На скрижали моего сердца

неба.
  Едва последние капли отбили дробь по крышам-стёклам, опустилось стекло на дверце со стороны пассажира, и Аня обеспокоенно спросила, почему я стоял под дождём, ведь легко мог юркнуть в машину и не мокнуть. Думаю, что-то, Анечка, у тебя реакция запоздалая, но отвечаю, зачем и указываю взглядом на куртку, под слоями одёжки трудно вымокнуть напрочь. Выслушав. Аннушка настоятельно потребовала, чтобы я садился в автомобиль, не затягивая, не хватало простыть на ветру. Отвечаю, что незамедлительно последую её совету, но дополняю, отчего-то хочется задержаться, не лютый мороз на улице.
  После дождя в воздухе остро выделялись тонкие и спрятанные сухой погодой запахи прелой листвы, раскисшей грязи и прочей приятной и не очень ароматической смеси, вдруг обретших вторую жизнь благодаря воде. Что ни говори, без воды не туда, ни сюда.
  Аня пару раз настойчиво просигналила. Клаксон сердито призывал меня быть послушным.
  «Вот и всё, - поймал себя на гребне ускользающей философской волны, усевшись в кресле и закрыв дверь. – Осень утопила все мои прекрасные мечты о прекрасном в лужах проливного дождя». Что-то неистребимо сентиментальное кольнуло в груди непреходящей грустью. И словно в ожидании чего-то неизбежного, закоченело сердце.
  Натружено гудел моторчик печки, нагоняя в салон струи горячего воздуха. Сразу же откуда-то издалека повеяло неуловимо далёким и родным: потрескивание дров в печке и исходящее живительное тепло, волнами растекающееся по дому (в посёлке дома отапливали дровами). И всё от того, что сухой тёплый воздух всколыхнул ту часть забытых воспоминаний, которым давно пора лежать забытыми на пыльной полке присыпанными нафталином от непредумышленной порчи временем.
  - Что с тобой, Аркадий? – в голосе Аннушки слышалась нешуточная обеспокоенность, - у тебя такое выражение, будто…
  Кладу свою ладонь поверх её и легонько стискиваю пальцы.
  - Всё в порядке. Но почему-то в такие вот моменты, когда осень, дождь, вон тот лист опадающий, или когда случайный штришок из нынешнего натолкнёт на приятные воспоминания, всегда взгрустнёшь нечаянно, отмякнув душой, - я промолчал и закончил: - И, не поверишь, хочется забиться куда-то в дальний уголок и всплакнуть… Хотя себя за такое малодушие и презираю потом.
  Анна высвободила руку, переплела пальцы с моими и продолжительно посмотрела мне в глаза. Снова, что-то неправильно-непоправимое отразилось в её сине-зелёных глазах, на мгновение они стали пусты и безжизненны, как вымерзшее от мороза высокое зимнее небо.
  - Такое иногда происходит и со мной, - этим она дала понять, что мы с ней одной крови. – Волю даю чувствам, будучи дома одна-одинёшенька. Не хочу, чтобы видели меня раскисшей и безвольной. Ведь меня все знают как неунывающую Аннушку-Жемчужину.
  Равномерно урчал двигатель, гудел моторчик печки, наполняя салон теплом. Осень за окном плескалась в лужах и игралась с последней листвой, срывала с веток, будто гадала «любит – не любит»…
  - Пора ехать, - напоминаю Аннушке, - а то не ровен час, попадём в «пробку» и затемно к бабушке не доберёмся.
 С Аннушки будто сошла невидимая маска. Она мгновенно преобразилась. Сентиментальная отрешённость и загадочная задумчивость исчезли. Рядом со мной сидела целеустремлённая жизнелюбивая натура (но вот куда девать иногда появляющиеся в её взгляде непонятности?).
  - Действительно, - произнесла она с задором автогонщика, давно не садившегося за руль, выруливая из двора на дорогу, сигналя встречным машинам, отвечая на приветствия, - можем и застрять.

  Из Дмитрово до Истринска добрались быстро.
  Личное авто, не общественный транспорт, на надо каждому столбу кланяться. И расстояние между населёнными пунктами лихо накрутил километрами на свои колёса белый «Форд Фокус», красивый, белый, быстрый, как океанский лайнер.
  Трудности с передвижением начались за Дедовском.
  Хоть и не час пик, но шоссе было запружено легковушками и грузовиками. Плотный поток механический коней, в напряжённых позах застывших в ожидании чуда. Напоминающее недовольное ржание недоумённо-настырное визжание клаксонов; что ни тачка, колесо дымом исходит от нетерпения, как будто конь копытом бьёт; визгливо-постанывающее блеяние авто весом и ресурсом поменьше. И между ними исхитрялись лавировать спешащие в юрких машинёшках, маленьких как спичечные коробки, вечно торопящиеся куда-то мужчины и женщины, постоянно говорящие по телефону и что-то чиркающие в блокноты.
  С горем пополам, в четверть пятого пополудни мы въехали во двор дома, где жила Аннушкина бабушка.
  Некоторое время посидели в машине: я получил от Ани подробнейшие инструкции, как надо себя вести в присутствии бабушки. Инструктаж Аннушка закончила так: «Напоминаю, у бабушки самое что ни на есть русское имя и отчество – Мария Ивановна». Подумав, добавила: «Постарайся произвести на неё хорошее впечатление». Я чуть было не воскликнул, мол, как же так, у меня в голове звучат твои слова, что я ей обязательно понравлюсь, если нравлюсь тебе, но говорю следующее, притянув к себе и крепко поцеловав, что преподнесу себя так, чтобы не было стыдно. «Кому? – откликнулась Аня, - мне?» Я поцокал языком и сказал, что мне, её визави и дальше распространяться не стал.    
  Судя по тому, как Аннушка поздоровалась с неизменными бабульками, бдящих внуков в песочнице или около, и заодно зорко следящих за всеми, внушающими подозрение чужаками; как обратилась к каждой по имени-отчеству, справилась о здоровье, о детях-внуках, я понял, что это ритуал. Исполняемый давно и по этой причине вошедший в привычку. А уж как эти бабушки-старушки умильно улыбались, отвечая Анне и все, как заведённые талдычили, мол, всё хорошо, Аннушка, всё распрекрасно, Жемчужина. «Ой, Аннушка, а это кто с тобой, такой мужчина респектабельный!» Я тут же мысленно прояснил для себя ситуацию, раз до таких тонкостей дошло и здесь – Аннушка-Жемчужина сюда наведывается частенько.
  И только после всех поклонов-приседаний, пожеланий-восхвалений, расшаркивания по асфальту подошвами туфель, а также реверансов, мероприятие закончилось, и мы вдвоём направились к дверям подъезда. «Милые старушки, не правда ли?» - она. «Дай бог нам дожить до их возраста», - я. И снова уловил краешком глаза что-то неправильное в её глазах, после моих слов на кратчайшее мгновение вдруг в них блеснули с холодной отчуждённостью сине-прозрачные льдинки.
  Судя по дому, построенному из силикатного кирпича, его строительство пришлось на пик застройки площадей начала семидесятых. Чувствовалась типичность коробок здания: плоские крыши, унизанные иглами антенн, окна-близнецы, бетонные козырьки над подъездом. На козырьках, как и повсюду, приходилось наблюдать, буйно разрослись травинки, укрыл ржаво-болотными пятнами мох отвоёванные участки, изредка прижились тощенькие отростки, грозившие никогда не развиться в полноценные дерева-кусты.
  Номер дома, магия цифр, пятьдесят два; подъезд второй, номер квартиры на втором этаже пятиэтажки – двадцать пять.
  Ох уж мне эти внепространственные игры с цифрами! Прямо каббала какая-то!
  Эмоции пришлось умело спрятать под личиной улыбки. Вошёл в подъезд, освещённый электричеством – надо же ни одной разбитой лампочки! – и, неся бабушкины подарки, пошёл следом за Аннушкой, сдерживая желание перешагивать через две-три ступеньки.
  Перед дверью, обитой кожзаменителем тёмно-бардового цвета с металлическими цифрами двадцать пять, Анна вкратце повторила инструкцию, чувствовалась нервная дрожь в голосе и теле, быстро поцеловала в щёку и нажала на белую кнопку дверного звонка. Мелодия, имитирующая трели соловья раздалась за дверью.
  Представили нас друг другу, не возле порога, как ни порывалась это сделать Аннушка, а когда прошли в зал. Не большое, но и не маленькое квадратное помещение вытянутой формы, со вкусом и любовью обставленное. Слева импортная горка, шик семидесятых, в прекрасном состоянии, внутри на стеклянных полочках хрустальная посуда, неистребимая вещь, свидетельствующая во все времена о достатке; серебряные стопочки и безделушки, вазочки из цветного стекла.
  На правой стене яркий ковёр, под ним диван. Дальше, в углу, совремённый телевизор, накрытый вязаной изумительно-белой салфеткой (что тотчас напомнило моё босоногое детство).
  За столом, во время чаепития после вкусного обеда, велась неторопливая беседа.
  Мария Ивановна тактично обходила подводные камни наших с Аней отношений. Не высказывалась открыто, но между слов проскакивали вовсе уж открыто звучавшие слова «мезальянс» и «как тебя, голубь сизокрылый, занесло к нам». Естественно, я внутренним слухом слышал это, но виду не подавал. Не выразила она и удивления, лицо так и осталось неподвижным, как театральная маска, когда на вопрос, где живу, ответил, что в Якутии, где «на севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна»1. На что её хватило, так это на вопрос: «Должно быть, там всегда холодно?» Скупо осведомилась она. «Если не быть в плену устоявшихся штампов, зимой мороз доходит до критических температур, - я тоже принял сухой тон, не отпускало непонятное ощущение картинности, - летом доходит до сорока с плюсом». С невозмутимым лицом, но с глазами, также как и у Аннушки, изредка вспыхивающими ледяными огоньками, она кивала, совершенно не давая понять мне, как собеседнику, интересно ей или нет. Также малыми дозами вопросов она коснулась моей жизни и, без углублений,  поинтересовалась у Ани, останемся ли мы ночевать. На улице наползали на небо хмурые тучи и, вскорости, возможно должен был грянуть дождь. «Ба! – воскликнула Аня, - извини, у нас ещё есть дела. Давай в другой раз!» Старушка с приклеенной улыбочкой на фарфоровом лице, казалось, и не расслышала отказа, только кивала головой, но мне показалось по её цепкому жёсткому взгляду, что она особо не огорчилась и переживать не будет. «Старушенция-то с характером, - сделал я вывод, - ох, и не сладко же жилось Аньке с этой Горгоной!» Не вставая из-за стола, бабушка ответила, раз у нас есть дела поважнее, чем с нею вечерять-разговаривать, то не держу и кивает мне, мол, всё, женишок-лопушок, хватит рассиживаться, пора и честь знать.
  Возникающая временами неловкость чутко улавливалась и Аннушкой, уж как её глазки бегали с бабули любимой да на меня! Но причину понять не могла.
  После слов бабушки, Аня кинулась убирать посуду, но та её остановила:
  - Не надо, Жемчужина, сама управлюсь.
  В который раз заметил, нежность в голосе Марии Ивановны появлялась тогда, когда она обращалась к внучке.

  - Ничего не понимаю, - задумчиво произнесла Аннушка, когда мы ехали по трассе, на лобовом стекле мелкие дождинки оставляли незатейливые
-----------------------------------------------
1 стихотворение М.Ю. Лермонтова

автографы. – Никогда прежде её такой не припомню. Что сегодня с ней случилось?
  Хотел сказать, что причиной тому, не ходи к гадалке, я, но деликатно промолчал, полагая, Аннушка попытается найти правильный ответ сама.
  До самого Истринска Аннушка так больше и словом не обмолвилась: следила за дорогой, изредка посматривая на спидометр, ускорялась, когда позволяла дорога с редкими машинами или, притормаживая, где надо, также не спешила