Я и забыл, когда последний раз касался окуляра старенького телескопа. Разобранный, небрежно обернутый тряпками, он который год пылился в темнушке. И ведь нашла, собрала прибор (нашла силы!), протерла ваткой…
Когда на цыпочках подошел к полуночнице, Лори не испугалась, не удивилась. Она что-то шептала, направляя телескоп в сторону Млечного пути. Левой рукой приобнял крылышко Моей Бабочки, правой по-прежнему зажимал нос тряпицей.
«Ом… ом…». Это шептала Лори.
Вспомнил, что некоторые, наиболее трезвомыслящие из сестер и братьев Лори по диагнозу, та же Оксана, обратились к Богу. Теперь понял, почему.
Понял слова ревностной прихожанки Оксаны, парадоксальные на первый взгляд: «Кабы не ВИЧ, я б давно померла». Оксана, жительница Кирзавода, раньше ширялась тяжелыми наркотиками по примеру своего парня. После подтверждения диагноза завязала, претерпев чудовищную ломку. Съежившись, сутки валялась на паперти в спальном мешке, изблевав его изнутри, в обнимку с двухлитровой бутылью воды. На второй день вползла в церковь...
Клятый атеизм! Въелся под кожу, как энцефалитный клещ, не вытащить, затерялся в мозговых извилинах – не найти, растворился в крови – не извести капельницей. Еще с красногалстучного детства втемяшили: «Религия – опиум для народа». Another brick in the Wall. Кирпичи в стене марксистко-ленинской идеологии.
Не раз пытался припасть, так сказать, к вере, не суть важно какой - Бог един, говорила мама, но все заканчивалось балдёжом, как после родового праздника «Больдёр». А ведь шаманизм, язычество – первой росток веры, перворелигия всех народов. Грех ломать росток. Всеобщая ирония и скептиизм погубят эту цивилизацию и тебя лично.
Вера должна покоиться, некогда сказал Эпикур, на непосредственном ощущении. Но я не ощущал, как ни тщился. Ни в православной церкви, ни в дацане, ни на шаманском тайлагане, даже во время камлания, ни во время эвенкийского «Больдёра».
Главное – верить, не раздумывая. Без рефлексии и интеллигентских штучек. Говорят, узники ГУЛАГа, верующие, намного легче переносили самый строгий лагерный режим.
Неизлечимая хворь – одиночное заключение, когда душа заключена в карцер, где вместо решеток – ребра.
Лори подвинулась, уступая окуляр телескопа. Она была босиком, без халата, в одной ночнушке, и ведь не мерзла, ее не била лихорадка последних дней.
Голые щиколотки огладил бархат Кешиной шерстки. Кот грациозно и неслышно вскочил на подоконник. Теперь мы глядели в небо втроем.
И боль ушла. И кровь из носа перестала течь.
Звезды, помигав на прощание, пропали. Я взглянул в окно. В свете фонаря мерцала водяная пыль. Дождик. Воробей, нахохлившись, цеплялся за деревянные перила балкона. К нему подлетел собрат, чиркнул клювом о клюв, сообщая: «Все норм, бро». Упорхнули под навес крыши. Ветра не было. Моросило. У нас в Захолустье слабый ливневый дождик сулил богатую охоту.
«Дождь… - тихо сказал я. – Не видно».
Безбожнику сокрыты тайны Вселенной.
Я повел Лори к дивану, накрыл пледом.
Засыпая, она держала меня за палец и невнятно прошептала.
«Что? Что?» - нагнулся.
«Ом…» - донеслось.
Понятно. Извечная мантра. Так оно легче. Не утонуть в пучине боли.
Дождь шел пополам со снегом. А снег по буддистским поверьям – добрая примета.
Пацаном я тонул. Тонул – сам не верил себе. Какашкой меня тащило вниз по реке.
Известное дело, какашки не тонут, но и к берегу не пристают. Течение, мощное, упругое, холодящее ноги, уносило меня прочь от берега. Я то и дело ложился на спину, запрокидывал голову, но силы утекали с нарастающим шумом в ушах и болью в груди. Собственно, мне уже было все равно.
И, подняв голову из последних сил, я оглядел в тоске неоглядную синь неба и, не отводя глаз от разящих мозг снопов солнца, сказал то, что хотело мое тело. Откашлявшись, повторил уже спокойнее, глядя в белые клочковатые облака. Я сказал:
- Боженька, миленький мой, спаси, я еще не любил!
И сей же миг встал, как вкопанный, посреди реки. Течение вынесло меня на песчаную отмель, на косу, узкую, в пять шагов, туда, где в реку впадал ее правый приток.
Я постоял над скорчившейся в позе эмбриона Лори, не зная, что сказать. Молитвенных слов я не знал. Ни мантр, ни священных писаний. Но, авось, кривая вывезет на отмель? Дай Бог.
«Ом мани…» Дай-то, Небо, кривая вынесет страдалицу на узкую, шириной в пять парсек, отмель Млечного пути. Туда, где нет боли и смерти.
Когда заканчивалось действие обезболивающего укола, Лори не кричала, лишь задушенно мычала в подушку. И это было страшнее крика. Кеша, лежавший в ногах хозяйки, прижимал уши и сигал с постели.
Боль приходила волнами. В коротких промежутках отлива я ловил на себе испытующий взор моего самого дорогого существа - после Вареньки, конечно. Нет, они равно дороги – все мы варежки на одной пуповине.
Но, пожалуй, главный показатель телесных мучений был в том, что Лори охладела, если это слово уместно, к дочери. Была к ней равнодушна. Не просила дать Вареньку в руки.
Оксана, не выдержав пустого взгляда подруги, покинула нас. И я ее не винил. Это был мертвящий взгляд. По моему звонку прибыла Нюра, но через полдня, надавав кучу советов, сбежала.
Опытный врач, которого рекомендовала заведующая клиническим отделом Тришина, диагностировал «отсутствие интереса к жизни». С достоинством сложив в прихожей долларовую купюру, добавил, что «причина не в физиологической сфере, а скорее в психофизической».
Он пригладил перед зеркалом седины, и так лежавшие волосок к волоску вдоль косого пробора, снял с блестящих штиблет голубые бахилы (принес с собой), поправил шейный платок (такой вот пижон!) и, обдавая горчичными нотками дорогого одеколона, привел цитату Авиценны: «Спокойствие – половина здоровья». Визитер, несмотря на амбрэ, был рангом пожиже средневекового целителя, но не лыком шит – доктор шизоведческих, как выразилась Тришина, наук, земляк. Прибыл на побывку из столичной клиники, по старой памяти заглянул в Центр, где когда-то работал пару лет перед аспирантурой (главврач Бузина устроила прием и фуршет). Так бы и сказал: депрессия. Хотя антидепрессанты тут бессильны. Здесь нужна другая «химия». С этим согласилась бы врач-клиницист Л.А. Тришина.
В переводе с шизоведческого на русский предписывалось «лечить душу». («Что же, сударь, можно сказать и так», - поклонилось, коснувшись края шляпы, заезжее светило). Люди в богадельнях сгорают не от отсутствия лекарств и должного ухода, хотя и это, наверное, имеет место. Дело в потерянности средь чуждого окружения. Жертвы в одночасье лишены внутреннего спокойствия, которое дает семья, дом. Спокойствие это поближе к буддизму будет. Или в перворелигии Захолустья, темной, дремучей, как не расчесанные космы шамана, именно ею провозглашено понятие «убежавшей души». Закреплено ударом колотушки в бубен камлающего шамана. Прописано на узких дощечках дацанского обихода.
Кровожадное языческое «долё» из уст Лориго - первый звонок веры. Этот звук вырос из робкого перезвона шаманского плаща-оргоя, отороченного железными фигурками человечков, влился в пентатонный лад колокольчика в руках буддийского монаха, отлился в мощный набат колокола на подходе к храму. Ветер веры, сорвавшийся с гольцов Икатского хребта, просвистел в рогах белого оленя, крутанул барабанчик-хурдэ на крыше дацана и унес людские молитвы в небо. Олень-орон на родовом стойбище и его собрат на фронтоне ламаистского храма – из одного небесного стада. Ибо практика язычества, вера таежных аборигенов органичны, - так речушка припадает к мощному плечу главного русла, вливаясь в буддизм, древнейшую религию.
- Алё, командир!..
Я потер веки, прогоняя всплывшее перед глазами «фото» страницы книги, кивнул родственнику Лориго.
Провести полноценный обряд возвращения души, пояснил Васька Арпиульев, вряд ли получится. Он предполагает выезд на лоно природы. Надо заколоть барана, развести костер, устроить, по выражению Васьки, «кипиш». И провел указательным пальцем с обгрызенным черным ногтем под закопченым носом-пятачком. Подвел черту.
Васька не врал. Потому что от обряда получал двойную выгоду: дармовой выпивон, ибо без «огненной воды» не обходится ни один языческий ритуал, плюс жратвы немерено. Ваську, это шаманское отродье, я отловил в ближайшем от моей конторы подвале. Летом он спал в большущей коробке из-под телевизора в ворохе тряпья, одурманенный «фунфыриками» - настойками типа «боярышника».
- Она ж того… не транс…- запнулся подвальный житель
Я напрягся: сейчас выдаст нечто трансцендентальное. Но Васька справился с лингвистической задачей.
- Она не транспортабельна, командир.
Обитатель подворотни, Васька знал все новости околотка, режим работ близлежащего вино-водочного магазина, мусоровоза и фирмы-спонсора под названием «Белый квадрат». От этого зависело, будет ли он к вечеру сыт.
А вот Лори приходилось кормить силком. Аппетит ненадолго возвращался после обезболивающего - я научился ставить уколы, пройдя краткий курс ликбеза в процедурной Центра. В основном супы, бульон, буквально с ложечки. Впору было готовить молочные смеси на двоих. Кабы не Нюра, я бы с недосыпа ошпарился на кухне.
Если Варенька требовательно выражала свои запросы, то ее мать помалкивала. По-прежнему безучастно глядела в окно и повторяла неизменное: «Ом…»
Ну что ж, запрос ясен. Ом мани падме хум.
И тут Алдар сообщил, что есть такой марамба-лама, или эмчи-лама, доктор тибетской медицины. Чимит-лама прославился тем, что излечивал женские болезни, в том числе неизлечимые, даже – attention, please! - ВИЧ-инфекцию в месте ее зарождения – в Штатах. Мой водитель не знал диагноза Лори, хотя на пятом году моего «гостевого брака» это было секретом Полишинеля. «Какая еще шинель? – изумился Алдар, вертя баранку.– Я десять лет как