Spoudogeloion. История Европы в романах

по праву. Мои слова о данном обете воздержания никого не убедили; селяне заподозрили, что у меня есть какой-то недостаток по мужской части. Прислуга в замке была подвергнута самым хитроумным и тщательным расспросам, – а поскольку слуги ужасно любят сообщать даже малознакомым людям всё о своих хозяевах, – то вскоре эти подозрения были развеяны.
Тогда крестьяне оскорбились: они решили, что я пренебрегаю их дочерьми. Пошли слухи, что на Востоке я познал с тамошними красавицами такие наслаждения, после которых меня не может прельстить ночь любви с простыми сельскими девушками.
Отношение ко мне стало заметно прохладнее. Мое родство с народом было нарушено, – в прямом смысле слова, – как теперь он мог называть меня своим отцом?
Мессир Робер тряхнул кувшин с вином и вылил последние капли в свой стакан. Осушив его, он посмотрел в окно и сказал:
– Ночь на исходе, близится утро, – что же, моя исповедь тоже подходит к концу. Вам недолго осталось страдать, отец Фредегариус, но напоследок я расскажу вам о самом страшном моём поступке.
– Я вижу, это сильно тревожит вас, мессир, – заметил монах. – Но не волнуйтесь так, – что бы это ни было, милость Божья безгранична, а я тем более не стану осуждать вас. «Не судите, да не судимы будете», – завещал нам Спаситель.
– Благодарствуйте, – с поклоном ответил Робер. – Вы поистине посланы мне Небом, никому не удалось бы утешить меня лучшим образом. Итак, я приступаю…
В основном закончив строительство и кое-как разобравшись с крестьянами, я повёл сытую, довольную и, можно сказать, роскошную жизнь. В непросохших от сырости стенах моего нового жилища я с большим размахом устроил первый пир для соседей. Желая поразить их, я нанял с десяток поваров в помощь моим собственным; два десятка музыкантов весь вечер забавляли нас чудесной игрой, которую не услышишь и в королевском дворце; три десятка шутов, жонглеров и акробатов выделывали такие штуки, что у моих гостей сводило живот от смеха.
Большое впечатление произвели различные хитроумные приспособления и смелые новшества, которыми был заполнен мой замок. В парадной зале, например, под плитами пола имелись трубы, по которым подогретый воздух подавался сюда из нижних помещений, в результате чего здесь всегда было тепло и сухо. Эту идею я позаимствовал из устройства восточных бань и вызвал жгучую зависть соседей; правда, сама мыльня, которая тоже была построена в моём замке, им не понравилась. Подобно многим нашим людям, не видевшим Востока с его благами и удобствами для тела, мои соседи думали, что прекрасно можно прожить без омовений, – более того, они считали их греховными.
Впрочем, я уже касался этой темы и не буду повторяться, но отмечу, что неприятие чужих обычаев доходило у нас до абсурда: так, например, настоящее возмущение вызвали вилки, которые были выданы каждому гостю для того чтобы брать куски мяса и прочую снедь не руками, а этими простыми и удобными в обращении предметами. «Разве мы инородцы? – было высказано мне общее мнение. – Для чего нам ковыряться в еде этими штуками, похожими на вилы, которыми черти мучают грешников в аду? Наши христианские руки, без сомнения, лучше, чем эти дьявольские вещицы, завезенные из басурманских стран». А кто-то отчётливо прошептал: «Я видел подобное в домах терпимости в Венеции. Серебряными вилками там пользуются куртизанки, а кроме них ещё и содомиты. Они узнают друг друга как раз по этим вилкам». За столом раздался приглушенный мужской смех, а дамы засмущались и прикрыли лица рукавами. Я приказал слугам убрать вилки, подумав, что даже хорошие, но чуждые нам порядки надо вводить с большой осторожностью.
О слюдяных окнах я уже говорил: они не считались грехом, но были в представлении моих гостей безумным мотовством, – таким же, как мраморные фризы с растительным орнаментом на колоннах и под потолком во всех комнатах главной башни. Зато очень понравился гостям, – в первую очередь, дамам, – внутренний дворик замка с его зелеными насаждениями, кустами цветов, а посреди этого – с  большой беседкой из розового песчаника, у основания которой бежал по гранитным ступенькам чистейший ручей с прохладной водой. Однако людям с практическим складом ума было всё же не ясно, зачем столько места используется впустую? Не лучше ли было бы устроить на этом дворе птичник или свинарник, или хлев? Или поставить сарай для всякой утвари, или, может быть, соорудить тут кузницу, от которой, что ни говори, куда больше пользы, чем от цветочков и кустиков?..
Да, мой преобразившийся родовой замок произвёл впечатление! По всей округе судили-рядили о несметных богатствах, привезенных мною с Востока; в то же время подвергали сомнению мою преданность христианской вере. И то, и другое было неправдой: перестройка замка истощила почти все мои средства, а крестьяне грозили окончательно разорить меня, – Робер коротко хохотнул. – Что же касается веры, то те, кто шептались о её недостатке у меня, сами не проливали за неё кровь, как я, и не подвергали себя опасностям.
Особой статьей разговоров была моя холостая жизнь. Мне уже перевалило за тридцать; ещё пятнадцать-двадцать лет и пора отправляться в мир иной, а между тем, я не обзавелся женой и потомством, – как такое возможно, спрашивали мои добрые соседи? Они, конечно же, знали о моём отказе от права первой ночи, и это тоже настораживало их. Могли ли они всерьез принять заверения об обете безбрачия, данном мною? Если уж моих крестьян не убедило подобное объяснение, могло ли оно показаться убедительным людям, которые были не так наивны и просты в своей вере, как народ?
С одной стороны, меня втихомолку обвиняли в колдовстве и знакомстве с нечистой силой, – при случае мне охотно пересказывали эти вздорные обвинения. С другой стороны, мне старались представить разных девиц, а равно и вдовушек, что жили в наших местах. Недели не проходило, чтобы ко мне ни приехал какой-нибудь благородный отец семейства или почтенный родственник свой сестры, племянницы или даже тётушки и не начал расхваливать достоинства юной, а то и вовсе не юной дамы.
Меня это навязчивое сватовство то смешило, то раздражало, – но что мне было делать? Не закрывать же перед этими самозваными сватами ворота замка? Про себя я был уверен, что не поддамся на уловки моих заботливых соседей, – ах, если бы мы знали, как слабы перед судьбой и как легко она распоряжается нами!


Часть 12. Женитьба, борьба с дьяволом и коварство любви. Страшный грех. Последняя воля


Мессир Робер потряс пустой кувшин, напрасно ожидая, что из него выльется хотя бы немного вина, тяжко перевёл дух и сказал:
–  Вино часто заканчивается в самый неподходящий момент. Ну да ладно, попробуем обойтись без него…
Вот так вот – славным синьором, радушным хозяином, хорошим соседом, милосердным христианином, защитником слабых я намеревался дожить свой век. И что мне помешало бы, спрашивается? Пожалуй, единственная опасность, которая подстерегала меня, было разорение от непомерных расходов, но опять-таки разорение до известной степени, не до крайности, – и я никого не удивил бы этим: большинство наших дворян жило не богато.
Однако на моём мирном пути уже была поставлена ловушка: злой рок использовал женщину, чтобы завлечь меня туда, – согласитесь, способ не новый, но проверенный. Мы с вами толковали, святой отец, где-то в начале нашего длинного разговора, о божественной и дьявольской природе женщины. Я отстаивал точку зрения, что божественной сущности в женщине всё же больше. Вы помните?
– Да, помню, – кивнул Фредегариус, с участием глядя на Робера.
– Я и теперь не отрекусь от своих слов; добавлю лишь, что не всегда мужчине удаётся, даже если он того очень хочет, справиться с дьяволом в борьбе за женщину, – проговорил мессир Робер с горькой убежденностью. – Послушайте же, как у меня это не получилось…
В ранней юности, волей обстоятельств отлученный от общества, я завидовал шумным компаниям, выезжавшим повеселиться на мягкие зеленые луга, что раскинулись среди наших дремучих лесов. Я мечтал тогда присоединиться к этим блестящим молодым людям и девицам, вести себя, как они, смеяться, шутить, петь и танцевать под незатейливую мелодию, которую выводила пара трактирных музыкантов на своих видавших виды лютне и гобое. Ныне я мог сам устраивать такие выезды, однако в глазах молодёжи я был уже стариком, ведь мне шёл четвёртый десяток Они и относились ко мне как к милому старику, с которым благодаря его щедрости можно было хорошо провести время, но который, разумеется, не годился для невинных забав, – и, уж конечно, не годился для любви.
Ну, что же, я относился к этому с пониманием и, в свою очередь, смотрел на своих молодых спутников снисходительно, как старый матерый волк смотрит на игры молодых волчат: они служили мне утешением в моей одинокой жизни. Я помыслить не мог об ухаживаниях за девицами, – куда было мне, израненному телесно и душевно, начинать любовные интриги. Брак для меня был невозможен, а волочиться за девушками без серьёзных намерений мне было бы смешно, да и не по чину. Обычно на наших прогулках я занимал место среди дядюшек и тётушек, приставленных для надзора за молодыми людьми: мы вели длинные беседы на ничего не значащие темы, просто чтобы почесать языки. Молодёжь из вежливости слушала нас вначале, но скоро принималась за свои развлечения и редко кто подходил к нам потом, до самого возвращения домой.
Но однажды появилась девушка, которая не интересовалась забавами молодых, – напрасно юные кавалеры зазывали её разделить их веселье. Она всегда приезжала в сопровождении своей тётки, молодящейся женщины неопределённых лет, и сидела возле неё, занимаясь вышиванием. С прелестной улыбкой на лице она внимала нашей болтовне и, казалось, совсем не скучала с нами.
Её звали Бланш, она была бедной дворяночкой, – подобно моей незабвенной чистой Абелии, – и это обстоятельство тронуло моё сердце. Правда, внешне Бланш не походила на Абелию: Бланш была розовощекой блондинкой, однако без той приторности, что была присуща Ребекке. Телосложение Бланш было прямо-таки идеальным, – вы помните, я вам зачитывал по памяти, каким оно должно быть у дамы согласно требованиям куртуазной науки: «Телосложение должно быть большое, прочное, но при этом благородных форм. Чрезмерно рослое тело не может нравиться, так же как небольшое и худое. Плечи должны быть широкими. На груди не должна проступать ни одна кость. Совершенная грудь повышается плавно, незаметно для глаза… Самые красивые ноги - это длинные, внизу тонкие, с сильными снежно-белыми икрами, которые оканчиваются маленькой, узкой, но не суховатой ступней».
Всё это будто бы писалось с Бланш, но признаюсь, что больше, чем её внешность, меня привлекло внимание этой девушки к моим рассказам. В своё время я поймал в такую же ловушку мою несчастную Абелию, теперь попался сам. Ситуация повторилась с точностью до наоборот, – ловец превратился в жертву, только с более тяжёлыми последствиями. Но не буду опережать события…
Через несколько встреч я почувствовал, что привык к Бланш и мне не хватает её. Что за напасть, думал я,  мыслимое ли дело – так привязаться к молодой девице! Зачем, для чего?.. Нет, с этим надо