маленькой бородкой, воздевая руки и закатывая зеленовато-карие глаза.
- О, Великий Птах, Создатель мира, Сотворивший себя сам, Воплощение разума! Вразуми этого несчастного мужчину! - вторила ему почти точная его копия, только женского рода, не сутулая, не такая тощая и без бородки, тоже воздевая руки и закатывая такие же, как у брата, глаза.
Они посмотрели друг на друга, как два петуха, наделённых чувством юмора.
- Во имя великого Себека, что ты говоришь?!
- Во имя великого Птаха, почему ты мне не веришь?!
- Он и не думал на тебя глядеть!
- Он посмотрел именно на меня! Уверяю тебя, этот человек так взглянул на меня, словно… словно хотел сохранить память обо мне на всю жизнь.
- Он моложе тебя лет на десять!.. Извини, сестра, я не хотел тебя обидеть. Ты прекрасно выглядишь, и тебе можно дать от силы сорок, а то и тридцать пять лет.
- Я не сержусь, ведь ты не виноват, что мне не двадцать лет, а уже двадцать восемь.
Оба замолчали, чтобы побороть смех, а потом сестра продолжала:
- Но ты же сам сейчас сказал, что мне не дашь мои годы. Этот симпатичный мужчина не мог заподозрить, что я намного старше его. Ах, что это был за взгляд! Он пронизывал душу!
- Эстер, это всего лишь мастер по обтяжке мебели!
- Дорогой брат, я же не говорю, что он мне интересен. Мне достаточно того, что именно он влюбился в меня с первого взгляда. Убийственный взгляд!
- Сестра, он взглянул на тебя только потому, что ты загораживала проход, когда он нёс тяжёлое кресло. Понятно, что его взгляд был убийственным.
- Брат, ты прозаичен, как изгрызенная мышами копия египетской мумии.
Оба взглянули друг на друга и расхохотались.
- Эстер, дорогая, люди находят своё счастье в любом возрасте, но не надо каждого встречного принимать за того единственного, который тебе пока не встретился.
Он с грустью взглянул на свою сестру, чудесную женщину, лучшие годы которой прошли в чужих семьях в заботе о чужих детях, обычно очень неблагодарных детях, имеющих столь же неблагодарных родителей. Он слишком поздно стал зарабатывать достаточно для того, чтобы она могла оставить службу и переселиться к нему. Они живут вместе всего лет пять. К настоящему моменту к ним пришёл уже очень прочный и солидный достаток, они ни в чём не нуждаются, но разве могут эти деньги вернуть потерянные в гувернантках молодые годы?
Дэвид Фэрфакс был учёным-египтологом, недавно стал профессором и всё стремительнее приобретал славу крупного специалиста в своей области. Его сестра-близнец была ему незаменимой помощницей, хоть и разбиралась в истории, культуре и религии Древнего Египта довольно поверхностно. Она переписывала его рукописи, выправляя его тяжеловатый слог (поэтому его работы ценились не только за содержание, но и за лёгкость чтения), заведовала домашним музеем, архивом, библиотекой, легко находила любой документ, книгу, экспонат, которые он просил, и ко всему этому наблюдала за порядком в доме и деятельностью приходящей прислуги.
Эстер Фэрфакс была до предела педантична в исполнении добровольной и с удовольствием взятой на себя работы, скрупулёзно и методично подбирала необходимые брату материалы, была очень умна и обладала завидным здравым смыслом во всём, кроме одного - противоположного пола. Получив свободу только к сорока годам, она словно жаждала получить то, чего ждут от молодости - любви и ухаживаний. Умом она понимала безрассудность своих фантазий, но ей нравилось думать, что каждый второй мужчина обращает на неё особое внимание и преисполняется к ней трепетными чувствами. Это была игра, но игра чарующая, и она отдавалась ей со всем пылом, выискивая для себя всё новых поклонников, иногда веря в это приятное обстоятельство, а большей частью уверяя себя. Но если бы один из этих воображаемых обожателей вдруг на самом деле признался ей в любви, она не знала бы, что ей делать: рассердиться или вежливо отказать. Однако воображать нежные сцены было приятно.
Сегодня она заказала починить и перетянуть любимое кресло брата, очень красивое, очень удобное, очень большое и очень тяжёлое кресло. Мастер решил, что лучше будет сделать всю работу не на дому у клиента, а у себя в мастерской. Он не был красив, но Эстер нашла черты его лица благородными и значительными, а уж его испепеляющий взгляд, когда он нёс кресло, а она замерла у него на пути, не в силах опомниться, был, по её мнению, достаточно красноречив и говорил об ответном чувстве, хоть брат расшифровал его иначе. Она полдня упивалась своей победой, но потом, занятая каталогом, отвлеклась от воспоминаний о мебельщике, а потом он и вовсе перестал для неё существовать.
Большая квартира, которую два гола назад нанял профессор, была превращена в музей, и даже в столовой обедающие могли услаждать свой взор то уцелевшими фрагментами человеческой мумии, то почти целой мумией кошки, которые размещались под стеклянными колпаками. Редких гостей несколько смущало такое чисто познавательное приложение к трапезе и знаменитый призыв «хлеба и зрелищ» они охотно бы разделили пополам, оставив для столовой лишь первую часть.
- В любую эпоху рождаются люди, опережающие своё время, - рассуждал тем же вечером профессор, намазывая на кусочек хлеба яблочный мармелад и кивая на фрагменты человеческой мумии.
Эстер тоже посмотрела на мумию и озадаченно перевела взгляд на брата.
- Ты думаешь, что это был великий мыслитель? Как ты об этом узнал?
- О, Изида, Божественная корова! Я показал в сторону своего кабинета.
- Древние египтяне придумали слишком много богов, хранителей мудрости, - заметила сестра. - Было бы лучше, если бы они дали мне в помощь трёх-четырёх хранителей терпения. Но продолжай, пожалуйста, Дэви, я не хотела тебя перебивать. Так ты имел в виду себя?
- Я имел в виду Эхнатона, - возразил брат, сдержав смех. - Какой великий реформатор!
- Прежде чем проводить преобразования, а тем более, коренным образом ломать систему, надо подумать, готово ли общество это принять. Свергнуть власть жрецов, объявить всех богов ложными, в корне изменить политику, поломать каноны искусства… Не слишком ли много сразу? Как бы отнеслись современные верующие, неважно, какого вероисповедания, к известию, что их богов упраздняют, а им подсовывают для молитв солнце? Даже в вопросы искусства надо вмешиваться очень осторожно. Я живу на три тысячелетия позднее, поэтому, надо полагать, больше, чем древние египтяне, подготовлена к переменам, но, если меня нарисуют с дыней вместо головы на том основании, что у меня похожий овал лица, я отвергну такое искусство. А он во времена строжайших канонов захотел, чтобы натуру изображали карикатурно-правдиво. Если он сам мирился со своими невозможно укороченными ногами, то нельзя требовать, чтобы человек с короткими руками безропотно принял свой портрет вовсе без них.
- Ты принимаешь всё слишком примитивно, дорогая Эстер.
- Я принимаю это так, как принимают рядовые люди, будь то древние египтяне или современные англичане. Я не какая-то особенная, поэтому могу по своим чувствам приблизительно судить о чувствах других.
- О, великий Гор, божественный сын Осириса и Изиды…
- О, вероотступник! - пресекла его излияния сестра.
- Почему я вероотступник, Эстер?
- Потому что ты взываешь к богу Гору, а между тем твой любимый Аменхотеп 1У отменил всех богов, кроме Атона. Так что будь последовательным, Дэви, и завтра же помолись солнечному диску по дороге в христианскую церковь. Ты уже три недели там не появлялся.
- О, боже!
- Какой именно боже? - спросила сестра.
- Я завтра в последний раз пропущу проповедь, а со следующей недели стану самым усердным прихожанином, - пообещал профессор.
- Ты это уже говорил в прошлый раз.
- Эстер, у меня мыслей на двадцать лет вперёд, а времени совсем нет.
- У тебя нет времени даже на собственную дочь, Дэвид. Когда ты навещал её в последний раз?
- Я обязательно туда схожу.
- Из всех грамматических времён ты усвоил только будущее неопределённое время. Пойми, что девочка растёт, почти не зная отца. К несчастью, она очень рано лишилась матери, но не надо делать её круглой сиротой.
- Эстер, я очень её люблю.
- Когда вспоминаешь о её существовании.
Великий египтолог склонил голову, признавая свою вину.
- Дэви, давай возьмём её сюда, - мягко попросила сестра, уверенная, что брат и на этот раз ей откажет. - Она не помешает твоей работе.
- О чём ты говоришь?! Ей гораздо лучше там. О ней прекрасно заботятся, у неё чудесная подруга. Что она получит здесь? Я знаю, что ты её любишь, с удовольствием будешь её учить и воспитывать, но этого же мало. Мы ведём замкнутый образ жизни, у нас почти никто не бывает. Девочка здесь зачахнет. Она превратится…
Его взгляд упал на мумию кошки. Он подошёл к ней и с любовью дотронулся до стеклянного колпака, прикрывавшего ценный экспонат.
- Да, - с горечью подвела итог Эстер, - чтобы ты почувствовал к дочери интерес, ей следовало бы превратиться в мумию.
- Меня не обманут современные подделки, - рассеянно отозвался Дэвид.
Сестра оторопело уставилась на него, и задумавшийся профессор понял, что сказал что-то неудачное.
- Прости, о чём мы говорили, Эстер?
- О, Дэви! - воскликнула она и принялась смеяться. - Какой же ты глупый!
Брат молчал, ожидая объяснения.
- Все боги Мудрости и Хранители разума Верхнего и Нижнего Египта не уделили тебе ни крупицы из своих неисчерпаемых запасов, - сказала Эстер, успокоившись. - Тебе не надо было заводить семью, Дэви. Ты очень хороший, добрый, заботливый по натуре, но ты проявляешь эти черты только тогда, когда забываешь о своей работе, а память у тебя, к сожалению, хорошая. Бедная Шарлотта, наверное, очень страдала от твоей постоянной занятости.
- Я любил её, - возразил брат.
- Несомненно. Когда вспоминал о её существовании. Да, ты прав: пусть наша девочка остаётся в пансионе. Лучше видеть отца изредка, но любящего, чем жить с ним в одном доме и не получать от него ни ласки, ни внимания.
Профессор понуро отошёл от мумии.
- Ты права, Эстер, - признал он. - Я, действительно, плохой отец и был плохим мужем. Но я любил Шарлотту, горячо любил, и очень люблю мою девочку. Однако когда я начинаю работать, то для меня исчезает действительность и я живу там, среди давно умерших людей. Это трудно объяснить. Моё тело остаётся здесь, а мысли, душа переносятся туда. Я могу представить себя в любую эпоху, при любом фараоне и кем угодно - ремесленником, землепашцем, солдатом, жрецом, самим фараоном - и жить их жизнью, думать их мыслями.
- Их воображаемой жизнью, их воображаемыми мыслями, - поправила сестра. - Можно ли иметь чёткое представление о том, как думает человек, живший несколько тысячелетий назад, если мы не знаем образ мыслей наших современников, людей, с которыми постоянно имеем дело. Вчера меня обманула зеленщица. Мы живём в одной стране, имеем общие законы, ходим в одну церковь, а я не могу представить, что она чувствовала, когда подложила мне вялый салат: терзали ли её потом угрызения совести, радовалась ли она, что не выбросила, а продала негодный продукт или забыла об этом, едва я ушла. А ты думаешь, что знаешь образ мыслей людей, живших несколько тысячелетий назад? У них была другая культура, другая религия, другое представление о жизни. То, что нам кажется недопустимым, они творили со спокойной совестью, а то, что мы
