Spoudogeloion. История Европы в романах

крестьянскую хижину святой водой, потому что намедни тут выла бродячая собака, и как бы не было беды. А жил наш кюре хуже иного крестьянина, так как получал скромное вознаграждение за свои труды, да и то по большей степени брюквой, капустой, яблоками, вином, курами и яйцами.
Некоторое участие в богоугодных делах принимала и моя жена. Ей нравилось раздавать на паперти церкви медяки нищим, однако более серьезные расходы она не одобряла, всё время напоминая мне о разумной бережливости. Я не возражал ей, но думал про себя, что наряды Бланш, которые она продолжала заказывать у тулузского портного, стоили столько золотых, сколько хватило бы на год сытой жизни для целой деревни… Да, каждый понимает христианский долг милосердия по-своему. Для Бланш медяки, розданные нищим, были достаточной искупительной жертвой перед Господом, – проговорил Робер, глядя на погасшие угли в камине. – К сожалению, не только в этом заключались наши с ней разногласия: с некоторых пор меня стало беспокоить её поведение.
Я вам рассказывал, что перед походом на Восток почитание дамы сердца и воспевание любви носило у нас, в Пикардии, возвышенный характер, поэтому, приехав в Париж, я был поражен, что здесь всё это имеет фривольную форму, дама сердца прославляется прежде всего за её телесные прелести и доступность. Но пока я находился на Востоке, городские веяния достигли и нашей глуши. «То что раньше считалось пороками, стало нормой жизни», – сказал бы Сенека. Легкомысленное ухаживание за дамами, настойчивость в достижении телесной близости, хвастовство своими любовными победами стали неотъемлемой частью жизни молодых людей. Брак подвергался осмеянию, муж-рогоносец сделался любимым комическим персонажем, а изменщица-жена прославлялась за хитрость, с которой обманывает мужа. В какой-то мере это была расплата за браки без любви, за браки, совершаемые по расчёту или из тщеславия, – а таких у нас, признаться, было много.
Однако мой случай относился к меньшинству. Я женился на Бланш исключительно по любви: я мог найти себе более выгодную партию; я мог найти и более красивую девушку, при том свежую и юную, не хуже Бланш. К тому же, с моей стороны не было никакого принуждения, никто не неволил её идти за меня; наш супружеский союз скрепляло сердечное согласие. Я думал, что наш брак, таким образом, надёжно защищён от насмешек, а уж тем более от грубого вторжения в священные отношения мужа и жены.
Я был наивен, как мальчишка. Кому какое дело было до того, что я женился по любви и Бланш вышла за меня по доброй воле, – в глазах последователей новых веяний я ничем не отличался от других старых богатых синьоров, взявших за себя юную девицу из побуждений сладострастия или честолюбия! Моя жена являлась в глазах просвещенного общества жертвой роковых обстоятельств, рабой жестоких порядков, а её любовь вне брака заранее извинялась как благородный и оправданный бунт против насилия над любовью вообще. Всё зависело теперь от самой Бланш: сможет ли она противиться этим настойчивым призывам согрешить, или она поддастся им, – и надо было обладать недюжинной нравственной силой, независимостью ума и характера, а главное, большой любовью к мужу, чтобы устоять.
Дьявол хитро и коварно начинает борьбу за женскую душу: лукавый соблазнитель, он нашептывал сладкие слова, которые делают грехопадение неизбежным и приятным. О, я ведь тоже не раз попадался на его удочку, – предавшись зову плоти с Ребеккой, соблазнив Абелию и, наконец, женившись на Бланш, – мне ли не знать, каковы его козни! И если уж я, истовый ревнитель веры, воин Христов, человек, ходивший по дорогам, по которым ступала нога Спасителя, и касавшийся стен, которых касалась его рука, – если уж я не мог устоять перед искушениями, то как могла устоять бесхитростная, незакаленная в битвах с сатаной женщина? В десятый раз повторю, что Господь приставил мужчину к женщине для заботы и защиты; муж – твердыня жены, её крепость, и он же карающий меч для всех, кто посягнет не только на её тело, но и на душу. Если женщина падёт, значит, её плохо защищали; этот упрёк я обращаю, в первую очередь, к самому себе.
***
– Моя печальная повесть быстро движется к концу, – сказал Робер и голос его впервые за всю ночь был тусклым и усталым. – Я не стану долго рассказывать, как пришёл к несмываемому позору и навсегда лишился права называться рыцарем. Коротко сообщу вам, что в нашем с Бланш окружении вертелось много молодых щёголей, оказывающих моей жене повышенные знаки внимания. Мне следовало бы немедленно принять меры: пользуясь моим правами мужа, увезти её, например, в паломничество по святым местам, вести с ней душеспасительные беседы, заняться её нравственным воспитанием, привить любовь к высокому знанию. Есть много способов наставить женщину на путь истинный, не прибегая к насилию над ней, однако я ограничился одними разговорами.
Бланш делала вид, что не понимает, – а возможно, действительно не понимала – смысла моих предостережений. Она отвечала, что не совершает ничего греховного, просто ведёт жизнь, свойственную нашему положению. Ухаживания кавалеров придают ей, а стало быть, и мне как её мужу, надлежащий вес в обществе.
– Вы ведь не хотели бы, мой дорогой супруг, чтобы на вашу жену не обращали никакого внимания? – говорила она. – Вы сделались бы посмешищем для всех, мессир, если бы оно так было. Все завидуют вам, какая у вас жена; вы должны радоваться этому, а не осыпать меня упрёками.
И я умолкал, – тем более что Бланш не переходила известных границ.
Через какое-то время среди поклонников моей жены выделился один, по имени Альбер. Мне этот Альбер казался пустым и ничтожным, но Бланш он почему-то понравился. Возможно, она сочинила его особенный образ, как это часто делают женщины, а может быть, действительно обнаружила в нём нечто притягательное для себя. В его внешности сочетались юность и мужественность, – мягкие, не завершенные линии лица и тела, но твердый подбородок и широкие плечи; густые длинные кудри и чистые детские глаза, но хищные ноздри и плотоядные губы. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять этого Альбера, – человека, заботящегося только о своих удовольствиях, не знающего сострадания и презирающего совесть. Он относился к той части рыцарства, которая, не проникнувшись духом этого благородного звания, переняла от худших его представителей одни лишь кичливые внешние признаки. Эти рыцари покрывали шёлком своих коней, раскрашивали щиты и седла, украшали шпоры и удила золотом, серебром и драгоценными камнями, – что это: амуниция воина или, может быть, более походит на женские безделушки? Эти рыцари, наверно, думали, что мечи их врагов будут отражены золотом? Они думали, что враги пощадят драгоценности на рыцарских доспехах или не смогут пронзить шелка?.. Я по собственному опыту знаю, что более всего необходимы воину три вещи: сила, проницательность и осторожность. Он должен быть свободен в движениях и иметь возможность быстро обнажить свой меч. Тогда зачем  эти рыцари заслоняли свой взор локонами, похожими на женские, зачем одевались в длинные, стесняющие движения туники, пряча свои нежные холеные руки в просторных и неудобных рукавах?..
Я бы сразу запретил этому Альберу появляться у нас, однако он не давал для этого решительно никакого повода: напротив, он был любезен и почтителен со мной, подчёркнуто уважительно, к месту и не к месту, отзывался о моих заслугах и тут же прекращал разговор со своими собеседниками, стоило мне начать рассказывать что-либо. Единственное, к чему я мог бы придраться, так это к его манере постоянно вставлять в свою болтовню высказывания  древних и современных авторов. Я скоро убедился, что он вряд ли прочитал хотя бы одну книгу, из тех, на которые ссылался, но, в конце концов, это была простительная слабость: во времена наших дедов дворяне хвалились своей силой, ловкостью, удачливостью, – теперь в моду стала входить начитанность и образованность. Не гнать же за это из дома молодого вертопраха!
Ухаживания Альбера за моей женой были в духе времени: он повсюду распространялся о её красоте, посвящал ей стихи, а бывая у нас, с нарочитой услужливостью исполнял даже незначительные просьбы Бланш; он не отходил от её кресла, ловя малейшее слово, сказанное ею, и вздыхая, глядя на неё. Это было в порядке вещей, почти все наши дамы обзавелись тогда подобными «пажами», и если бы Бланш осталась без своего «пажа», надо мной, пожалуй, стали бы смеяться, – в этом моя жена была права.
Насколько далеко могли зайти отношения такого «пажа» и его «дамы сердца», я не хотел вникать; повторяю, я был уверен, что моя Бланш не допустит никаких опасных вольностей. Ослеплённый гордыней, я слишком высоко ценил мою супругу, но, более того, слишком высоко ценил себя, сильного, умного, великодушного, прославленного, так что сама мысль об измене такому человеку была дикой и кощунственной.
Из-за этой же гордыни я мысленно смеялся над Альбером; я подозревал, что его уважение ко мне напускное, и что он ухаживает за Бланш с дурными намерениями, но его ожидало, в чём я нисколько не сомневался, позорное поражение. Глупец, я не понимал, что поражение и позор ждут меня, я сам готовлю себе эту участь!
Робер поправил рукава своей куртки, потеребил воротник рубахи и, бросив молниеносный взгляд на отца Фредегариуса,  с мрачной решительностью проговорил:
– Я убил их обоих, мою жену и Альбера!
– Боже мой! – выпалил монах, покрываясь смертельной бледностью.
– Разве я не предупреждал вас, что вы принимаете исповедь у величайшего грешника? – губы Робера тронула кривая усмешка. – Да, я обагрил свои руки кровью женщины.  Станете ли вы теперь слушать окончание моего рассказа?
– Господь всемилостив, – монах с усилием поднял глаза на Робера. – Продолжайте, мессир.
– Да, всемилостив… – неопределенно сказал Робер, а лицо его было суровым. – Хорошо, я доскажу до конца… Весной того страшного года я не ездил с нашей обычной шумной компанией в леса и луга. Меня чрезвычайно занимало учение Святого Августина о благодати и я дни напролёт просиживал за книгами. Бланш этим не интересовалась, она слушала меня лишь из вежливости, а мне не хотелось говорить с ней о пустяках. Поэтому когда она попросила, чтобы я разрешил её отлучаться из замка без моего сопровождения, я с радостью согласился. Прибавлю, что эти поездки иногда занимали два-три дня, – как маленькое путешествие. В этом случае ехала свита – дворяне из охраны, слуги, повара, шуты, музыканты, – а на ночь устраивался небольшой лагерь, с шатрами и наскоро сооруженными беседками. Отпуская Бланш в такие поездки одну, я рисковал вызвать пересуды, но с той же надменной гордыней думал, что они не запятнают мою честь, ибо возникнув на пустом месте, скоро прекратятся.
Прошла весна, настало лето. Я стал замечать, что поведение Бланш изменилось. Она всегда любила красивые наряды, но сейчас начала менять их один за другим, выбирая вызывающие, броские платья. Её новый гардероб мне совсем не нравился, но она не обращала внимания на моё недовольство. Кроме этого, она теперь часто забывала надеть обручальное кольцо, оставляя его в шкатулке с драгоценностями и даже под подушкой.