Spoudogeloion. История Европы в романах

произнесли.
Нет, не будем себя обманывать: из гордыни, тщеславия, ревности и злобы я совершил убийство. Я мог бы рассчитывать на снисхождение, быть может, если бы покаялся в содеянном перед миром и святой Церковью, но я не сделал этого. Вы первый человек, которому я открыл свою страшную тайну, а раньше я молчал о ней даже на исповеди. В миру же моё преступление было вовсе не замечено.
– Не замечено? – удивился монах.
– Да, – кивнул Робер. – В ночь после убийства я напился допьяна в своих покоях и заснул тяжелым сном. Скажу откровенно, мне не снились кровавые призраки и я не молил о запоздалом прощении свою жену, но когда я проснулся поутру, мой прекрасный замок показался мне настолько мерзким, что я уничтожил его.
– Вы уничтожили свой замок? – монах удивился ещё больше.
– Да, уничтожил, – сказал Робер. – Я сжёг его, – не только для того чтобы избавиться от двух трупов и следов преступления, но ещё от непреодолимого отвращения к этому обиталищу двойного греха: прелюбодеяния и убийства.
Я отослал всех слуг и поджёг замок: ходил из комнаты в комнату, поджигая всё, что могло гореть. Лишь на книги у меня не поднялась рука – их я сохранил.
Мои дворяне, вернувшись из монастыря, где они так и не дождались меня, прибыли в самый разгар огненного буйства. Они оторопело пялились на пожар и спрашивали, как это могло произойти? Я отвечал, что в замке начало проявляться колдовство, и мне был голос свыше, приказывающий сжечь это место.
По их лицам я понял, что они сомневаются, в здравом ли я уме? Но тут произошло нечто, рассеявшее их сомнения: из бушующего пламени с жутким воем выскочил маленький человечек с длинной опаленной бородой – и разом пропал, как бы провалившись сквозь землю. Я признал в нём домового, жившего у нас, однако дворяне решили, что это злой дух, и, стало быть, мои слова о колдовстве правдивы.
Я видел и ещё кое-что, чего не заметили другие: когда пламя охватило целиком главную башню, то в поднимавшемся к небу дыму мелькнули две фигуры, женская и мужская – в мгновение ока они взмыли ввысь и растаяли в небесной синеве. Я понял, что это души убиенных мною Бланш и Альбера покинули наш грешный мир, в то время как их тела были погребены в гигантской огненной могиле. Думаете ли вы, что я хотя бы теперь попросил прощения у них? Нет, я отослал их на суд к Господу, – перед которым и сам скоро предстану во всей своей скверне.
– Но почему их никто не хватился? – продолжал недоумевать монах.
– Ну, отчего же? Хватились. Однако дьявол, продолжая помогать мне, всех запутал, как только он умеет это делать, – невесело  усмехнулся Робер. – Пособник Альбера держал язык за зубами, так что о свидании любовников никому не было ведомо, – но слухи о связи Бланш с Альбером, тем не менее, широко гуляли по округе. После того как моя жена исчезла бесследно, а одновременно пропал и Альбер, у нас стали говорить, что они сбежали вместе. Нашелся человек, который видел, как они садились на отплывающий в Англию корабль; правда, другой человек утверждал, что они уехали во Фландрию на большой повозке, запряженной четвёркой лошадей.
Родственники Альбера и Бланш боялись встретиться со мной; соседи мне сочувствовали, а за глаза насмехались, однако мне было всё равно. Два месяца я жил в монастыре, помогая монахам в заботах о больных, – но в каком-то отрешении и душевной пустоте. Затем я навсегда простился с родными краями.
***  
– Мессир! Святой отец Августин! Уже утро, пора завтракать. Я вам принесу еду.
Монах вздрогнул от громкого голоса Вивьен.
– Чуть попозже, девочка! Я позову тебя, подожди на кухне, – ответил ей Робер.
После того как её шаги затихли, он сказал:
– Вы хотите спросить, как она попала ко мне, и почему мы живём здесь совсем одни? Очень просто. Оставив родину, я отправился в странствия, не взяв собой ни одного человека, даже оруженосцев. Я выбирал самые опасные дороги и ездил в самые гиблые места, но нигде не попал в серьезный переплёт, – несколько мелких приключений не в счёт. Так я добрался до здешних краёв, которые оказались ещё более глухими, чем наши, и этим понравились мне.
Господь дал мне знак, чтобы я остался тут навсегда. Увидев заброшенный замок на острове, я стал расспрашивать крестьян, чей он. Представьте же себе моё удивление, когда выяснилось, что владелец замка и земель на побережье – я. Оказывается, я уже давно сделался им, после смерти дальнего родственника моей матушки, не имевшего прямых наследников. Лучшего пристанища для себя я не мог и желать; я намеревался дожить здесь остаток своих дней.
Однако в замке уже был обитатель: вы догадались, что я говорю о Вивьен. Она жила здесь одна, питаясь рыбой, которую ловила, да хлебом, что иногда приносили ей сердобольные крестьяне. Откуда она пришла, кто были её родители, почему она оказалась в этом замке, – никому не было ведомо. Признаться, меня не очень-то устраивало такое соседство, но выгнать бедняжку было бы слишком жестоко.
Девочка была больна: её ум был слабеньким, она несвязно говорила, плохо владела правой рукой, да и передвигалась неуверенно; кроме того, порой её сотрясали жестокие судороги, наподобие пляски Святого Вита. Скажу не гордясь, что я смог облегчить её страдания: от судорог я давал ей пить настойку из редьки, спаржи и салата, свекольный сок с мёдом, а также прикладывал к её вискам ломтики репы. Для того чтобы рука Вивьен лучше работала, я применял растирания с пчелиным ядом. Дабы развить речь девочки, я подолгу беседовал с ней.
Я сильно привязался к этому несчастному ребёнку, – сам не понимаю, почему: может быть, из сострадания, может быть, от одиночества. Убогим и больным плохо живётся в окружении сильных и здоровых: в лучшем случае, тихое презрение, а в худшем, насмешки и издевательства сопровождают их. Редко встретишь искреннее сочувствие!
– Люди злы по недомыслию и отсутствию любви, – заметил Фредегариус.
– Не стану с вами спорить, – сказал Робер. – Замечу только, что Вивьен ушла от людского общества, чего она не сделала бы, если бы ей было хорошо с людьми. Она и меня вначале дичилась, старалась спрятаться при каждом моём появлении, но после привыкла, поверила мне и по-своему полюбила меня.
Вивьен, милое дитя, она стала утешением и радостью моего глухого, тёмного существования! Я уразумел одну непреложную истину: всемилостивый Бог так устроил наш мир, что несчастная любовь всегда является предвестником любви счастливой, – правда, счастье это может прийти с неожиданной стороны.
Да, заботы о Вивьен приятны для меня, – однако мне не даёт покоя тревожная мысль: что станется после моей кончины с бедной девочкой? О, я не боюсь умереть, но оставить её одну, беспомощную и слабую, мне страшно!
Я долго искал, кому бы доверить судьбу Вивьен, когда я оставлю этот мир, но никак не находил, – вот почему я сказал, что вы, святой отец, посланы мне Господом. Если бы вы, ваш монастырь, пообещали мне позаботиться о моей Вивьен, пристроить её в какую-нибудь тихую женскую обитель или в другое место, где её не будут обижать, – я был бы вам очень признателен. Можете ли вы оказать мне эту великодушную услугу? – Робер взглянул на монаха.
– Не сомневайтесь, мессир. Мы о ней позаботимся, – голос монаха дрогнул.
– Благодарю вас, святой отец, – поклонился Робер. – В свою очередь, я хотел бы составить завещание в пользу вашей славной обители. Во-первых, я отдаю вам распятие, тело Спасителя на котором изготовлено из куска Животворящего Креста.
– О, мессир! – не в силах сдержаться, монах встал, подошёл к распятию и снова поцеловал его.
– Во-вторых, я передаю вашей обители все свои книги, – в их числе есть очень редкие, вывезенные с Востока, – продолжал Робер. – В-третьих, я завещаю вашей братии этот замок. Моя духовная грамота будет составлена по надлежащей форме, скреплена печатью, а храниться станет у местного кюре, который, хотя несколько странен и, по-моему, склонен к мелкому колдовству, но человек добрый и порядочный. Он же известит вас о моей смерти и на первых порах возьмёт на себя заботу о Вивьен. Прошу вас не медлить тогда, поскорее прибыть за бедной девочкой и утешить её, насколько возможно.
–  Всё будет сделано, мессир, – заверил монах. – Однако вы забыли о заупокойной мессе…
– Эх, святой отец, надо ли служить мессу по такому грешнику, как я! – воскликнул Робер. – Моя душа погублена и проклята, – ей нет спасения.
– Это известно одному Богу, – горячо возразил монах. – Вы грешите против него, совершая самосуд. С чего вы решили, что не можете молить Господа о спасении? Это большой грех, говорю вам; это бунт против Бога. Мы рабы его, и он волен поступать с нами, как захочет, – казнить и миловать по своему усмотрению. А вы берёте на себя это право; тяжёлый грех вы совершаете!
– Ну, вот, к моим грехам прибавился ещё один, – добродушно улыбнулся Робер. – Что же, моя исповедь закончена, святой отец. Простите меня, если можете.
– Я отпускаю тебе грехи, сын мой, и пусть Бог простит тебя, – отвечал монах, возложив руки на голову Робера. – Прочтите молитву. «Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твоё…»
– «Да приидет Царствие Твоё; Да будет воля Твоя и на земле, как на небе…» – продолжил Робер…

Эпилог

[Пропущено несколько строк] …Как говорит отец Бернард Клервоский: «Если кому-либо моя работа покажется никуда не годной или не отвечающей ожиданиям, я всё же буду удовлетворен тем, что сделал всё, что было в моих силах».
Мои записи были переданы ему в Клерво и он изволил сказать о мессире Робере: «Вот это поистине был рыцарь без страха, защищённый со всех сторон, потому что душа его была защищена броней веры, тогда как тело защищено броней из стали. Так он был вооружен вдвойне, и не страшен ему был ни дьявол, ни человек. Не потому, что он просто не боялся смерти – нет, он даже жаждал ее. Зачем ему было бояться жизни или смерти, если жизнь для него – Христос, а смерть – благо? Радостно и с верою стоял он за Христа. Но с еще большей радостью предпочел бы он раствориться во Христе и пребывать с ним».
А затем он добавил: «А к чему стремится мирское рыцарство, точнее, эта шайка мошенников и негодяев? К чему, как не к смертному греху победителя и вечной смерти побежденного?.. Причиной их войн и раздоров являются необоснованные вспышки гнева, жажда пустой славы или страстное стремление обладать земными благами. Что же это за чудовищная ошибка, и что за неуёмное стремление, заставляющее их сражаться с таким упорством и размахом, – и всё это лишь ради смерти и греха! Несмотря на всю их броню, незащищенной остается их совесть…».
Когда же отца Бернарда спросили, достоин ли мессир Робер почитания, подобно другим боровшимся за веру героям, он после долгого раздумья ответил: «Истинные рыцари духа живут как братья в веселом и воздержанном содружестве, без жён и детей. Так что их евангельское совершенство ни в чем не ощущает недостатка… А шутов, магов, бардов, трубадуров и участников ристалищ и турниров они презирают и отвергают как различные проявления мирской суеты, тщеславия и нездорового обмана».
А после, как мне рассказывали, воскликнул в сердцах: «Какая несчастливая победа: одолев человека, сдаться перед пороком, позволяя гневу и гордости победить тебя!»
Исходя из этих слов достопочтенного, уважаемого и