждой встрече, словно не помнила, что говорила переполняемая желанием поделиться радостью о чудесном прекращении дождя, я мысленно оказывался на могиле этих удивительных женщин. Вроде бы таких разных людей и в то же время составляющих грани одного великого целого. И вот я оказался там наяву, весной и со своей матерью.
Не знаю, замечал ли кто-нибудь, что на кладбище мысли перестают роиться в голове и все становится по местам. Время словно останавливается и в тоже время кто возьмется сказать, что он никогда не пробегал глазами по датам рождения и смерти, и не считал в голове чьи-то чужие прожитые годы, потерявшиеся в реке времени. И кажется, что на свете есть два места, где человеческому сердцу по-настоящему не страшна смерть. В церкви, где связь с Богом чувствуешь с каждым вздохом, и царство небесное так кажется близко и реально, что не страшишься смерти, и на кладбище где такой покой и ясность мысли которых ни за что не отыскать на гудящих дорогах и переполненных улицах.
Ни оградки, ни лавочки на их могиле не было. И мы с матерью, постояв немного, присели на лавочку у могилы по соседству. Каждый думал о своем, и смотрел на тюльпаны, которые каким-то чудесным образом выросли на неухоженной больничной могиле. Порой сердце может и желает принять, даже возможно простить, но вдруг может заныть в груди и может случиться самое страшное, сердце не
