милиция вся купленная с самой верхушки. Бабки-то шальные. Но, блин, загвоздка в том, что и милицию шибко втравливать нежелательно, япона вошь. Те пины, которые задумались, не спрыгнули с иглы, боятся ментов…
- Вопрос, Геннадий, - прервал я цепь размышлений собеседника.
Аутрич-работник хлопнул в ладоши:
- Ох, извините, Борис, заговорил вас. Вы сказали по телефону, что у вас свой интерес.
Я привстал:
- Я понял, вы знаете всех, кто в теме.
- Не всех, не всех, - уклончиво бормотнул хозяин. – Только тех, кто на раздаче.
- А такого Насвая знаете?
Я достал блокнот.
- Уберите ручку, - приказал Гендос. – Придется запоминать. Я вам ничего не говорил. Насвай до недавнего времени держал ларек «Овощи-фрукты», это в сотых кварталах, конечная остановка. Но ларек это так… для вывески, вы понимаете…
- А такую Арпиульеву помните? Она с севера приехала в город. Лори, или Лариса.
- А вот мы у Кати спросим, - Гендос позвал с кухни свою помощницу, пошептался с ней.
- Лори Бабочка? – наморщила лобик Катя. – Да, да, в овощной лавке работала. Приходила ко мне. В Центре. Соскочила легко, разок лишь укололась, или укололи, твари, но еще в нарколожке сразу откачали... Тяги не было. Так она здорова?
- Она жива, Катя, - сказал я.
- Здорово! Привет ей, если меня помнит, - улыбнулась Катя, обнажив шербинку на передних зубах.
Я подумал, что зубы Катя подлечит, волосы отрастут, «дорожка» от уколов затянется, и получится вполне себе симпатичная деваха, которая выйдет замуж, родит здоровенького ребеночка. И подумал о Лори по прозвищу Бабочка. Моя Бабочка.
Пленка 14с. Лори. Бабочка в городе
В киоске «Овощи-фрукты» отключили свет. Вырубили электричество по всей улице: авария на сетях. Насвай ругался русским матом без акцента: персики начали подгнивать, чернеть, хозяин ларька то и дело на пару часов помещал их в холодильник, спасая товар и пытаясь сбыть его со скидкой. Покупатели и так жаловались на цены. Выручало то, что район был спальный, народ тут небогатый, а цены с учетом некондиционности товара были доступными. Меня заставляли отбраковывать явную гниль или выковыривать в плодах черные пятна.
«Это же вытамын, вытамын, а! Деткам, ребенкам, да! - кипятился перед очередным посетителем Насвай и совал под нос привередливому пенсионеру фрукт. – Их растить нада, поливать нада, понимаишь, да? Где, где ты видишь гнилой?»
Старикан брезгливо тыкал пальцем в грушу.
«А как хотэл, дарагой? Нэ-эжный товар, да, нэ-эжный!.. Ни фига ты не понимаишь!»
Такие сцены в киоске происходили периодически. Нюра говорила, хозяин скупает у земляков просроченные партии фруктов по дешевке, а то и забирает даром.
Пенсионер обещал жаловаться «куда следовает».
«А жалуйся хоть главный нашальник, хоть Маскву, хоть Магомеду!» - кричал торгаш вслед посетителю.
Насвай, ворча, в расстройстве вешал на дверь табличку «Закрыто на влажную уборку» или «Закрыто по техническим причинам».
Сообщили, что электричество дадут не ранее трех часов. Авария оказалась серьезной. Кассовый аппарат завис, а расплачиваться без чека люди отказывались – такая у Насвая сложилась в околотке репутация. Нюра говорила, что во всем виновата жадность Насвая.
Напарница Нюра сказала хозяину, что раз такая засада, они с Лариской подышат свежим воздухом. Нюра была старше Лори, смелей, держалась с «командиром» почти на равных. Муж у Нюры был капитаном милиции, и сам Насвай не раз одергивал дружков, когда те подкатывались к крутобокой продавщице.
- Командир, так мы пошли, ага! – крикнула Нюра.
Расстроенный Насвай лишь отмахнулся.
Они купили пива, орешков, сигарет и проехали трамваем пару остановок до горсада.
Была суббота, народ гулял. Коляски, резвящаяся мелюзга, ну и пьянчужки под жидкими кустиками. Именно в кустах акации Лори увидела бабочек. «Бархатница Персефона», «перламутровка Аглая», «голубянка Икар», «желтушка луговая», «белянка рапсовая», «капустница»...– одних определила машинально, других вспомнила. Городские чешуекрылые, беленькие, голубенькие и желтенькие, мелкие, они резвились напоследок, перед наступлением холодов, и были не чета лесным сестрицам, - и по размаху крылышек, и по узорам, - и все-таки это «лориго», бабочки. Сестренки.
Стояло «бабье лето», солнечные лучи прорывались сквозь пожелтевшую тополиную листву и листики диких яблочек. Нюра сняла «душегрейку», в которой торчала за кассой. Последние теплые деньки. Почти лето. Почти жизнь… Бабочкам осталось жить месяц-другой. А сколько осталось жить ей? И что ждет впереди?
Я пожалела о коллекции бабочек, брошенной в Захолустье. Когда в последний момент схватила увесистый альбом, мама накричала на меня. За углом барака на обочине трассы грел мотор бамовский «магирус». Собирались в спешке, по темноте, чтобы не увидели поселковские. По поводу ЧП в барак уже приходил участковый Бадмаев, и сообщил маме по секрету, что следователь хочет всучить им подписку о невыезде. Мама решила отправить меня немедля. Покидала Захолустье налегке. Я успела схватить аттестат. Паспорт обещали через месяц. В последний момент цапнула ракушку. Мама собрала кое-что из одежды. Телогрейку просунула уже в кабину «магируса», чтоб не продуло.
А потом мама заболела, передала землячка, встреченная в городе. Наверняка, от переживаний.
- Чего скисла, подруга? – оторвала от невеселых мыслей Нюра, и грубо рыкнула на застывшего в просительной позе сборщика стеклотары, бомжа в измызганном пуховике:
- Куды ты лапы тянешь, падла! Во, богадельня! Не дадут трудовому человеку передыху. Пиво-то пей, кака печаль, подруга?
Я смотрела на участливое веснушчатое лицо Нюры – та курила, грызла орешки и наслаждалась жизнью. Нет, вряд ли она поймет ее печаль. У Нюры все хорошо. Не раз напарница звала ее домой с ночевкой. Лори сходила в гости, поужинала и быстро попрощалась. После теплого дома с обильной едой, веселой суматохой - варениками с грибами и картошкой, блинчиками с домашним, с дачи, вареньем, возни Нюриных пацанчиков-близняшек, - возвращаться в стылую подсобку, и всю ночь слушать, как пищат мыши? Нет уж, лучше без этих контрастов. Хотя Нюра - единственная добрая душа в чужом городе. Ну, не единственная, конечно, но других она не знала.
Первое время я высматривала среди прохожих любимую учительницу, Марго, хрупкую и чуткую Рубиновую Розу. Однажды она с бьющимся сердцем, придерживая дужки очков, побежала, ловя ускользающий шлейф дорогих духов, за цокающей каблучками молодой женщиной в шляпке, светлом плаще с газовым шарфиком, модно одетой, на шпильках, – только такой и должна быть Рубиновая Роза! - но обожглась о взор удивленно-распахнутых голубых глазищ. Увы, эти прекрасные глаза не были серыми и не обрамлены оправой очков.
О да, она же обещала ей очки! Такие же изящные, в тонкой оправе, оттеняющей магию очей. И да, они бы создали в этом городе тайное общество, заговор очкариков против остального мира.
Старенькие очки мешали. Во время изматывающей тряски «магируса» клевала носом в кабине грузовика, клонило в сон, роняла голову на грудь, вот дужка, видать, и расхлябалась. И так держались на соплях. Точнее, на слезах. И теперь они бы съехали с носа, кабы не бельевая резинка на затылке. Где же РР? Она обещала оправу. Настоящую.
Сквозь уродливые очки жизнь казалось конченой в неполные семнадцать лет.
Пленка 15с. Лори. Разбитые очки
«Девонька, - говаривала Гала-Концерт, - бывает, надо дойти до дна, чтоб оттолкнуться и всплыть». Наверно, в этом нехитром рецепте житья-бытья был секрет неиссякаемого оптимизма барачной красавицы Захолустья, грешной и чистой, битой и неотразимой, даже с замазанными синяками, он и заставлял ее неустанно наводить «марафет».
Первым делом Борис купил мне очки – дорогие, заграничные, легкие, пускающие золотые зайчики в матовой глубине витрин, в которые я теперь украдкой гляделась. И мне нравилось мое изображение. Уродливые «велосипеды» полетели в урну. Боря уверял, что новые очки мне идут.
К хорошему привыкаешь быстро. Как может чувствовать себя молодая девушка, пред коей с появлением во втором акте драмы любимого мужчины открылись новые горизонты? Ага, на седьмом этаже как на седьмом небе. И тут этот нелепый диагноз!.. Чума двадцатого века, блин. Хотя чумной и кровавый век был на издыхании… Авось, что-то напутали с анализами ученые доктора? – вопрошала я. Вопрос повисал в воздухе. Боря смотрел в сторону и пытался увести разговор на другие темы.
Гала-Концерт оказалась права. Я была не готова к резкому всплытию: поперхнулась кислородом, едким, разъедающим…
После объявления диагноза в новой моей жизни ничегошеньки не изменилось. Никаких ужасов. Все так же светило солнце в окна нашей квартиры на седьмом этаже, зеленела травка у забора на обочине двора, все так же изо дня в день дрались воробышки на балконе из-за крошек, разложенных мною на фанерке. Все так же ровно в полседьмого утра брехал соседский пес, вислоухий лабрадор, обрывая поводок перед прогулкой.
И волосы росли, как обычно, и отросли, вполне годные для завивки и прически. Правда, говорят, что они и у покойника продолжают расти... Не зря мама запрещала в детстве остригать косы, даже одну. Какое-то шаманское поверье, нельзя трогать вплоть до замужества. А то укоротится жизнь, типа того, кошмар. Как я с ними мучалась в школе! Дело не в том, что мальчишки дергали за косы. Подергали и перестали. Мыкалась сама мама, постоянно заплетая их. Первым делом в городе я избавилась от этих чертовых кос. Зашла в первую попавшуюся парикмахерскую – она оказалась мужской, показала на косы и сказала, что у меня нет денег. Парикмахерша обрадовалась, попросив вместо платы мои волосы. Мне было все равно. Ну и обкорнала под пацана. Лишь потом Нюра просветила, что такие волосы, как у меня, жесткие, длинные, дорогого стоят. Ладно, проехали.
Уколов я боюсь с детства. Кололи витамины по настоянию Бориса. Чтобы повысить этот чертов иммунитет. Сведущие люди знают, что это самые болючие уколы. По сравнению с ними противный рыбий жир - детский сад. У меня было маловато гемоглобина. Сказывалась эвенкийская кровь: анемия, малокровие, типа того. Хотя этой самой орочонской кровушки у меня было и в самом деле всего-ничего – не более четверти, говорила мама, и пыталась растолковать нашу родословную. А как же, блин, польза от смешения кровей? Не в моем случае, пожала плечами то ли
