Захолустье 2

стрессовой нагрузки на ослабленный организм, трехэтапная химиотерапия для беременных плюс наследственность (что она имела ввиду?) усиливают друг друга. Да еще бессонница, организм не отдыхает, дело может закончиться выкидышем. Помню, на восьмой неделе беременности Бассаров, едва начались пугающие побочки, в присутствии Тришиной завел разговор об аборте. Пока позволяет срок. Я встала и вышла.       
        Видимо, то был еще один стресс. С перепугу я начала спать. Думаю, сработала неведомая, аварийная биологическая защита. Так дети, сильно испугавшись, валятся в сон – беспокойный, бредовый. Я вспомнила разговор в очереди к лечащему врачу - и до меня добрались ночные кошмары. Не знаю, что хуже - не спать неделю или просыпаться в холодном поту от ужасов.
        Я стала кричать по ночам, озабоченно сообщил Борис.
         …Горит костер. Языки пламени все ближе. Огонь обжигает лицо, ест щеки… И вот уже плавится оправа очков, пластмассовые дужки очков растекаются по вискам, каленым обручем сжимают голову. Вспыхивают волосы. Люди вокруг костра, безликие, безглазые, на одно лицо, что-то кричат, двигаясь по ходу солнца, хотя солнца не видно. Они требуют, чтобы я сделала последний шаг – вошла в сердцевину кострища, туда, где белое от яростного накала пламя лижет днище большого, по грудь, черного котла. Странно, нестерпимо жгучая боль стихает на секунду, когда из адского пламени над подушкой горячего воздуха зависает черная фигурка и делает зазывающий знак горелой ручкой …  Но я не в силах шевельнуться. Тогда из круга безликих людей отделяется гориллообразное существо, но по золотой цепи на толстой шее я понимаю, что это Насвай; острым узким ножом, которым ловко очистил фрукт-овощ, он отсекает от моего тела сначала пальчики, потом всю кисть – остругивает, словно подгнившее яблоко, и бросает в костер… Оживает старое, сделанное «мыльницей», фото, на котором вместо глаз  горят рубиновые точки, они прожигают лазерными лучами до костей, так, что кровь не льется из рассеченной плоти, а тут же вскипает и застывает уродливыми пурпурными побегами…  
         И вот уже на краю кровати сидит обожженная девочка и тянет ко мне ручки. Она о чем-то молит. О чем? О чем? Я пытаюсь сказать, но лишь мычу – Насвай успел остругать мой язык. Не получив ответа, фигурка девочки, - не человечек, одна сплошная головешка, - елозит по краю постели, оставляя на простыни черные метки, следы на снегу, и тянет ко мне свои ручки, хрупкие горелые ветки, они ломаются в запястьях… От ужаса я мычу, прорываясь в реальность ночи диким криком, и - оседаю в постели.
         Кадры «мультика» не повторялись, но концовка фильма ужасов была одной и той же.
         В спальне в трусах появляется встревоженный и босой Борис и зажигает свет. Я кричу, моргаю, высматриваюя в комнате тающие метки призрака, чуть ли не обнюхиваю край простыни…
        - Тебе приснилось, это просто сон, Лори, - успокаивает Борис. 
        Сон!... Но я вижу черные полоски на простыни. Разве призраки оставляют следы своего пребывания в реальном мире?
       
         Пленка 19е. Бассаров. «Долёо» – обряд замены
        
         Как всегда, событие, которое ожидаешь со дня на день, будучи настороже, застает врасплох.
         Стояли последние деньки ласкового бабьего лета. Тополя, тронутые желтизной, приветливо шумели еще не облетевшей листвой. Конечно, шума дальних, за гаражами, деревьев с балкона нашей блочной семиэтажки мы слышать не могли, но он чудился в розовых токах рассвета, рассеянно изливавшихся на землю. По ней с важным видом (заложив руки за спину?), расхаживали вороны. Клевали, будто отсчитывали минуты. Казалось, они вот-вот небрежным жестом черного крыла выдернут из кармашка манишки, с белым треугольником на груди, часы на серебряной цепочке, деловито постучат клювом по циферблату: время, господа, время-с!
         В конце сентября «мультики» исчезли, но после тяжелого, без сновидений, забытья Лори просыпалась с чудовищной головной болью. Не отдохнувшей. Задыхаясь, опухшая, простоволосая, с черными кругами-подглазьями, с огромным животом, она с моей помощью выползала на балкон. И дышала – не могла надышаться. Трудно отдышаться в городе, в котором на пороге нового столетия наступили разительные перемены. Столица Захолустья оказалась не готова к наплыву разнокалиберных авто. Вместо неуклюжих автобусов, ходивших по чайной ложке в час, вдруг, словно саранча, город наводнили шустрые «микрики» частного извоза, тараканами при свете дня разбежались по улицам и переулкам. Мало того, народ очнулся от голодного десятилетия шоковых реформ и начал массово скупать подержанные иномарки. Все они нещадно чадили – привет Захолустью от Забугорья, где эти модели, не отвечавшие запросам экологии, за бесценок сплавляли подальше от стриженных лужаек и мытых шампунем мостовых.
         Лори тосковала по сосновому духу родного края, рвалась за город.
         В конце недели она почувствовала себя лучше, и я решил свозить ее на свежий воздух. Приятель дал ключ от дачи на Верхней Березовке, но мы планировали отдохнуть, так сказать, на лоне природы, на берегу ручья в лесном островке, еще не загаженном горожанами.
         С собой мы взяли одеяло и легкий перекус, сыр, термос с зеленым чаем, бутерброды с красной рыбой и салатом, бутылку грузинского вина «саперави» (для меня). И зонтик.
         Мы мчались, вырвавшись из теснины старого города на простор федеральной трассы, вдоль длинных железобетонных заборов и ажурных опор. Промзона кончилась, в окне показались деревянные дома и редкие коровы. Нежаркое солнце, как услужливый проводник, плыло по синему, с пластинчатыми белесыми облаками, небу наперегонки с нами. Стена леса стояла в царственном величии золотистой мантии с багряным подбоем.
        «Тойоту» я оставил  на проселочной дороге, там, где начинался старый лесовозный путь, уже заросший жидкой порослью кустарников и юных березок. Поддерживая живот, моя спутница осторожно ступила босиком на влажную траву, пискнула мышкой, пробуя земную твердь своими виноградинками-пальчиками. Я подивился, как ее тонкие ножки, не толще стана младого деревца, не гнутся под тяжестью плода. Она не могла нагнуться, и я, как паж, натянул на ступни моей королевы кроссовки. зашнуровал их.
         - Отпад!..  Как здесь хорошо. Прикинь, почти как у нас, да, Борька? – блестя глазами, легла на одеяло. Моя Бабочка раскинула руки и уставилась на верхушки берез и лиственниц. Когда ей хорошо, она называет меня Борькой. Я люблю эти минуты. Журчал о чем-то ручей, щебетали в листве птахи. Быть может, это кедровки прилетели из родного Захолустья, чтобы поприветствовать своих земляков?
         Наконец-то у моей женщины блестят глаза! – думал я, возясь с пробкой «Саперави». Лори неловко уселась на край одеяла, живот мешал ей вытянуть ноги, потом с кряхтеньем пересела на раскладной брезентовый стул, который я вытащил из багажника. И все равно сидеть ей было не с руки (или не с ноги?). Я помог ей снова спуститься на одеяло – она тотчас растянулась на боку.
         Я разлил бордовую влагу по пластиковым стаканчикам.
         Тостов мы не произносили. Было понятно – за что пьем. С грехом пополам мы достигли цели путешествия, одолев пороги, приблизились к верховьям нерестовой реки. Предстоял последний решающий рывок. К новой жизни.
         Лори омочила вином губы, остаток безымянным пальцем левой руки разбрызгала на четыре стороны, что-то шепча под нос. Одно слово я разобрал: «А, хурэй!». Не зря же когда-то «ассистировал» с Ринатом на шаманских обрядах. И даже чуть не потерял, идиот,  шаманский бубен… Гнить мне в Нижнем мире!
         Второе слово, что невнятно шептала дорогая моя спутница, было вовсе незнакомое. Что-то вроде «доли». Женской доли? Спросить я постеснялся. Лори вынула из-за пазухи голубую шелковую ленточку и попросила привязать ее к белому священному дереву – к березке. Я выбрал ветку повыше и, качнув ею, спугнул воробышка, но не городского, а лесного, этот покрупнее. Да еще с примятой травы вспорхнула бледно-желтая бабочка. «Это лимонница, - сказала Лори, - не трогай ее».
        Лето догорало, земля прогрелась, белые тучки приклеились к ослепительному небосклону, не решаясь стронуться с места. Стало припекать макушку. Я достал из машины зонт, но Лори отмахнулась от предложения. В траве кто-то жужжал, взлетали и растворялись в прозрачном воздухе мушки, по моей руке полз рыжий муравей. Догорал и век бабочек. Одна из них лениво проследовала мимо наших лиц – Лори смотрела на нее завороженно. Потом прикрыла глаза и прошептала то же загадочное слово…
         Мы оба не отличались особой религиозностью. Я так и вовсе неисправимый атеист, рожденный в СССР.          
        Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. И твердокаменные большевики шли в бой, осеняя себя крестным знамением. Нежданно для себя. На всякий случай. Так и воспитанница советской школы Лориго Арпиульева в годину смертельной опасности, выходя с ребенком в утробе из вражеского окружения ВИЧ,  вспомнила о вековых устоях и вере предков. И неважно, какова доля (опять это слово!), процентное соотношение аборигенно-шаманской крови в твоих жилах. Древние обереги работают почище эффекта плацебо. Самовнушения.
        Прежде не замечал у моей подруги особого почитания туземных обычаев Захолустья, где переплелись верования эвенков-орочонов и бурят-монгольских племен. В нашем краю последние были оседлыми – пастбищ-то нет. У нас бурят мало, но влияние их ощутимо. Предки Лориго, эвенки, регулярных молебствий не проводили. Трудно вообще установить, в кого верят оленеводы Захолустья: в Христа, в Будду, или придерживаются своих старых анималистких верований. Скорее, бытовало традиционное преклонение перед тайнами природы и магией. В районном центре преобладало русское население. Так в речь аборигенов тайги вошло слово «Буга», или Бог, прости Господи. То же самое касается буддизма-ламаизма, эвенкам ламы-хувараки исстари известны как лекари, не как проповедники. В прошлом орочоны совместно с бурятами устраивали «обо», это такие коллективные подношения духам околотка, владыкам ближних гор и речек, как эвенкийским, так и бурятским, обычно летом на взгорье. Ведущее место в них занимали бурятские шаманы, потому что орочоны не знали всего ритуала. Чаще всего просили у высших сил дождя. Будет дождь, будет и живность в лесу. Будет верховный правитель – Лес-Отец...  И тут же, отвернувшись, украдкой крестились, прикладывая персты к закопченныем лбам, почему-то чаще поминали Николая-угодника. На всякий случай. То есть в умах орочонов булькала пахучая каша из разных сакральных ингредиентов. Ежели в исконных степных местах бурят-монголы на родовых сборищах забивали в жертву барана, то в таежном Захолустье раз в году на главном летнем «обо» – белого