Захолустье 2

доклада ФЦ минздраву РФ (по инстанции)
          
         Так бы и шарахался от меня персонал, кабы не обход в понедельник. Врач, худощавый, лет пятидесяти, с залысинами, с тонкими, как у женщины, запястьями,  демонстративно, в палате, на глазах у свиты и двух прилипших к двери медсестер холодными длинными пальцами потрогал мой лоб, изучил мои вены на руке – без перчаток! – и громко объявил: «Для меня все роженицы одинаковые!».        
         Через час девушки в белом стали робко мне  улыбаться, медсестры уже не шушукались за дверью, споря, чья очередь ставить ВИЧ-мамочке укол.
         Собственно, мне было наплевать на переживания младшего медперсонала: рисуя в уме страшные картины, я ждала результат теста дочурки. Его-то в следующий обход, так же громогласно, в присутствии бело-халатной свиты провозгласил тот же немолодой врач: «Поздравляю, мамочка! Ваша девочка абсолютно здорова».
         Но и этого мне было мало. Я приподнялась с кровати: «Отрицательный, да?»
         Доктор кивнул и незаметно подмигнул.
         Я чуть не выпрыгнула из кровати. Откуда только силы взялись?
         - Вижу, дамочка, вам явно хочется меня поцеловать, - хитро улыбнулся врач. – Сделайте одолжение, милая барышня.
         Заметив, что медлю, наклонился. Я коснулась губами щеки, а мужчина губами же  – моего лба.
         Конечно, я понимала, что прилюдное лобызание состоялось исключительно в просветительско-воспитательных целях, и, тем не менее, это был замечательный доктор. Выяснилось, именно он принимал у меня роды, делал кесарево, а еще являлся заведующим отделением. Наверное, таким и был Чехов. Со школы помню, как Рубиновая Роза рассказала (почему-то этот факт излагала не учительница русского языка и литературы, а английского), что Антон Павлович, будучи земским врачом, самолично отсасывал трубочкой туберкулезные пленки у детей, что впоследствии свело его в могилу. Я прочитала сборник рассказов Чехова из школьной библиотеки от корки до корки.
         Когда принесли Вареньку, мою Варежку, я с бьющимся сердцем взяла сверток и, обмирая, долго держала его как фарфоровый сосуд. Дочка учуяла тепло рук, разлепила глазки с серыми (как у меня!) глазками и голубыми белками, и начала жадно, нетерпеливо, как рыбка в аквариуме, искать соску. Не сосок, а соску. Дочка была обречена на искусственное вскармливание – кормить грудью нам, ВИЧ-мамашам, категорически запрещено. Ну и ладно. Вон у многих здоровых роженицам не бывает молока.
         Я невольно подумала о маме. Это была бы идеальная нянька для Вареньки. Но даже маме я побоялась сообщить о своей болезни. Если бы мама приехала, то я бы расклеилась, как в детстве, когда меня обижала барачная шпана, и открыла бы диагноз. И так натерпелась от меня. Знаю, она не общалась с родственниками, точнее, родня не общалась с ней. Все эти годы после бегства из Захолустья я поддерживала с ней связь через водителей-камазников. Иногда  мама передавала то банку брусничного варенья,  то теплые вещи, а то и небольшие суммы денег. Так делали все. КАМАЗы ездили два раза в неделю – многое завозилось в Захолустье с Большой земли, двое суток уходило на дорогу, полдня машины стояли в очереди на паром через Витим. Я написала маме, что нашла хорошую работу и что денег мне не надо.
         Дочке семь дней давали ретровир в сиропе, для консультации вызвали врача из СПИД-Центра, а при выписке сообщили, что необходимости в продолжении лечения нет. Равно, как и мамаше. Считалось, что после родов я выполнила задачу терапии АРТ - выносила и родила здорового ребенка. Но думаю, причина была прозаичней - дефицит дорогостоящих лекарств.
        В Захолустье варежки как бы продолжают рукава телогреек и полушубков, их носят на шнурке не только дети. Взрослые – на охоте. При этом шнурок кожаный. Шнурок пропускают через себя… Чтобы не потерять.
        Когда мою Варежку уносили после нашего краткого свидания, я долго ощущала, что за ней вослед тянулась незримая нить парной варежки. Что пуповина…
                                                                             
         Пленка 21е. Бассаров. Пустота, или Вино из одуванчиков
 
        Пустота. То, что наступает после достижения цели. Ты в конце пути – дальше дороги нет. Нет дальше земли. Стена леса. Здесь твой дом. Здесь надо табориться, рубить лес.
        Это ощущение, сродни чувствам первопроходцев Сибири, основавшим Захолустье, не покидало нас после выписки из роддома.
        Позже это чувство кануло в суете. В начале любого дела много ненужных телодвижений, хотя алгоритм вроде бы описан в сотнях методичек. Маленький комочек плоти вверг нас в хаос. Голос у Варежки оказался на диво сильным, иногда мне казалось, что от ее крика дребезжит чайная ложечка в недопитом стакане чая. Кеша в такие минуты прижимал ушки и забивался в зазор между диваном и стеной. Может, у моей дочки просыпался талант оперной певицы, летевший над ямой оркестра колоратурным, нет, винторезным, сопрано?
        Свежеиспеченной мамочке запрещалось кормить грудью. Она напоминала выпотрошенную рыбину, что в бессилье скатывается вниз по нерестовой реке. Покатница. Ее сил хватало лишь на то, чтобы со слабой улыбкой прижать выношенное, выстраданное. Она плыла вниз по течению будней. Пустота, короче.
        И в этой пустоте будни летели с удвоенной скоростью, словно кадры, уже не «мультика» - черно-белой кинохроники, а порой и задом наперед. Я мотался на молочную кухню за бутылочками с горлышками из фольги, а то помогал Лори сцеживать набухшую грудь – даже на это у нее не хватало сил, ручки ее с фиолетовыми венами истончились и, казалось, могли сломаться (позже я узнал, что ломкость костей у «вичевых» нередкое явление); то на кухне, повязав фартук, возился с искусственными смесями «Малыш» и «Малютка», гадая, что из них дать после того, как Варенька срыгивала белесую кашицу на свой «слюнявчик»; вставал посреди ночи, когда дочурка орала по причине мокрой и холодной простынки… Я научился, как заправская нянька, менять пеленки, пеленать. Днем мне удавалось поспать час-другой, при этом храпел, сказала Лори, что сроду за мной не водилось. Работу я забросил, первую неделю вообще не появлялся в «Белом квадрате». Татьяна, правда,заринесла заграничные памперсы и заверила, что в конторе народ «в курсах», «пашет за себя, за того парня и за ту девочку». Таня вывалила на стол горку апельсинов, наманикюренными ногтями сдернула с исходившего плачем тельца загаженную пеленку, не побрезговала простирнуть ее в ванной. Таня передала привет от своего папы, заметила, что я похудел, и что мне это идет. По поводу худобы Лори она тактично промолчала. Но все равно моей хозяйке, да и мне, было стыдно перед ухоженной гостьей за наш затрапезный вид, за мои треники с вытянутыми коленками, небритость, за кавардак и кислый запах, поселившийся в доме. Моя секретарша, хоть и сняла в прихожей красные туфли на высоченном каблуке (сочетались с кровавыми ногтями-когтями), все равно казалась выше нас на голову…  А гостья перед уходом вдруг заявила, что завидует нам.
        Единственный, кто не скрывал брезгливого отношения к происходящему, был кот Кеша. Он пялился с дивана желтыми глазищами на человеческого детеныша, принюхивался к воздуху и шипел, раздувая усищи. В награду за вредные условия существования хвостатый наглец с воплями требовал импортные «Вискас» или сырого мяса. Кабы не зима, недвусмысленно намекал котяра, ушел бы в знак протеста из дома в трехдневный загул с девочками. Обычно по теплу, по весне, котяра ждал у двери, когда та приоткроется – мусор вынести или там в магазин. И махал хвостом на прощание. Я не препятствовал – бабник же.
        А зима лежала за окном седьмого этажа неоглядно. Какой-то антициклон, передавали. Голые ветви высоченных тополей, - их на окраине не обрезали, как в центре города,-  открывали дальние горизонты; лишь черное пятно карьера, где летом  добывали песок для очередного котлована, выделялось на исполинской белой простыне. В бесцветном, цвета срыгнутой детской смеси, небе растянулся неяркий эллипс светила, но светило оно абы как. Птички, царапая жесть, соскальзывали с подоконника. Передавали, нынче повышенная влажность, не характерная для наших мест. Что вкупе с утренними сорокаградусными морозами порождало гололед и заносы на дорогах. Но то не единственный риск этой зимы. Возможен рост респираторных и легочных заболеваний, вплоть до пневмонии; готовя на кухне смесь «Малютка», вполуха слушал по телевизору серьезную даму в очках. 
        На упаковке смеси «Малютка» упитанный розовощекий малыш радовался жизни, эдакий пупсик – образчик счастливого детства. Наша же Варенька по-прежнему напоминала заморыша, с личиком мартышки, с вечно холодной попкой и липкими жидкими волосиками… Я вглядывался в спящую дочку, и не находил ни своих черт, ни Лориных. Ужасался: может, нетрадиционный способ зачатия тому причиной?
        Мои дни и ночи протекали однообразно. Поение Вареньки из бутылочки, стояние у плиты, когда отрешенная от домашней суеты Лори замирала у окна; стирка изгаженных пеленок суточной давности, когда вонь от них становилась нетерпимой; езда в молочную кухню, урывки сна на краю двуспальной кровати, в центре коего в унисон сопели кот и дочурка, обязательное получасовое «гуляние» с ней на балконе, судорожное заглатывание кофе с бутербродами; ночные побудки, смена пеленок, хождение-укачивание, однажды в зомбированном дрейфе чуть не уронил  хныкающую малышку мимо постели; колыбельных я не знал, вместо них мычал битловскую Yellow Submarine, пожалуй, единственную детскую песенку, которую знал у ливерпульского квартета. И впрямь, мы находились в подводной лодке без права всплытия и разбрасывания оранжевых шаров.
        Ничего не попишешь, салабон, «You’reinthearmynow», эту песню группы StatusQuo с одноименным рефреном мы часами крутили в армии. Такой перманентный недосып я испытывал разве лишь на первом году срочной. StatusQuo. Статус-кво, состояние до войны.
        Продувка кингстонов, глоток свежего воздуха, передых и спасительный дрейф наступил с появлением в перископе Нюры. Она завалилась в нашу квартиру без звонка, но с большим пакетом. Мать троих детей взяла тельце в свои руки. Она не только начала давать Вареньке молоко из бутылочки, но и молоко с отварами – рисовым, овсяным, варила на кухне фруктово-ягодные кисели…  Во второе посещение Нюра приволокла целый мешок всяких полезных вещей – пеленки-распашонки, мази-присыпки, ворох тряпья – рубашонок, колготок, пеленок, носочков-рукавичек, шапочек, теплых комбинезонов и прочего…
         - Вот, - перехватила мой благодарный взгляд Лорина подруга, - от моих архаровцев осталось, думала, вдруг буду рожать четвертого, но муж встал в позу, стрёмно, грит, и так на работе пластаюсь, света не вижу, ему ж майора