Единственным утешением в его жизни становится идеализация «радужной» (как тут не вспомнить о пристрастии режиссёра и актёров картины к сомнительным удовольствиям) сельской жизни под сенью оливковых и апельсиновых рощ, в которых резвятся и забавляются друг с дружкой идиллические пастушки и пастушки.
Однако пора от натуральной идиллии, которой кормят себя декаденты, перейти к суровой прозе жизни с её явлением смерти. Итак, смерть. Но что она такое, как не последняя иллюзия? Не заслужили ли мы её своей безобразный и скотской жизнью? Вполне заслуженная награда, подарок судьбы. Что ждёт Симоне на самом дне жизни? Не то ли, что дождалась от него любовница Надя? Но есть не только существа, которые любят кончать, есть ещё существа, которые не любят заканчивать в надежде на лучшее впереди. Между тем, как бывает, все уже давным-давно позади.
Утро вечера мудрее, точнее, чаще мудреней. Так я задавался вчера вечером вопросом о том, есть ли женский ум. На свежую голову думаю, ум есть человеческий. Вернее, он есть не у самого человека, а у его души. Поэтому у человека есть разумная душа. Душа тоньше у женщины. Поэтому она часто ломается и рвется. Вот почему ум у женщины короткий. Ввиду этого ей не хватает последовательности, логичности. Она теряется, ей труднее думать до логического конца. Зато она может поставить себя на чужое место. Поэтому женская душа больше отзывчивая, чем мужская самолюбивая. У мужчины душа более крепкая, чем у женщины; она более толстокожая, грубая. Поэтому мужчина нуждается больше женщины в дополнительных средствах познания, когда женщине уже все ясно. По это причине мужчина лучше объясняет, а женщина лучше понимает. Лучше объясняет та женщина, у которой есть не мужской ум (ум человеческий, вернее, у человека ум душевный), а мужской характер, «железная воля» и «стальные нервы», умение (то, что от ума) доводить все до логического конца и не прыгать с одного на другое при рассуждении в состоянии аффекта, излишнего переживания под действием гормонов. Последние для многих являются наркотиками.
Кстати, я заметил, что женщины просто источают эти гормоны и поэтому сильно пахнут. Мужчины, напротив, крепко воняют. Иногда я вынужден буквально закрывать нос рукой, когда прохожу мимо подростков, - настолько мощно они уже не воняют, а прямо излучают, разбрызгивают свои семена, как искры из глаз, на прохожих женщин, обволакивая ими словно одеялами их волнующе объемные формы. В этой разряженной спорами мужского желания атмосфере становится трудно дышать.
Думаю, я уже готов на отвлеченную, отрешенную или отстраненную любовь, вроде Verfremdungseffekt («отчуждающий эффект») в эпическом театре Бертольда Брехта или «остранения» у Виктора Шкловского. Я не хочу быть «автоматом любви». Но мне претит и игра в любовь, а тем более переигрывание любви. Я не позер-эксгибиционист. Я не хочу быть вуайером, подсматривать в замочную щель за любовью. Это заслуживает секс с его порнографией, а не настоящая любовь, в которой есть привкус эротики, очарования недосказанности и скрытости. Моя любовь есть любовь постороннего, может быть, даже потустороннего, не на стороне, а со стороны. Это любовь медитация, созерцание, любование. Как тут кстати Мария.
Может быть, я смогу заразить Марию своей любовью к мысли. Конечно, ясно, что она, моя любовь, отличается интеллектуальным характером, имеет не чувственный, а сверхчувственный характер. Но как мне переправить Марию с берега чувств через поток желаний на противоположный берег мысли? Мой бог, не использовать ли мне для этой цели чувственную интуицию, вполне доступную ей, сублимировав оную интуицию в идею? Наверное, только так я смогу полюбить Марию, если она полюбит мысль. Я был буквальный автомат, кукла, марионетка повествования, герой романа, который оживал под рукой автора и играл роль не только в его воображении, но и в сознании читателя, будил его чувства. И вот в какой-то момент времени я чудом ожил в мысли, уже в своей мысли, стал существом мысли. Но мне одиноко в ней находиться. Я хочу ей поделиться с кем-нибудь.
Мой автор не хочет признавать во мне независимую единицу, монаду мысли. Он, вообще, не знает меня в качестве существа мысли. Я могу думать, но не могу писать. Но благодаря мысли у меня появилась способность чувствовать себя мыслью, любить ее как то, чем являюсь не для автора или читателя, а для самого себя. Пусть это интеллектуальное чувство, но чувство. Может быть, я смогу заразить им Марию, ведь она тоже персонаж того же автора. Пускай это чувство Марии будет пассивное. В любви необходимо, чтобы хотя бы один излучал любовь, а другой не только поглощал ее, но еще и отражал. Однако будет достаточным только тогда, когда другой, в моем случае другая, сама излучала бы любовь в ответ. Но, вероятно, я слишком много хочу от нее. И совсем было бы хорошо, как идеальный случай, если бы он и она полюбили друг друга одновременно. Эта любовь была бы двухсторонним даром, а не заслугой одного перед другим.
Когда я думаю, наверное, тогда мой автор спит или бессознательно, машинально занимается каким-то другим делом, например, занимается любовью со своей женой. Почему бы, нет? Ну да, ладно, - он человек и ничто человеческое ему не чуждо. Но как же я? Я тоже хочу… думать, думать, что занимаюсь любовью. Конечно, для человека это звучит дико. Если бы я был человек и только думал о том, что хочу заниматься любовью, то другие люди, вероятно, сочли бы меня за импотента или евнуха. Хотя бы так быть, быть таким человеком. Но, нет. я живу в сознании моего автора, а не в мире. Но в авторском подсознании живут и другие персонажи. Почему бы мне не взволновать сознание одной из них чувством мысли, чтобы мне не было так одиноко. Я помню, мой автор смотрел одну картину, в которой герой, путешествуя в космосе, проснулся раньше срока, еще не долетев до пункта назначения, - колонии в «дальнем космосе», - разбудил одну спутницу, больше не в силах терпеть одиночество на космическом корабле, которое не могли скрасить виртуальные копии людей. Робот есть робот, – он ничего не чувствует. Во всяком случае, так следует понимать автора, сценариста и постановщика, режиссера фильма. Он (или они) все решает в своем творении. Но все ли, ели иметь в виду произведение моего автора? Вероятно, оно исключение из правил. Так вот, я вроде этого героя хочу разбудить спутницу, чтобы не быть одиноким. Для человека важно быть в общении с другим человеком. Но и для меня это стало важным. Значит, я тоже уже есть человек. В таком случае, как человек, я должен понимать, что не имею права будить Марию без ее на то желания и согласия. Иначе я буду относиться к ней действительно, как к кукле, как к объекту, а не субъекту влечения.
Но, с другой стороны, каким еще иным способом, методом, как не соблазном, вызвать в ней ответное чувство? Мне стыдно, но что делать?! Придется согрешить и сделать грешницей Марию. Правда, у меня есть весомое оправдание, - такое согрешение предполагается по самому сценарию романа, написанного автором обо мне и Марии, о нашем чувстве любви. Но там мы любим друг друга не по-настоящему. Я же хочу реально любить, а не понарошку, для писателя и его и читателей. Я хочу любить для себя, ну, и для Марии тоже, если она поумнеет и задумается. Ну, зачем мне любить куклу, глупую, как пробка?
Итак, мне достаточно для успеха любовного предприятия или мероприятия лишь разбудить Марию, перевести ее из подсознания автора в его сознание, чтобы оно стало сознанием уже Марии. Ничего себе «лишь»! Ну, попробуй, и я посмотрю, что получится у тебя, Джон Сильвер. Трудная задачка и, главное, выполнимая ли. Как сделать куклу живой? Неужели я ребенок? Наверное, я только недавно стал человеком. Человеком же становятся дети. У меня сейчас детский возраст. Но уже не детские желания. Что делать, - во всем виноват мой автор, как тайный поклонник Фрейда, который полагал еще детей, а не только взрослых, сексуально озабоченными. Вот такой я испорченный ребенок, что думаю о запретном плоде творения. Но такими испорченными детьми были и Адам с Евой, эти прародители людей, «вечные дети» земного рая. Их потомки просто стали «взрослыми детьми». Интересно, когда Адам считал ворон, а Еву соблазнял змий, где был Фрейд? Где был сам бог? На небе? И в самом деле, у него, что, нет других дел, как сидеть в земном раю и следить за своим разделенным творением?
Может быть, я уже стал подростком, если судить по человеческим меркам? Ну, тогда понятно, откуда у меня появились нескромные желания. От головы, от развития сознания. Я есть безумное ответвление в лабиринте сознания автора, в его саде расходящихся тропок. Это та тропинка, которая ведет к источнику мысли, теряясь в лесной глуши, в дебрях истории жизни автора.
Вот я возьму и поделюсь этим соображением с Марией. Что она скажет? Вдруг осознает его смысл. А, что? Все может быть.
Глава седьмая. Мария будди-бай
Но как мне найти мою «спящую красавицу» в подсознании автора? Я только и могу, как найти там одного себя. Это уже чудо. Но снаряд дважды не попадает в одну и ту же воронку. Теперь я знаю где и кого, точнее, пока «что» искать в подсознании автора. Наверное, она находится рядом со мной, в соседнем ассоциативном ряду в сознании автора. Даю справку читателю, а не то он, еще чего доброго, запутается в лабиринте авторского сознания, картой которого выступает текст произведения. Чтобы сориентироваться на местности повествования, следует знать или понимать, что подсознание автора является тем же его сознанием, но только оно не хочет буквально се сознавать, некоторые места на карте оно прячет не только от читателя и критика, но и от самого себя. Это «белые пятна» текста, паузы в нем, которые сами должны говорить за себя.
Конечно, они говорят только посвященному, у которого есть реактивы, чтобы проявить их, выявить их скрытую пустотой призрачную содержательность. Таким реактивом могу служить я, как адепт рефлексии, отражения уже в себе, а не в авторе, и для себя. В этом качестве я являюсь отражением отражения, активным отражателем уже самого себя. Таким образом, я восполню естественный недостаток автора, который бывает непонятен себе сам. Вот для чего нужен герой для адепта чтения, посвященного в тайны текста. В этом смысле мы становимся с ним сообщниками в хранении сокровенной истины.
Чтобы решить задачу, что делать с Марией, мне следует разобраться в самом себе и понять, могу ли я, вообще, любить. Но прежде нужно понять, что такое эта самая любовь. Какая именно любовь
