Spoudogeloion. История Европы в романах

людей, а для безгрешных душ создал Эдем небесный. Сарацины, вот, считают, что на небе праведники получают удовольствия, сходные с земными, но превосходящие их. Каждому, кто сможет пройти в небесный рай по тонкому волоску, – то есть праведнику, не отягощенному грехами, – там уготованы неслыханные наслаждения. В частности, семь прекраснейших дев, искусных в любви, будут ублажать его до скончания веков и поить амброзией и угощать обильными лакомствами.
Абелия говорила, что в раю души преисполняются духовной радостью, а не земными удовольствиями, которые ничто перед духовными; помимо этого, она осуждала сарацинов за многоженство: Господом дается только одна жена для мужа, и только один муж для жены.
А как же библейские праведные цари и пророки, спрашивал я, – ведь у Соломона было много жен, а у Авраама много наложниц?
На это Абелия отвечала мне, что до прихода Спасителя было так, а после стало иначе.
– Верно, – вставил Фредегариус. – Абелия была права. В Евангелии и в Посланиях апостолов прямо говорится, что муж для жены, а жена для мужа, а всё остальное – лукавство и прелюбодеяние.
–  Да, верно, – согласился мессир Робер. – Одна жена на всю жизнь, и один муж на всю жизнь, – так и должно быть, – но скажите мне, святой отец, почему часто получается иначе? Я привел бы вам сотни примеров, когда мужья и жены, не довольствуясь обществом друг друга, ищут себе тайных жен и мужей, не останавливаясь перед грехом. Да, сотни примеров я привел бы, но вам и без меня это известно!
Если Бог предназначил для мужа одну жену и одного мужа для жены, почему он не сделал так, чтобы они соединялись на всю жизнь не только священным таинством брака, но и потребностями тела и души? Почему у неразумных и бездушных тварей брачные союзы бывают так прочны; почему эти твари не ищут себе партнера на стороне, но даже погибают, потеряв свою вторую половину, – а люди, подобие Божье,  сплошь и рядом нарушают клятву верности и даже находят в этом особое удовольствие, – неужели люди хуже животных? Или это сатана глумится над нами и мы попадаем в его ловушку?
Я уже говорил о страшной силе телесного влечения, о неуёмной жажде плотского наслаждения, одолевающего нас, – на Востоке я лишний раз убедился в этом. У сарацинов  есть обычай, по которому каждый мужчина можёт иметь четырёх жён. Я сначала думал, что такой обычай позволяет сарацинам избежать вожделения. В самом деле, многие трагедии, случающиеся с нами, не могли бы случиться в сарацинском мире, рассуждал я. Если женатый мужчина восхотел другую женщину, кто мешает ему жениться на ней? Если ему мало двух жён, он имеет право взять третью; если мало трёх жен, он может привести в дом четвёртую. Ему дается возможность четырёхкратного выбора, – в таком случае, все его желания будут удовлетворены; плотское вожделение становится узаконенным, тут уже нет места грешным помыслам и прелюбодеянию. Женщины же воспитываются у сарацинов таким образом, что не знают ревности и не ищут другой любви, кроме любви своего мужа, – пусть они и разделяют её на двоих, троих или четверых.
Не хмурьтесь, святой отец, – так рассуждал я поначалу, однако скоро убедился, что ошибаюсь. И в сарацинском мире случаются любовные трагедии: свидетельством тому служат многие истории о неверных мужьях и неверных женах, а также наказание за прелюбодеяние, – публичное побиение камнями, – которое применяется достаточно часто, и которое мне самому доводилось видеть на Востоке. Значит, и у них супружество скреплено больше законом, чем глубинным, неосознанным, а следовательно, самым сильным правилом жизни; значит, и у них плоть торжествует над разумом, тело одерживает верх над душой; значит и у них дьявол побеждает Бога в отношениях между мужчиной и женщиной.
О, я угадываю, что вы мне возразите! Надо верить, надо следовать Божьим заповедям и преодолевать грех в себе, – тогда дьявол отступится и прелюбодеяние не свершится. Но скажите мне, много ли найдётся людей, которые грешат специально, обрекая себя на наказание в земном мире и мучения в мире вечном? Много ли таких, кто преднамеренно восстает против Господа, кто отдает свою душу дьяволу и служит Князю Тьмы? Да, есть такие, – и вы, святой отец, знаете это лучше меня, – однако их мало; большинство же не хотят бросать вызов Богу и проклинают сатану, но, тем не менее, грешат. Вспомните Ребекку, совратившую меня и ещё многих мужчин, более достойных, чем я: она находила сладость в грехе, однако соблюдала все обычаи нашей веры и считала себя истинной христианкой.
Но зачем указывать на соринку в чужом глазу, – обратимся ко мне: разве я не воевал за Спасителя, разве не готов был положить жизнь за него? А между тем, и я грешил, готовя погибель своей душе, а ещё хуже – душе моей бедной Абелии.
***
– Вы не устали, святой отец? – спросил Робер. – Мне всё кажется, что вы были бы не прочь отдохнуть, а я вас продолжаю мучить своей путанной исповедью. Вы пришли сюда за рассказом о походе на Святую землю, а я заставляю вас слушать всякую чепуху.
– Таков был наш уговор и он мне не в тягость, – улыбнулся монах. – Я вам сразу же сказал, что принять исповедь от грешника – мой долг.
– Ага, от грешника! – вскричал Робер. – Вы не говорили тогда, что от грешника: стало быть, вы поняли, какой я грешный человек. Увы, святой отец, по мере моего повествования это мнение лишь укрепится, – но уже одно то, что вы терпеливо слушаете меня, вызывает уважение. Вы настоящий служитель Господа и последователь святого Бенедикта; мне ведь нередко попадались исповедники, которые второпях задавали несколько вопросов, наспех отпускали грехи и, быстро наложив епитимию, спешили к следующему заблудшему сыну. Возможно, количество отпущенных за день грехов увеличивает ценность труда священника, но грешники не становятся лучше от поспешной исповеди. Большое счастье для меня, что Бог направил сюда вас, отец Фредегариус: я чувствую дыхание смерти и мне хотелось бы очиститься, насколько это возможно, перед встречей с Всевышним.
– Ваше желание понятно и похвально, мессир, – сказал монах. – Не думайте о моей усталости, продолжайте.
– Наши вечерние разговоры с Абелией стали привычкой для меня и для неё, но вскоре она ощутила опасность, – сказал Робер, испустив тяжкий вздох. – Её влекло ко мне почти так же неудержимо, как меня к ней, затягивало всё глубже и глубже в водоворот страсти. Она попыталась вырваться, но было уже поздно, – да и я не дал ей сделать этого, отсекая пути к спасению и подталкивая в пучину. Когда Абелия перестала выходить ко мне по вечерам, я сам находил её в госпитале и под благовидным предлогом уводил на нашу скамейку. Бедняжка Абелия, она хотела видеть во мне друга, союзника в борьбе с искушением, а приобрела врага, погубившего её праведную душу! Вот уж воистину, если мужчина и женщина остаются наедине, тут не услышишь «Отче наш»!..
Сладкие речи, нежные взоры, легкие прикосновения – всё было мной пущено в ход. Абелия старалась не замечать моих ухаживаний, тогда я прибег к решительному объяснению, после которого ей ничего другого не оставалась, как ответить «да» или «нет». Приём был испытанный: я вручил ей любовные стихи. Замечу, что мне стоило большего труда найти в разоренном городе хорошего переписчика, да и с пергаментом было не просто, – но, в конце концов, лист со стихами вышел на славу, не хуже чем тот, который я отправил в свое время ветреной Ребекке.
Стихотворение же было такое:

Ненастью наступил черёд,
Нагих садов печален вид,
И редко птица запоет,
И стих мой жалобно звенит.
Да, в плен любовь меня взяла.
Но счастье не дала познать.

Затмила мне весь женский род
Та, что в душе моей царит.
При ней и слово с уст нейдёт,
Меня смущенье леденит,
А без неё на сердце мгла.
Безумец я, ни дать ни взять!

Ни жив, ни мертв я. Не грызёт
Меня болезнь, а грудь болит.
Любовь — единый мой оплот.
Но от меня мой жребий скрыт, —
Лишь ты сказать бы мне могла,
В нём гибель или благодать.

Ах, если б знать мне наперёд,
Чем наша встреча мне грозит...
Как улыбался нежный рот!
Как был заманчив мне твой вид!
Затем ли стала мне мила,
Чтоб смертью за любовь воздать?

Томленье и мечты полёт
Меня, безумца, веселит.
Любви влеченье не пройдёт,
Огонь в душе не прогорит.
За мукой радость бы пришла,
Тебе лишь стоит пожелать.    

При очередной встрече я отдал этот лист Абелии. Прочитав стихи, она вспыхнула и покраснела, как юная девушка. «Но мессир Роббер…» – пролепетала она и бросила на меня взгляд, исполненный невыразимой печали. Вы думаете, я пожалел её? Нет, я обнял мою кроткую возлюбленную и впился поцелуем в её уста. «Но мессир Робер», – прошептала Абелия, слабо сопротивляясь, но я принялся целовать её снова и снова…
В пустой хижине по соседству с госпиталем, на голой земле я устроил ложе из трав и листьев, покрыл его моим широким плащом –  и оно стало ложем нашей любви. Переступив запретную черту, Абелия отдалась мне вся, с такой страстью, что даже искусные ласки Ребекки, которые я когда-то считал непревзойдёнными, теперь показались мне пресными… Но молчу, молчу, святой отец…
Мы расстались лишь под утро; весь следующий день я провёл в госпитале, однако Абелию видел только издали. Вид у неё был измученный и несчастный, так что меня начали мучить угрызения совести, но я быстро сумел подавить их. Помнится, кто-то из древних мудрецов сказал, что если бы у него была такая надоедливая собака, как совесть, он бы её давно отравил. Как это верно передает свойство слабой человеческой натуры! У нас не хватает сил слушаться веления совести, нам легче обходиться без неё, – неважно, что таким образом мы торим себе прямую дорогу в ад.
К Абелии это замечание не относится. Её раскаяние было искренним и глубоким; вечером она решительно объявила мне, что мы должны расстаться навсегда. Она будет всю оставшуюся жизнь молить у Бога прощения за свой грех, а заодно помолится и за меня. Если же её муж вернётся когда-нибудь из плена, то она покается перед ним в своем прелюбодеянии и полностью покорится его воле, пускай делает с ней что хочет. Лишь бы дети не пострадали за грех своей матери…
Я утешал её, как мог. В нашей любви нет ничего зазорного, говорил я, ведь муж Абелии пропал без вести, всё равно что погиб, да и наверное погиб, иначе давным-давно вернулся бы. Пока муж был жив, она свято исполняла свой супружеский долг, – но разве она обязана хранить верность мертвому? Ни людские, ни божеские законы нас к этому не понуждают. Я же готов жениться на ней хоть сегодня, если бы мы имели точное доказательство гибели мужа Абелии. Выходит, что единственный наш грех заключается в том, что у нас нет свидетельства смерти её супруга, – но ведь кто-то видел, как он умер, такой свидетель существует: появись он сейчас, здесь, можно было бы идти к венцу. Не наша вина, что где-то в огромном мире затерялся человек, который мог бы засвидетельствовать о свободе Абелии от брачного обязательства; перед Господом мы муж и жена, единая плоть.
Эти доводы не убедили её: вся в слезах, она больше слушала мой голос, чем внимала моим словам. Она жадно вглядывалась в мои глаза, ловила малейшие изменения на моём лице, искала сочувствия и понимания. Ей хотелось броситься ко мне, но она не могла: всё что