Софи

      Ниже приведена глава из романа "Аккорд" 



      Мой неудачный роман с Ирен лишь подтвердил пугающую закономерность, что проявилась в трех моих предыдущих любовных историях, а именно: все они были прерваны злым духом постороннего вмешательства. А может, дух был добрый, и все мои истории были лишь эскизами, из которых художник собирался создать полноценную картину? Ведь жизнь избавляет нас от иллюзий, а искусство их возвращает...
    Оставим сердцу отходную молитву:
    "Благословенная Венера, эрогенная и эректогенная вдохновительница любовного безумия! Да будет свято имя твое! Да будешь ты сиять в сердцах наших во все времена! Да коснется нас твоя милость, да снизойдет на нас твое благоволение! Введи в искушение рабов твоих, лиши их воли противиться тебе, дай им радость любить и возвысь до небес. Ибо твоя есть сила и слава во веки веков. Let it be.
    Воистину не устану прославлять тебя, светлую и непогрешимую. Нет более почести, чем быть тобой обласканной, нет выше славы, чем служить тебе. Ты одна противостоишь злу, ты одна восстаешь против смерти, и за это мы величаем тебя.
Прими назад мою любовь к Ирен, ибо нет ей более места в моем сердце. Каюсь: не хватило мне силы духа, ни мудрости сберечь и приумножить твой дар. Прости мне мою неразумность и самонадеянность и дай мне взамен что-нибудь рациональное и предсказуемое.
    Прости Ирен ее неразборчивое рвение, прости ее неумеренную тебе услужливость. Прости ее, как прощаю я, и в утешение щедро одари материнской любовью к чадам ее. Да будет так"
      Оставим отходную сердцу, а памятью вернемся в осень восемьдесят первого.
      Отныне прекрасная половина человечества поделилась для меня пополам: на одной стороне девушки с историей, как Ирен и Натали, на другой - девушки для истории, как Нина и Люси. В употребление годились и те, и другие, но само употребление было теперь регламентировано их предназначением. Первой половине в любви впредь было отказано, а сердцу велено серьезных отношений с ними не затевать. Интрижка и флирт - вот все, что они заслуживали. Постель и эрзац чувств - вот участь, которую они выбрали сами. Во вторую половину предстояло влюбиться и выбрать там жену. Налицо крепнущие признаки разборчивости.
      В сентябре, как я уже сказал, Ирен указала мне на дверь. Я подчинился, и гулкое эхо расставания еще долго бродило по опустевшим коридорам моего сердца. Ситуации абсурднее трудно себе представить: моему свежему, неутомимому телу шел двадцать первый год, мои гормональные цистерны были переполнены, моему квартету рукоплескали поклонницы, неистовые болельщицы на трибунах кричали: "Давай, Юра, давай!", а я изводил себя грустным одиночеством. Иногда некий квартировавший внутри меня доброжелатель пытался меня сосватать. "Ты посмотри, какая прелесть!" - вкрадчиво шептал он, указывая на эмансипированную, богемного вида девицу, призывно взиравшую на меня из зала. "Да, конечно, но, к сожалению, она курит..." - притворно вздыхало мое сердце. Я и по сей день отношусь к курящей женщине как к участнице некоего всемирного заговора - тайного и небезобидного. Женщина должна пахнуть цветами, а не табаком и участвовать только в заговоре любви, считал и считаю я.
      Вечером седьмого ноября мы собрались на квартире нашей однокурсницы. Не знаю как вы, а я, приходя в компанию, первым делом любуюсь женщинами. Без сомнения, у каждой из них есть личная фея, потому что самые изощренные праздничные уловки еще нужно одухотворить. В такие минуты светятся новым светом даже знакомые девушки, а незнакомых я попросту поедаю глазами, словно аппетитное экзотическое блюдо. Отсюда тот неожиданный и неудержимый интерес, который возбудила во мне неизвестная молодая особа, представленная хозяйкой, как ее лучшая подруга.
    "София. Можно просто Соня..." - с протокольной вежливостью сообщила незнакомка.
    Она и в самом деле заслуживала того, чтобы смотреть на нее во все глаза. Облик ее с пугающей полнотой и точностью удовлетворял всем требованиям моего привередливого вкуса. К тому же смущала ее схожесть с Валькой, ранее уже одобренной приемной комиссией моего сердца. Бледное тонкое лицо и укрощенные заколками роскошные агатовые волосы. Кажется, лишись она своего строгого, украшенного двумя нитками матового жемчуга платья, и они могли бы прикрыть ее наготу. Не волосы, а красиво упакованная шелковая мантия. Незнакомка вдруг отделилась от цветных говорящих пятен и затмила их своей лаконичной черно-белой красотой. Я ощутил покалывания в разных частях моего защитного поля. Что мне сделать, чтобы ей понравиться? И натянув маску компанейского парня, я растворился в веселом застолье.
    Рюмка, другая, слово направо, слово налево, улыбка туда, улыбка сюда - вы же знаете, как это бывает в молодости. Все говорят, у всех сильные, звонкие голоса, и тот, кто хочет, чтобы его слышали, должен кричать. И вот уже кричат все. Софи сидит на другом берегу квадратного клетчатого озера, затянутого круглыми листьями испачканных тарелок. Сидит, непринужденно отведя прямые плечики и снисходительно отбиваясь от назойливого внимания нашего старосты. Ее изящные кисти порхают на уровне груди, ее сочные губы беззвучно трепещут, пытаясь ему что-то объяснить. Наконец все в изнеможении кричат: "Юрка, давай за фано!", и я, успев поймать любопытный взгляд, брошенный в меня двумя большими метательными орудиями, направляюсь к станку.
    У нас замечательная группа - другой такой нет. У нас содержательные традиции, которым мы до сих пор следуем, собираясь раз в году. Мы любим петь, мы поем, мы будем петь, и всякий раз наш сводный цыганский хор распевается громоподобным величанием самому себе: "Пускай погибну безвозвратно..." Я сопровождаю наш молодой, неистовый рев параллельными аккордами, и тут уж все, в том числе и Софи, не могут не признать, что это хорошо. Я дирижирую, как заправский тапер: дергаюсь в такт всем телом, подскакиваю на стуле, машу локтями, словно крыльями и мотаю лохматой головой. Спиной я чувствую устремленный на меня черно-белый взгляд. Закончив, я оборачиваюсь и вижу, что мой силуэт отделился от цветных говорящих пятен и тихим поющим удивлением уселся рядом с Софи.
    Мы аплодируем сами себе. Возбужденные лица окружают меня и требуют продолжения. Мы исполняем "Дорогой длинною, да ночкой лунною...", "Что-то грустно взять гитару..." и, разумеется, "Цыганочку". Мы воодушевлены, как победители, мы едины, как формула заклинания, мы верны, словно слова присяги, мы святы, как текст молитвы. Попробуй не возлюби нас в такой момент!
    Твой выход, дерзость! И я, призвав к тишине, пускаюсь в сольное плаванье. "Апатит твою Хибины мать" - хорошая прелюдия к рискованным частушкам. Я заменяю сальности испуганными синонимами, прикрываю срамные места фиговыми листками нескладухи, невинным тоном презентую похабности, презираю цензуру и упиваюсь девчоночьим повизгиванием. Я рискую, но шальное вдохновение побеждает ханжество, и ненормативная лексика становится законной частью поэзии. Кто там смотрит  на меня со смешанным черно-белым чувством?
    А теперь еще по рюмке, и танцы! Разрешите вас пригласить? Да, пожалуйста.
    "Где вы учились играть?" - ангельским голосом интересуется белокрылая Софи, обдавая меня магнетическим жаром черных глаз.
    "В музыкальной школе" - говорю я и мысленно благодарю музыкального бога за то, что надоумил родителей отдать меня туда, отчего я теперь интересен этой необыкновенной, неизвестно откуда взявшейся девушке. Каким шальным, бесхозным ветром занесло к нам эту жгучую красавицу?
    "Я тоже играю, но мне до вас далеко" - признается Софи. 
    Ее лицо находится на расстоянии короткого броска моих губ, и я не могу оторвать от него глаз: тонкая белая кожа, гладкий высокий лоб, ровные, сухие, с нежным розовым отливом щеки. Я держу в руках самый свежий и совершенный продукт ближневосточной цивилизации, известной мне ранее экономическими показателями, а теперь вот воплотившейся в породистый образец бесприютной, чужеродной, предосудительной красы. Вечная Суламифь на праздновании годовщины Великого Октября. "Прекрасны в подвесках щеки твои, в ожерельях - шея твоя! Глаза твои - голуби. Волосы твои как стадо коз, что сбегает с гор Гилада. Зубы твои как стадо стриженых овец, что вышли из купальни. Как алая нить - твои губы, и уста твои милы. Вся ты прекрасна, подруга моя, и нет в тебе изъяна!" - и мне нечего добавить к тридцативековому диагнозу. Хотя изъяны, видимо, были. Иначе сейчас она находилась бы в объятиях какого-нибудь лощеного ловеласа, а не искала знакомства среди однокурсников подруги.
    Софи не выдерживает моего взгляда и подставляет мне хрупкие завитки розового ушка.
    "У вас замечательная компания!" - роняет она в сторону. 
    Она деликатна, душиста и невинна от корней смуглых ног до пуантов волос, а значит, я обречен на чопорное ухаживание. Неужели я смогу когда-нибудь коснуться этих крылатых, налитых пунцовым соком губ?
    "А вы?" - спрашиваю я, и она сообщает, что учится на третьем курсе филфака. Отделение иностранных языков. Французский и английский. Ей нравится.
    "А вы читали "Рэгтайм?" - спрашивает Софи, когда мы устраиваемся после танца в укромном месте.
    "Я их не читаю, я их играю!" - отшутился я, не решаясь признаться, что понятия не имею, о чем идет речь.
    "Вы, как музыкант обязательно должны прочитать этот роман! - укоризненно говорит Софи. - Если хотите, я вам его дам"
    Более прозрачного приглашения к отношениям трудно себе представить.
    "Спасибо, Соня! - воодушевляюсь я. - Я обязательно вам его верну, можете не сомневаться!"
    И тут в наш разговор вмешивается Джо Дассэн. "Индейское лето". Привет от Люси. Ничего удивительного: после недавней смерти певца его романтичная душа вселилась во все отечественные магнитофоны. "О чем он пел, не знаем мы совсем..." Я встаю и приглашаю мою легкокрылую собеседницу. Пружинистой игрой рук устанавливаю между нами безобидную дистанцию и спрашиваю:
    "Давно хотел узнать, о чем эта песня"
    "Ничего особенного, - отвечает Софи. - Там герой бродит по пляжу и вспоминает, что был здесь со своей девушкой год назад, и что тогда была такая же осень. В Штатах ее называют индейским летом. Бабье лето по-нашему. Он вспоминает, что сказал ей тем утром и ему кажется, что с тех пор прошла целая вечность. И потом припев: давай уедем, куда захочешь и когда захочешь и будем любить друг друга вновь, когда любовь умрет. И вся наша жизнь будет похожа на это утро, украшенное красками золотой осени..."
    "И все?" - искренне удивляюсь я.
    "Ну, там есть еще второй куплет, но в принципе смысл тот же: герой вспоминает девушку, спрашивает себя, где она сейчас, что делает, думает ли о нем. Он вспоминает прибой, солнце и счастье, которые катились по морю вечность тому назад, век назад, год назад... В общем, обычная шансон д'амур..."
    Я наслаждаюсь ее осторожным любопытством и благосклонным взором, я ненасытной губкой впитываю черно-красную патоку ее глаз и губ. Знаменательное переживание, взволнованное