Spoudogeloion. История Европы в романах

хорошенько пугнуть гнома, если ребенок окажется подкидышем.
Мать приняла совет старухи и, вернувшись домой, положила в печь щипцы калиться, а сама стала разбивать яйца перед очагом. Увидев это, ребенок вдруг приподнялся, смолк и стал внимательно глядеть на мать.
Когда же она разложила на очаге яичные скорлупки и налила их водой, ребенок вдруг обратился к ней и сказал:  
– Что это ты, мать, делаешь?
Мать невольно вздрогнула, услышав это, но отвечала как можно равнодушнее:
– Ты, я думаю, сам видишь, что я делаю: воду кипячу.
– Как? — продолжал мнимый ребенок с возрастающим удивлением. – В яичных скорлупах кипятишь воду?
– Ну, да, – отвечала мать, заглядывая в печь, чтобы видеть, готовы ли щипцы.
– Да помилуй, – закричал гномик, всплеснув руками, – я вот уже тысячу пятьсот лет живу на свете, а никогда ничего подобного не видывал!
Тут женщина выхватила из печки раскалившиеся докрасна щипцы и с яростью бросилась на подкидыша, но тот быстро выскочил из колыбели, прыгнул к печке и вылетел в трубу. А в постельке, на месте безобразного гнома, лежал её драгоценный малютка, подложив одну ручонку под голову, а другую крепко прижимая к своей груди, которая слегка подымалась легким и мерным дыханием. Кто передаст радость матери?..
– Да, так рассказывали у нас эту историю, но она вызывает у меня большие сомнения, – покачал головой Робер. – Гномы не настолько малы, чтобы их можно было принять за детей, и все они бородатые: даже у их женщин растут бороды, но из вечного женского стремления к красоте гномессы ежедневно бреются, оставляя на щеках лишь бакенбарды. Так можно ли поверить, спрашиваю я вас, что мать не заметила, как у её дитяти в одну ночь появилась борода?
Я сторонник точных и проверенных знаний, которые свидетельствуют о том, что гномы живут обычно в горах, славятся кузнецким мастерством, боевым искусством и сильны в магии. В целом, это добрый и трудовой народ, но они сильно пострадали от людской  алчности, потому людей  недолюбливают. Они прячутся в глубоких горных пещерах, там построены ими подземные города и дворцы. Иногда они выходят на поверхность, а если встретят в горах человека – пугают его громким криком.  
За сокровищами гномов охотятся драконы, и гномы поэтому находятся с ними в постоянной войне. Говорят, что те драконы, что выползали раньше на поверхность земли, как раз и спасались от гномов, – но от судьбы не уйдёшь. Убежав от подземных жителей, драконы гибли от рук рыцарей: по-моему, я уже рассказывал, что в нашей местности последнюю гадину истребили за двести лет до моего рождения.
В своих подземельях гномы воюют и с другими чудовищами – гримтурсами. Гримтурсы не такие большие, как драконы, хотя превосходят по размерам лошадь, а прячутся обычно в глубоких расщелинах скал или роют себе норы в земле. Гримтурсы похожи на громадных пиявок, однако имеют ядовитые жвалы, нечто вроде челюстей сколопендры, и также быстры и опасны, как эти мерзкие твари. Размножаются они, подобно муравьям, откладывая сотни яиц, которые высиживает их матка, – вот та уже близка по величине к дракону. Гримтурсы охраняют её день и ночь, и горе тому живому существу, что приблизится к кладке!
Гномы уничтожают гримтурсов всеми доступными способами, но этих тварей так много, что до окончательной победы пока далеко.
Признаться, самих гномов мне не доводилось видеть; их присутствие в моем замке выдавали всякие косвенные признаки – постоянно пропадал шанцевый инструмент, исчезали свечи и просто напасть какая-то была с обувью! Башмаки у моих слуг исчезали постоянно, так что я не успевал заказывать новые у местного башмачника. Всё это – инструмент, свечи и башмаки, – конечно же, было востребовано гномами и похищалось ими по необходимости.
А вот домового я видел собственными глазами. Он поселился в замке при моём деде, привезённый в старом сапоге из прежнего скромного жилища, где раньше обитало наше семейство. К моему деду домовой был очень привязан, – перед тем, как деду умереть, он выл, стучал посудой и хлопал дверьми, показывая, как трудно ему расставаться со старым хозяином.
Ещё домовой любил лошадей, особенно пегой масти. Он холил их, заплетал гриву и хвост, давал корм, отчего лошади добрели. К вороной же масти домовой почему-то относился плохо; когда в нашу конюшню привели вороного жеребца, то грива и хвост этого коня были вечно спутаны, ясли ломались, корм просыпался на землю. Жеребец был беспокоен и худел, – в конце концов, пришлось его продать.
К моей матери, которая была хозяйкой старого замка при постоянно отсутствующем муже, домовой сначала не испытывал тёплых чувств, – может быть, считал для себя зазорным подчиняться женщине. В знак протеста он раскидывал домашнюю утварь и даже пытался как-то поджечь чулан. Однако моя матушка отличалась твёрдым характером и быстро приучила домового к порядку. Она взяла плеть с железным наконечником и обошла все помещения в замке, стегая стены, пол, скамьи, кровати и сундуки, при этом приговаривая властным и сильным голосом:

Знай своё место, знай своё место.
Ты домовой должен дом стеречь, хозяйство беречь,
Да хозяйке угождать, а не воевать,
Знай своё место, знай своё место.

Домовому пришлось смириться. Единственное, что он себе позволял потом, это навалиться ночью на кого-нибудь из спящих и сдавить его, так что в это время нельзя было пошевелиться. Впрочем, на вопрос, к худу или к добру подобное знамение, домовой всегда отвечал мрачным голосом «да» или «нет».  Вот так-то и я его увидел, когда он на меня навалился во сне, и услышал, как он сказал «да», – что меня опечалило, поскольку первое, о чём я подумал, было плохое… Увы, его пророчество сбылось, – вздохнул Робер и затем спросил монаха. – А как вы полагаете, отец Фредегариус, домовые – это представители нечистой силы, или просто один из видов духов, которых так много на свете?
– Когда Господь изгнал с неба Люцифера и его сподвижников, те прямиком отправлялись в ад, – принялся объяснять монах. – Кто сильно был отягощён грехом, попадали в самый центр Преисподней, кто менее – ближе к поверхности земли. Что же касается появления домовых, то отцы церкви сообщают нам о неких «духах», которые раскаялись в своих грехах перед изгнанием из рая, но так и не были прощены. Домовые не боятся икон, святых мощей и реликвий, но они им в тягость, ибо постоянно напоминают о наказании – жить вместе с человеком и помогать ему; прощение наступает в том случае, если домовой на протяжении семидесяти лет всячески помогал хозяину жилища. Тогда домовой, – вернее, дух, которого мы зовём домовым, – получает возможность попасть в Царствие Божие. Но тёмная сторона души домового мешает ему быть в течение целых семидесяти лет помощником человека, поэтому домовые живут с людьми гораздо дольше.
– Вот оно что! – протянул мессир Роббер. – Ну, теперь мне ясно, как божий день, почему домовой жил с нами, – то помогая, то, напротив, принося вред. Однако пользы от него было, всё-таки, больше, поэтому, переселяясь в замок, построенный мною, я забрал домового с собой. Вам, безусловно, известно, как это делается. Надо выйти в полнолуние на улицу, имея с собой привязанный на верёвочку левый башмак. Ни в коем случае нельзя оглядываться; как только почувствуете тяжесть, это означает, что домовой согласился жить с вами, то есть залез в ваш башмак и готов отправиться в новое жилище.
***
Со временем я обжился в новом замке, – продолжал Робер, – и он перестал казаться мне чужим. Я приступил к исполнению своих обязанностей синьора. Служившие у меня молодые дворяне составляли мою дружину, с ними у меня не было трудностей. Хуже обстояло дело с моими крестьянами. Они требовали от меня так много, постоянно в противоречии с самими собой, что мне пришлось бы разделиться надвое, натрое или даже на четыре части, чтобы угодить им.
К примеру, они хотели жить в полном довольстве, но при этом трудиться как можно меньше. Если я заставлял их работать в полную силу, они ворчали и называли меня бессердечным; но стоило мне ослабить вожжи, как начинались жалобы на то, что скоро всё у нас пойдет прахом и закончится полной нищетой. Найти же золотую середину было невозможно, ибо всегда находился кто-нибудь недовольный либо работой, либо отдыхом. Точно так же было у нас с наказаниями: волей-неволей мне приходилось наказывать лентяев, пьяниц, буянов и воров, – и это вызывало обвинения в жестокости. Но едва я смягчал наказания или реже применял их, тут же слышались стоны, что от лиходеев житья не стало, я отдал добрых людей им на растерзание.
Видя во мне своего заступника и покровителя, крестьяне полагали, что имеют полное право обращаться ко мне с любыми просьбами, которые нередко бывали так настойчивы, что больше походили на приказания. Невозможно сосчитать, как много всего я давал в долг, невозможно перечислить, какую различного рода помощь оказывал, – но моим добрым крестьянам всего этого было мало; причём, они были так хитры, что в большинстве случаев нельзя было определить, действительно ли их привела ко мне нужда или они просто хотят поживиться на дармовщину. Некоторые семьи были должниками из поколения в поколение и это воспринималось как нерушимый обычай; правда, они готовы были в любой момент прийти мне на помощь и даже положить голову за своего господина, – чего же ещё мне нужно? Они мои верные слуги и я должен быть этим доволен.
Сущим кошмаром для меня было вершить суд и разбирать крестьянские тяжбы: взаимные упреки, крики, а порой и драки неизменно сопутствовали судебному процессу, – сколько бы я не грозил страшными карами его участникам, сколько не призывал их к порядку, всё было, как об стенку горох, и помогало только на короткое время. О справедливости  на суде нечего было и мечтать: попробуйте отделить правду ото лжи, если они так сильно перемешаны, что одно становится продолжением другого. Какое бы решение я не принимал, всё равно оно не было до конца правильным; о том, что мои приговоры вызывали обиду и раздражение – иной раз у выигравшей стороны больше, чем у проигравшей – я и не говорю.
Отдельно надо рассказать о ius primae noctis… Вам известно, что это означает, святой отец?
– Да, – отвечал монах, встрепенувшись, – Право господина провести первую ночь с новобрачной, если она его крестьянка или вышла замуж за его крестьянина. Священное древнее право, подтвержденное законами. Но надо ли останавливаться на этом, мессир?
– Отчего же? – возразил Робер. – На исповеди нужно говорить обо всём, ничего не утаивая. Должен заметить, что вы исключительно целомудренный исповедник, мне чаще попадались иные, очень охочие до щекотливых подробностей. О, не подумайте, что я издеваюсь над вами, – напротив, мне нравится ваша душевная чистота! Не беспокойтесь, в моём рассказе не будет решительно ничего, что вас оскорбит.
Да, ius primae noctis – древнее и священное право. Так его воспринимал мой добрый народец, но мне, принявшему устав нашего рыцарского братства, плотские утехи были воспрещены. Однако напрасно я пытался объяснить это моим крестьянам: они никак не могли взять в толк, почему я, их господин, мужчина зрелого возраста и на вид вполне здоровый, отказываюсь провести первую ночь с девушками, принадлежащими мне