Захолустье 2

детдомовский, поди, оттуда эти сопли… А знаешь, Боря, как я с ней познакомился? Не поверишь. Умора. Задержал за езду… ну, такую, создавала ситуации на проезжей части… А глазища, в зеркале заднего вида, как две фары – закачаешься! Меня-то она сразу наповал, сидит и глазами хлопает, но я вида не подаю, что, значит, по уши…  А как тут устоишь? Глаза-фары и ноги такие, когда пересела вперед, аж под рулем не помещаются. Оказалось, она токо-токо права получила. И говорит мне – глазищами хлоп-хлоп! – не могли бы вы, офицер, подучить меня, ха, в свободное от работы время… Ну, вот и докатались «в свободное от работы время», ха! До сих пор  учимся!..
        Маркаков загоготал, - опомнившись, зажал рот, накрыл рюмку ладонью: больше ни-ни!
         - А ведь вы… то есть, Саша, это ты познакомил меня с моей женой – вдруг сказал я.    
         Да, с женой! Мне  все больше и больше нравилось слово, я прочувствовал его послевкусие всеми рецепторами языка. Я задержал глоток под языком. Первый раз было знакомство с девчоной из соседнего барака, второй раз - с судьбой.
         Гость рассеянно кивнул, кажется, не поняв до конца глубинный смысл сказанного. Он откинулся на кресло, расслабленно прикрыл глаза, уносясь в приятные думы, подогретые благородным нектаром.

          …а ведь уже пять с лишком лет прошло с того дождливого вечера, с той встречи с инспектором ГАИ на федеральной трассе… И еще девять месяцев. И что это было? Счастье ли, мука? Учитывая, через что нам пришлось пройти...
         Я вертел в руках ампутированную конечность детской игрушки. Плюшевый медвежонок равнодушно глазел на меня глазками-стекляшками. Ему не было больно. Больно было мне. Трудно дышать. Будто у меня ампутировали, если не руку, то душу, если не душу, то осердие-«хурай». Не зря оно, изъятое у жертвенного животного, стало ритуальным рефреном аборигенов Захолустья.
         Все эти годы я пытался ампутировать это. Называйте ее совестью, самым страшным сном, как угодно. Отсюда этот безудержный секс, попытка в беспамяттье, пароксизме страсти, стереть воспоминание – скулящую на краю койки, почерневшую от нестерпимого адского жара печки-буржуйки тушки маленького человека. И это случилось в тот миг, когда я судорожно творил зло. Распял на кровати, как на кресте, невинную плоть, влекомый звериным инстинктом. Хотя сравнение крайне неуважительное по отношению к зверям. Звери не грешат. А тут заурядная похоть. Пошлая похоть. Двойной грех: девственная кровь пролилась на оплавленные кожные покровы, она сочились алой влагой, кипящей болью на кромке трещины лавы. 
        А на женщине греха нет. Она жертва. Мужикам легче. Свое «хурай» они могут потопить в вине и сексе. Впрочем, ненадолго. И это опять требует подпитки, чтобы отключить мозги.
        Это как с волдырем, с сыпью. Если не расчесывать их, то воспоминания тебя не побеспокоят.
         Да насрать на собственные страдания! Нашелся, страдалец! Ребенок остался инвалидом. Страшно и то, что по твоей вине пострадали близкие люди, ближе их нет. На наших с Лори матерей стали показывать пальцами, как на нарушителей общественной морали. При  их появлении в магазине в очереди стихали разговоры.
         Слух о барачном ЧП мгновенно разлетелся по райцентру. По углам Захолустья, как паутина, собирались сплетни типа: «А они, представляете, в это время занимались этим самым… сексом!»
         Секса после развала СССР по-прежнему не было. Словцо – хуже мата. Этим делом занимались нехорошие девицы, что курили в затяжку, красили губы и носили лосины. Городские. «Честные давалки», - по определению Хари-Рината.
         Били окна. Улюлюкали вслед. Мальчишки стреляли из рогаток. Моя мама пробиралась за хлебом в ОРСовский магазинчик по темноте. Вступиться было некому, отец погиб на охоте, старшая сестра Лена сразу после школы уехала в большой город. Некому защитить. А я позорно сбежал, оставив мать на растерзание толпы.
         Лорина мать ходила за продуктами с большой палкой наперевес. Родня от нее отвернулась, кроме двоюродной сестры, та поддерживала тайком, посылая из тайги немного мяса через штатных охотников.
         Наши близкие стали изгоями. Даже собаки, видя людское отношение, при их появлении на улице делали хвосты трубой и лаяли взахлеб.
         Помог Харя. Отпетый хулиган, завсегдатай местного КПЗ,  гроза Захолустья, он однажды схватил подростков, которые подбросили какашки к двери Лориной квартиры. Застукав с поличным, ухватил недорослей за патлы, стукнул их лбами, содрал штаны, отхлестал задницы дембельским ремнем и заставил отскребать дерьмо голыми руками. Моя персона тут не причем. Мне кажется, Ринат был с детства влюблен в Лори. А может, нет. Выросший в нужде с матерью-одиночкой, вечной подсобницей, уборщицей, посудомойкой, он воспринимал Лориго младшей сестренкой. Он тянулся к семье.
         Травля стихла, но перешла в латентную фазу. В оскорбительные надписи на сырой штукатурке подъезда, в более изощренные формы вроде угрожающих записок в почтовом ящике.
         В итоге мать уехала к сестре, вышедшей замуж в большом городе. Лорина мама, лесовод по профессии, попросилась на дальний участок лесхоза, по-сути, в тайгу.
         А изуродованная девочка-орочонка все эти годы жила эдакой Маугли на стойбище, не смея явить свое горелое личико, похожее на скукоженную подметку, на людях. В интернате ее травили не слабее нашенского случая – дети жестоки. И она с воем улетела к родственникам с первым же вертолетом санавиации. Ее друзьями стали птицы, олени и собаки.  Она изучила счет, пересчитывая оленей, начаткам грамоты обучила старшая сестра, бывая на каникулах в родном стойбище. Давала «домашнее задание» до следующего своего приезда из интерната. Дважды уполномоченный районного отдела образования прилетала к нашей Маугли, к ее родителям: ребенок не учится, это скандал. И возвращалась в райцентр одна. «Да оставьте вы ее в покое! Ей здесь хорошо. Люди это звери», - сказал в сердцах дядя Хадиуль.
         Дядя выразился неточно. Звери лучше двуногих.
         «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем», -  говаривал Ницше. Далее - растасканные строки про бездну. Но бездна – одномерно. Черно-белое. Не слишком опасное. «Черный квадрат» Малевича, выяснилось, не такой уж и черный. В инфракрасных лучах под черной краской, уверен,  таятся другие картины. Другой смысл. Все самое опасное не черное, а серое, мимикрирующее. Его трудно распознать. Все самое бесчеловечное творится не в инфернальном мраке, а среди человеков, в потоке будней.
         Я не про своих земляков, в конце концов, они не хуже и не лучше, - сравнительные характеристики тут неуместны. Я про себя.
         Я и есть людовище - словцо моей мамы. Неологизм вроде бы. А по-сути старо как мир. Перерождение. Себялюбца и похотливого эгоиста - в убийцу. Как-то незаметно случилось это превращение. Обыденно.
         Время бежит, не идет, как ему положено, оттого, что мы механически наблюдаем времена суток и года, но не само Время. Оно незримо и тягуче. А тем временем, - не этим, - страна за бортом нашего сознания сущностно переменилась. Даже не так. Перевернулась с ног на голову. И вот уже в порядке вещей сделка с правосудием. Это теперь юридическая норма. А как насчет сделки с собственной совестью?
 
          Пленка 27е. Бассаров. Еще раз про любовь
 
          «Бабочки в животе». Увертюра к любви. Расхожая фраза, но верная. Могу подтвердить . Именно бабочка как прелюдия. О да, сиюминутной страсти в том числе, с кем не бывает. Страсть прекрасна, но быстро остывает. Однако ж я вновь и вновь испытывал его в первом приближении к Моей Бабочке – и в здравии, и в страдании ее. Как странно, как странно...
          …- разрешите побеспокоить…
          Вежливый кашель.
          - Да, слушаю…
          Напротив в кресле смущенно улыбался Маркаков.
          На диване Кеша вылизывал свои яйца.
          - Простите, что оторвал, - снова покашлял гость. – Но вы уже почти полчаса где-то находитесь… не здесь, извините…  А то мне пора.
          - Простите, задумался. Ну-с, еще по триста капель?
          Я наполнил рюмки.
          - Тогда на дорожку, - привстал гаишник. – Жене обещал сводить детей в парк, там эти… американские горки пустили.  Да и вашей жене надо отдыхать.
          - Она мне не жена вообще-то, - брякнул я и прикусил губу..
          - Простите?.. - на лице Маркакова отразилось недоумение.
          - Не то хотел сказать… - засуетился я. Зачем-то смахнул со столика крошки от шоколада. – А хотел вот что: пригласить вас на наше бракосочетание. Узаконить наши отношения, так сказать.
          Решение не было спонтанным.Вспомнил, что уже приглашал инспектора на бракосочетание.
          - Так вы… еще не того… - протянул старший лейтенант.
          - Учтите, вместе с супругой! – перебил я его.– Никакого официоза, все по-домашнему. Понимаете, Моя Бабочка… то есть, моя суженая хворает последнее время.
          - Да, да, я понимаю, - кивнул гость и пригладил жидкие волосики.
          «И много он там понимает?»  - мелькнуло в голове.
          - Будете свидетелем со стороны жениха. Форма одежды цивильная. Вы же свидетель ДТП – дорожно-транспортного приключения. Самого главного приключения моей жизни. С вас, товарищ инспектор, все и началось.
           - Что - «все»? – испуганно застыл с рюмкой Маркаков.
           - Ну…The long and winding road, - бормотнуля.
           - Что? Как? – еще больше перепугался гость и потянулся свободной рукой к кепке.
           - Ну… отношения, - ляпнул я и скривился.
           Кеша взглянул на меня желтыми глазищами и зевнул во всю пасть.
             Бассаров, ты не кот, который гуляет сам по себе. За базар надо отвечать.
           Минутку Маркаков переваривал услышанное, потом расслабился, улыбнулся:
           - Ну ведь это же того… это же здорово, так, нет?
           Я чокнулся с гостем в знак согласия.
           После ухода Маркакова долго сидел, держа в руке лапу медведя. Из спальни – ни звука. На колени прыгнул кот и сразу замурлыкал. В оцепенении я боялся нарушить редкие минуты тишины в доме. Армянский коньяк потворствовал рефлексии и философствованию. Я начал медленно загружаться, что компьютер «Формоза».
          Итак, еще раз про любовь… «Любовь похожа на призрак: все о ней говорят, но никто ее не видел». Даже в темных закоулках старинного замка разрушителя женских сердец герцога Ларошфуко. Недаром этот призрак предпочитает темноту. Уж что-то, а убалтывать дамочек, изнемогающих в корсетах и париках-башнях,