Spoudogeloion. История Европы в романах

заканчивать… Увы, было слишком поздно! В полной мере я ощутил, что любовь овладела мною, когда был лишен возможности видеться с Бланш. Она не откликнулась на моё очередное приглашение, после  – ещё раз; поездки в привычной компании вдруг потеряли для меня былую привлекательность. Зато когда Бланш, наконец, вновь появилась, я был счастлив – да, да, счастлив, чего скрывать!
Я теперь только делал вид, что устраиваю эти выезды для всех, а старался лишь для неё; я делал вид, что рассказываю свои истории для тётушек и дядюшек, но рассказывал для одной Бланш; я с досадой отвечал на их вопросы и с радостью на вопросы моей любимой. Да, моей любимой, – я так называл про себя Бланш, и это было правдой! Какое безумие, какая отрада!..
На беду, началась зима, и наши поездки закончились. Зима – скучное время в сельской глуши; надо обладать живым воображением и иметь какие-нибудь занятия по душе, чтобы не впасть в тоску. Предыдущие зимы я проводил в строительной лихорадке и чтении книг, сейчас мне всё опостылело: мрачный и раздражённый я скитался по замку, невпопад отвечая слугам. Они решили, что я болен, да так оно и было, потому что любовь и есть болезнь, – сильнейшая болезнь, от которой нет лекарств и которая может пройти только сама собой, – а может и убить больного!
Для того чтобы увидеться с Бланш, мне нужно было всего лишь доехать до её поместья, где меня, конечно, приняли бы с почётом, как дорогого гостя. Однако, что для меня была всего одна встреча с моей любимой, когда я хотел быть с ней постоянно, днём и ночью! Впрочем, и это было возможно – надо было сделать предложение руки и сердца, которое, по всей вероятности, было бы принято. Вот в этой-то возможности и состоял главный вопрос, мучавший меня. На одной чаше весов находились чувство долга, рыцарская честь, служение Богу; на другой – простое человеческое желание жить с любимой женщиной, взять её в супруги. Вам, святой отец, должно быть, непонятны мои терзания?
– Отчего же? – возразил монах. – Обет безбрачия – это великое испытание. Мне случалось исповедовать братьев, сгоравших от любви и готовых расстричься, лишь бы соединиться со своими возлюбленными. А они, эти возлюбленные, часто не были им помощницами, не укрепляли их в вере и даже выказывали желание выйти за них замуж, если те сложат с себя духовный сан. Женщины слабы, мессир, и самая большая их слабость, как вы справедливо изволили заметить, – любовь.
– Но и мужчины слабы перед ней! – вскричал Робер. – Разве вся моя жизнь не доказывает это? Пасть жертвой любви в преклонном возрасте, на четвёртом десятке лет, будучи членом рыцарского братства, закаленным в боях воином, пройдя великие испытания в походе на Святую землю, являясь почтенным синьором, книгочеем и алхимиком, – не смешно ли? А вы говорите, женщины слабы перед любовью! Что с них взять, если даже такие, как я, не могут устоять перед любовными чарами?
Надо ли вам рассказывать, чем закончились мои мучительные размышления? Я нашел для себя спасительную лазейку: ведь я не присягал нашему рыцарскому братству по новому Уставу, подумалось мне, а в старом ни единого слова не было сказано о безбрачии, – стало быть, я не связан никакими обязательствами и могу жениться на Бланш. Понятно, что такая трактовка шла от лукавого: да я не присягал по новому Уставу, не клялся соблюдать обет безбрачия, но я знал об этом Уставе. Помните: «Кто, вступив в рыцарское братство, подобное учинит (то есть женится), из братства исторгается». Сказано чётко и ясно, однако я уверял себя, что это относится лишь к тем, кто вошёл в братство уже после того, как был утверждён новый Устав; на тех же, кто вошёл, когда он ещё не был принят, сие правило не распространяется, – как не распространяются и некоторые другие, обозначенные в новом Уставе требования. Например, там говорится об обете добровольной нищеты, но я же не соблюдаю его, – а не соблюдаю потому, что был принят в братство, когда этот обет ещё не был обязательным. Следовательно, обет безбрачия тоже не обязателен для меня... Эх, святой отец, умствование до добра не доводит! – покачал головой Робер. – Я имею в виду не глубокое размышление, а именно умствование: спекуляцию идеями, игру слов и подмену понятий. Это всего лишь пустота, за этим ничего нет. Недаром, все великие святые были просты и бесхитростны, как дети. Быть, как дети, нас учил Спаситель, не так ли?
– Так, – кивнул монах.
– Вот и меня умствование не довело до добра. Оно не дало мне жениться в молодости, зато заставило это сделать на закате жизни, – невесело усмехнулся Робер. – Прямым результатом моего глупого умствования стало то, что я, все-таки, поехал к Бланш с предложением руки и сердца. Её тётка была в восторге, хотя и старалась изобразить крайнее изумление; нарушив приличия, она оставила меня со своей племянницей  наедине. Бланш была смущена, но не сильно. Я повторил своё предложение и спросил её:
– Любите ли вы меня?
– Да, – отвечала она.
– Давно? – продолжал я допытываться.
– С первой нашей встречи.
Было ли это правдой? Мне хочется верить, что да. Возможно, чувство, которое Бланш питала ко мне, являлось не любовью, а влюблённостью, столь свойственной молодым девицам; возможно, Бланш и её тетка строили свои планы относительно меня, но мне хочется всё же верить, что расчёт уступил здесь место чувствам, – во всяком случае, Бланш не была расчётливой интриганкой.
***
Вопрос о свадьбе был улажен в один миг: приданного я не просил, – да, собственно, и просить было нечего, – а на содержание жены не поскупился; кое-что перепало и её тётушке.
Сразу после Рождества нас обвенчали в городском кафедральном соборе. Это событие привлекло всю нашу провинциальную знать. Дамы извлекли из сундуков бабушкины уборы и надели все имеющиеся фамильные драгоценности; мужчины щеголяли в лучших нарядах, изготовленных деревенскими ткачами; даже одежда слуг была вычищена и заштопана, чего никогда не было прежде и не наблюдалось позже.
К своему удивлению, я обнаружил, что пользуюсь определенной славой, – но больше всего внимания привлекала моя невеста: она была очень красива в своём свадебном платье. Это платье было спешно пошито тулузским портным, проживающим здесь же, в городе, и обслуживающим высший свет нашей округи. Оно обошлось мне в круглую сумму, а требовалось всего на один раз, но я не жалел об этой трате. Бланш величественно и грациозно выступала в белом атласе, парче и шелках; кисейная фата спускалась на длинный шлейф, который несли два пажа. На голове Бланш, подобно короне, высился золотой венец…
Из уважения к моим заслугам свадебный пир был устроен во дворце епископа, управлявшего нашим городом. Более трехсот человек присутствовало на пиру; заздравным речам и приветствиям не было конца, так что и под утро еще звучали тосты. Мы с Бланш покинули пиршество после полуночи, дабы свершить то, что епископ назвал консумацией брака. В одной из богато убранных комнат дворца, специально приготовленной для нас, мы стали мужем и женой. На рассвете я увёз Бланш в свой замок, где через день мы продолжали принимать поздравления от прибывших сюда гостей.
Так мы стали жить вместе и супружество на первых порах казалось мне раем. Выросшая под строгим надзором своей тётки Бланш не была ни ханжёй, ни недотрогой. Она охотно разделяла со мной радости земной любви и я не мог упрекнуть её в холодности. Столь же быстро она вошла в роль хозяйки поместья и уже к исходу медового месяца удивительно ловко управлялась с домашними делами, внося в нашу жизнь порядок и уют.
Единственное, что несколько портило мне настроение, было упорное нежелание Бланш говорить об отвлечённых предметах, касающихся веры, знаний и науки, – к примеру, об алхимии, – но женщина есть женщина: она живёт тем, что видит, что имеет непосредственное отношение к ней. Я решил быть снисходительным к моей дорогой супруге. Со временем я надеялся привить ей интерес хотя бы к литературе, к поэзии, – для чего, однако, сперва нужно было подучить её грамоте, ибо Бланш читала с большим трудом, а писала со многими ошибками.
В остальном, повторяю, я был доволен своей женой и считал, что сделал правильный выбор. Наша жизнь потекла, как по маслу: едва закончился Великий пост, мы стали выезжать к соседям и принимать их у себя; вскоре возобновились наши прогулки, а ещё были охоты, приёмы, турниры и прочее, чем живет обычная семья нашего сословия.
Иногда я тайком вздыхал о моей кроткой Абелии, вспоминая, как мы жили почти что мужем и женой в Иерусалиме. Но в то время радость совместной жизни отравлялась мыслью о греховности наших отношений и неизбежном их конце, – сейчас же ничто не омрачало моего союза с любимой женщиной. Прибавлю к этому, что брак с Бланш оправдал меня в глазах моих крестьян и соседей, которые были рады окончанию моего добровольного затворничества и избавлению от «чудачеств», за которые меня осуждали. Крестьяне простили мне даже отказ от ius primae noctis, – тем паче, что Бланш была заметно тронута моим воздержанием от этого права и при всех высказала мне свою благодарность…
– Но не подумайте, что женившись, я забыл о помощи бедным и слабым. Нет, я продолжал это делать, – с гордостью сообщил далее Робер. – Не ограничиваясь милостыней, я построил при монастыре госпиталь для больных и содержал его на свой счёт. Здесь работали два врача, приглашенные мною из Испании, из славной Саламанской школы, и любой страждущий от болезней мог обратиться к ним, не заботясь о деньгах.
Во всех этих начинаниях моим добрым помощником был наш сельский кюре. Золотой старик, право слово! Вы знаете, святой отец, какова жизнь деревенского священника: служба в церкви, крестины, свадьбы, похороны, изгнание нечистой силы из жилищ, крёстные ходы с мольбой о даровании дождя, крёстные ходы  с молитвами о прекращении дождя, крёстные ходы с мольбой о защите полей от мышей, молитвы о спасении от чумы, холеры и прочих болезней, – и так далее, и так далее. А ведь ему приходится ещё передавать личные пожелания прихожан Господу, – причём, они полагают, что он значит для Бога не меньше, чем апостол Пётр, и все его обращения к Господу непременно должны выполняться.
– Мне это знакомо, – улыбнулся Фредегариус. – Не далее как три месяца тому назад, ко мне обратились два человека из тех, что живут возле нашего монастыря. Обоих звали Мишелями, и оба они просили, дабы я вознёс молитвы к Святому Михаилу, их небесному покровителю. Однако смысл их просьб был прямо противоположен: один хотел, чтобы Святой Михаил поднял цены на зерно, а другой – чтобы он снизил их.
– Да, верно! – воскликнул Робер. – Мишели обращаются к Святому Михаилу, Жаны – к Святому Иоанну, Пьеры – к Святому Петру, Катарины – к Святой Екатерине, Марго – к Святой Маргарите, и все хотят разного. Бедным святым угодникам остаётся просто разорваться на части, а попробуй кюре или монах отказаться быть посредником в этих мольбах – заклюют, ей-богу, заклюют! Наш славный кюре давно смирился с этим, но иногда и он вскипал от возмущения. Жаловаться ему было некому, поэтому он отводил душу в разговорах со мной за стаканом вина. Поворчав таким образом на свою паству, старик успокаивался и смиренно шёл на очередной зов какого-нибудь Жана, дабы оросить