доступна мне и Марии?
Начну с воспоминаний, разумеется, не своих, но моего автора, естественно, с тех воспоминаний, что мне доступны. Они послужат для меня примером, фактом, от которого я отправлюсь в путь познания любви. Так мне приходит на память встреча с моей соседкой по подъезду, которая была старше меня на несколько лет, в классе. Тогда она пришла к нам, юным пионерам, в качестве пионервожатой и стала разговаривать с нами. Она сама была еще ребенком и, как все дети, была непосредственна в общении, тем более с тем, кто ее еще моложе. Соседка призналась в том, что любит таких людей, которые отличаются завидным остроумием, умеют шутить. Теперь я понимаю, что она была за человек, какая женщина и какую любовь она исповедовала. И тут у меня стала складываться в голове моя собственная, своеобразная теория любви. Можно делить любовь на виды, деля по такому основанию как вкус. Само собой, я не поклонник всякой вкусовщины, но вкус есть вкус. Этот вкус есть своего рода любовный темперамент. Разумеется, вы знаете, дорогой читатель, что есть сангвиники, холерики, флегматики и меланхолики. Так вот эти типы человеческих характеров по темпераменту или «соку», который преобладает, по Галену, в личности человека, вполне можно соотнести с тем, что он предпочитает в любви. Так сангвиник имеет вкус к соленой любви, холерик – к сладкой любви, флегматик – к пресной, а меланхолик – к горькой. Понятно, почему жизнерадостный человек, эдакая «кровь с молоком» выбирает соль в любви, любит с щепоткой соли. Дело в том, что кровь солоноватая на вкус. Сангвиник – темпераментный человек. Ему любви в семье, как правило, недостаточно. Она чересчур пресная. Поэтому он еще ищет любовь на стороне. Любовь на стороне интереснее. Ведь запретный плод вызывает больший интерес. Как тут не вспомнить древнюю эпиграмму: «Ласки запретной любви слаще дозволенных ласк». С чужой тарелки пища всегда слаще. Здесь интересы сангвиника совпадают с интересами холерика, который прямо дрожит от волнения, предвкушая сладкое. Да, любовь = это сладкая вещь. Здесь мы все холерики, любители сладкого, гедонисты. Это так называемая Гедонистическая любовь, или любовь к наслаждениям. Любовь есть само наслаждение, удовольствие, его предел. Такой является, прежде всего, физическая, телесная, непосредственная, чувственная любовь. Она изначальная. В этом качестве она есть соблазн, та красивая декорация, в которую задрапирован инстинкт к продолжению рода. Прав Шопенгауэр в том, что природа специально спрятала горькую начинку полового инстинкта в сладкой оболочке любви. Ведь никто из живых не хочет рожать в муках и воспитывать в трудах подрастающее поколение. Вот природа и скрашивает страдание и труд жизни любовью.
Ну, понятное дело, флегматичная любовь нужна для того, чтобы тянуть лямку пресного брака, который может скрасить только экономический интерес. Это так называемая экономная, скупая, не затратная или экономическая любовь. Здесь важно вложить поменьше и получить побольше. Однако здесь не сама природа, а мы должны быть хитрее. Сторонники такой любви находят дурака или дурочку с деньгами, то есть, любят не владельцев денег, а сами деньги, считая их своими и в качестве таковых преумножают их. Это посредственная любовь с умыслом. Такой любви сродни административная любовь.
Административная любовь встречается среди карьеристов. Они выбирают любовь как карьеру и «идут по головам» своих любимых. Разумеется, они очень хитрые. Они не могут жить без того, чтобы не обмануть тех, кто их любит. Мой автор знал одну такую карьеристку. Так она никогда не была искренней с ним: все время интриговала, хитрила и хотела оставить его в дураках, выдавая свой частный интерес за общий. Карьеристы в любви используют ее как идеологию - эту «продажную девку» власти. Естественно, с административной любовью связана политическая, властная любовь. Это любовь к обладанию человеком, как вещью, с которой можно управиться. Здесь политическая любовь отличается от экономической.
Любовь экономиста ищет прибытка, прибыли, барыша, капитала. Это капитальная, накопительная любовь. Но таким образом он преумножает не саму любовь, которая, в принципе, затратная вещь, а свое имущественное положение, используя для этого тех, кто его любит, в качестве средства, вещи, в которую можно вложить собственный капитал.
Любовь политика, естественно, основывается на капитале. Он является, особенно теперь, в эпоху капитала, как эпоху эры обладания, причиной власти («кому выгодно?»), но капитал не является целью власти. Это мотив, но не цель власти. Сама власть есть цель власти. Такова любовь к власти. Разумеется, эта власть не ограничивается властью над телом, но и замахивается на саму душу, на дух.
Здесь логично перейти уже к меланхолической любви. Любовь меланхолика несчастная. Не то, что он любит само несчастье, любит страдать. Но он обречен на страдание по самому своему типу характера, по психотипу. Не то, что он психованный. Психом является скорее холерик, который часто психует, истерит, когда не добывается желаемого. Меланхолик – это врожденный невротик. Он больше мазохист, чем садист. Если он садист, то инверсивный, превращенный из мазохиста. Меланхолик становится мазохистом, как и холерик садистом, только в радикальной фазе, в состоянии приступа меланхолии. Мазохист не волен любить страдание. Он просто смиряется перед ним и парадоксально ищет в нем освобождение от него самого. Как правило, меланхолик жертва грусти, в пределе печали, тогда как мазохист жертва страдания. Но там, где есть жертва, там есть и палач. Палачом жертвы является садист. Любовь садиста есть вывернутая любовь к страданию, спроецированному на другого. Обычно человек становится садистом потому, что сильно обижается на людей. Не в силах вынести свою обиду, нанесенную теми, кто ему недоступен, он начинает мстить, переносить свое страдание на тех, кто ему сподручен. Таким путем он пытается освободиться от своей зависимости, от страдания, вызванного обидой. Но садист только еще больше привязывается в качестве палача к своей жертве, становится навязчивым истязателем. Он злится на свою жертву за то, что не может сломить ее дух, истязая ее тело. Поэтому он начинает выдумывать душевные муки, моральные пытки. Но все равно ему не понять свою жертву, ибо он лишен главного в понимании, которой на самом деле является любовь, - идеального. Идеальное доступно в любви как сочувствие, сострадание. Садист не «снимает» страдание со своей жертвы, с мазохиста, а навязывает его. Мазохист, понимая, что страдания не избежать, принимает его целиком. Только так он может бороться с ним. Здесь любовь как страдание, свое или чужое, связывается уже не с властолюбием, которое по своей сути страдательно, как для властителя, так и для подвластных (прежде всего, для них) но с тем, что противоположно власти. Одно дело любовь к власти, к господству над людьми, другое дело власть любви. Это власть роковая.
Роковая любовь делает человека несчастным, ибо она неизбежна и неминуема для него. Роковая любовь находится на пути от любви к власти к любви без власти. В роковой любви нет свободы, но есть принуждение. Именно поэтому герой любит рок (amor fati), стремится навстречу своей судьбе, потому что это его судьба, его рок. В такой любви можно быть свободным только в том смысле, что тебе известно последнее, то, что ничего хорошего для тебя нет. Но только поэтому ты и свободен не в цели, а в средствах, ведущих к ней, ибо какое не использовать тебе средство, исход, конец – один: смерть.
Как печально народ переживает такой род любви, понятно из популярной песни композитора Кирилла Молчанова на стихи Николая Доризо, в которой есть такие слова: «Парней так много холостых, а я люблю женатого». Видно, такая у тебя судьба, - любить женатого, который уже занят другой. Этим роковая любовь похожа на любовь манию, - как называл ее Шекспир, «влечение, род недуга». Это болезненная страсть. Про тех, кто так любит, говорят, что «они сошли с ума от любви». Это безумцы любви. Здесь любовь - патология, сродни мазохизму и садизму. Мания может быть амбивалентной в качестве комплекса мазохизма и садизма. На нее похожа алгалогния или любовь абьюзера как случай властной любви.
Однако мы, любезный читатель, наконец, подошли к тому, что противоположная любви, которая причиняет страдания. Это любовь, которая не отнимает, но, напротив, дает, дарит. Она сострадает униженным и оскорбленным, а не потешается над ними, как некая потеха, игра, похоть. Солоноватая любовь, любовь с крупинкой соли (“cum grano calis”), если ее пересолить, любовь за гранью, есть такого рода потеха, игра, насмешка, сатира и пародия (любовь-игра), вроде игры кошки с мышкой. Вот, до чего может довести любовная интрижка, - до любовной драмы. Это драматическая любовь. Игра может привести меланхолика к мелодраме и стать сентиментальной любовью. Тогда как роковая любовь есть любовь-трагедия.
Есть наивная, инстинктивная любовь социального животного, родового человека, но есть и сентиментальная любовь человека, как культурного существа, в которой предполагается уже мысль, правда, еще в чувственной форме переживания. Это чувство, которое отражено в самом себе, предполагает в развитии смещение внимания (интенции. акцента) с объекта влечения на его субъекта, на образ этого объекта влечения в себе и для себя. Это не просто представление объекта, но его освоение и узнавание.
Если любовь как дар, любовь даром есть активная, деятельная добродетельная, этическая, моральная, деонтическая любовь, любовь-долг, то любовь сентиментальная есть любовь любования самой любовью. Объектом влечения становится сама любовь. Эта любовь созерцательная, философическая. Для нее важна сама любовь, идея любви, а не тот, кого любят. Конечно, сентиментальная любовь не есть еще интеллектуальная любовь, идейная любовь, любовь к идем. Но она находится на пути к ней. Интеллектуальная любовь имеет совей основой эротическую любовь. Познание невозможно без эротики, без влечения к тайне. Не обязательно следует открывать тайну. Тайну можно хранить, но все не утаить в познании. Само познание стремится к откровению, к открытию, к истине как открытию. Но открытие порнографично. Здесь нужна мера. Не все следует описывать. Нечто следует если не утаивать, то пропускать, как само собой разумеющееся, естественное. Если выставлять естественное на всеобщее обозрение, то оно теряет свой образ и становится безобразным. Во всем, даже в истине, как открытии, откровении следует придерживаться меры, разума.
Как герой, я вынужден испытывать для читателя роковую любовь. Но это чисто внешне. Как персонаж, я люблю ушами, вроде женщины. Внутренне я люблю глазами, люблю смотреть на само смотрение, стремлюсь к любви, как познанию. Я люблю думать, люблю мысль. Если понимать мысль, как явление идеи, то любовь к мысли обращается в любовь к идее, в идеальную любовь. Это платоническая, философская или метафизическая, чистая любовь, по выражению Спинозы, “amor deus intellectualis” («интеллектуальная любовь к богу»). Она отличается от деятельной земной любви
