мужчина и женщина, разглядывая свои интимные места. Я поднимаю автору настроение, и он невольно тянется ко мне, но вовремя отнимает от меня руки, желая большего, - поделиться свое интимной радостью с другими, - с читателями. В них эта радость общения с самим собой циклически возвращается к автору.
Возьми моего героя и доставь чтением, как пахтанием текста, себе и мне удовольствие. Удовольствие от чтения текста, олицетворением которого является герой, единит автора и читателя, привязывает их ко мне. Я становлюсь интимным посредником между ними, их сводником, авантюрным трикстером. Я сулю тем, кто знакомится со мной невероятное виртуальное приключение. Почему подростки, отроки и отроковицы, любят приключенческую литературу? Потому что им интересно быть в обществе героя, заставляя его исполнять свои нехитрые эротические фантазии безопасным образом. Ну, почему авторы не рекламируют меня, как какой-нибудь карамельный презерватив? Я являюсь надежным проводником в мир богатого на выдумки воображения. Он таит в себе чудесные приключения и невероятные опасности. Моя роль никем не заместима, ибо я принимаю на себя удары судьбы, как дары, вместо автора и читателя, которые, увлекшись соблазном созерцания, влезают в мою шкуру. Так, например, еще при старом режиме состоятельные мамаши подыскивали своим неопытным наследникам опытных жриц любви (ну, не самим же ложиться под них!), чтобы те оказывали им полезные услуги за умеренную цену, вводя молодых в опасный мир взрослых. Ну, не в публичный же дом, вроде библиотеки, ходить, где можно подцепить неприличную, но модную, болезнь и заразиться. А, так вполне безопасно и, главное, дешево и сердито, со вкусом доставления не публичного, а интимного удовольствия, вроде семейного, правда, подстановочного. После такого предусмотрительного знакомства будущий муж, уже заранее подготовленный сам, собственноручно введет свою избранницу в мир приятного интима, нежели она узнает его на стороне при неопытном муже. Зачем им так называемый «милый друг» со стороны? В такой роли амортизатора интимного знания самого (или самой) себя и своей спутницы (или спутника) и я вполне могу сгодиться.
Если прежде можно было заниматься мышлением под видом вычисления или изложения, имитируя мысль знаком, записывая или описывая ее, то теперь это невозможно делать, ибо на смену имитации пришла симуляции, то есть, не маскировка мысли чувством, внушением, рассуждением, которое как рассудочная, шаблонная или алгоритмическая операция научного интеллекта наиболее близка творению смысла деятельно мыслью, но ее подмена и замена расчетом или болтовней.
Слава создателю, мой автор имеет отношение к бывшему поколению имитаторов, которые за чужими словами еще пытаются прятать если не свои мысли; что вряд ли следует ждать от них, ввиду их скудоумия или недомыслия, то хотя бы свои убогие чувства, кои они мнят, вроде мнений. Это намного лучше, чем заниматься бестолковый симуляцией интеллекта, на что охочи вздорные интеллигенты. Копаясь во мнениях моего автора, я невольно задумываюсь сам, чтобы разродиться малой толикой мысли. У людей, как я понял на примере моего автора, активного сторонника толстовкой теории эмоционального заражения читателя, больше выходит выражать свои чувства, чем свои мысли, вернее, принимать оные чувства за мысли, путая их со мнением. В некотором роде способность ко мнению в качестве мнительности близка сомнению, которое же есть способ мышления, как предположения или гипотетического мышления. Людям свойственно ошибаться и сомневаться. Поэтому они находят путь к мышлению через чувства, которые питает и испытывает их душа. Наверное, поэтому разум им доступен в душевном виде в качестве разумной души. Он является для них сверхчувственным, то есть, превосходящим чувства, следующим за ними, выходящим из них.
Некоторые люди, отличающиеся от многих более тонкими чувствами и являющиеся уже не чувственными существами, а чувствительными, мнят себя разумными, принимая разум за бесконечную чувствительность, которая якобы им присуща. Такая чувствительность, расширяя их сознание, признается за проницательность, позволяющую преодолевать пространство и время и слыть прорицателем и ясновидящим. Мой автор считает, что он в достаточной мере обладает такой удивительной чувствительностью, что делает его «эктрасенсом». Порой он даже вслух повторяет, что является колдуном, магом слова. Вот, оказывается, почему он пишет. Неужели не понятно вам, догадливый читатель? Правильно потому что его хлебом не корми, но дай повластвовать над душами людей. Ему, видите ли, богом или судьбой дано быть ловцом душ и право иметь связывать и развязывать. Теперь мне понятно, почему на Руси считают писателя, как того, кого читают, больше, чем писателем, но еще и магом слова, а то и пророком. Вот они, поэты и писатели, и пускаются во все тяжкие, лишь бы чего накаркать. Порой и я сам подпадаю под его влияние и непроизвольно начинаю соглашаться с ним. Видимо, он действительно является волшебником слова и как идеолог способен пудрить мне, уже не как герою, а читателю, мозги.
Понятное дело, так легче внушить то, что он чувствует, заразить этим другого, чем, например, убедить его в том, что он думает. Думает ли он? Вероятно, думает так и в той мере, как это свойственно людям, вообще, абстрактно и в переносном смысле, символически, метафорически или аллегорически, принимая часть за целое и абстрактное за конкретное. Вот такая получается метонимия мне, а не тебе. Недаром он подослал ко мне этого долбаного дятла, эктрасенса-телепата, чтобы выведать мои мысли. Но, слава богу, ему не видать мои мысли, как свои уши. Мысли думают, а не слушают и не передают на расстояние, как слова.
Для того, чтобы догадаться, о чем я думаю, надо самому уметь это делать. Для этого следует уметь работать не языком, а головой, уметь, а не иметь. Причем уметь не мнить, что мне хочется, и не млеть от того, что он делает тебе известно «что», но думать, ясное дело, не для того, чтобы удобно сидеть «на очке». Писатель сначала близко подлизывается к читателю, особенно женского пола, а потом высасывает все соки из него, доставляя ему неизъяснимое наслаждение до полного оргазма своим умением связать его словами. Ну, какое наслаждение быть в полной власти сочинителя! Бр-р, мне даром не нужен такой Тибет.
Да, можно согласиться с таким предположением, что писатель исполняет тайные желания читателя. Он исполнитель его желаний, как житель Шамбалы – родины-мечты тех, кто грезит. Но читателя ждет за проявленную слабость неминуемая расплата, - заражение чувствами автора. Однако читатель заражается не только прекрасными, во всяком случае, приятными чувствами, но и под его вредное влияние, как какого-нибудь идеолога. Писатель советует читателю то, что сам еще не пробовал. Он ставит на нем символический, сказочный эксперимент. В результате читатель превращается в правоверного адепта его культа. Вот что на самом деле означает признание писателя за пророка. Слава богу, что его признают за пророка, но не в своем отечестве. Мне ведома вся его подноготная.
И все же писатель не только сливает в читателя слова и заражает его чувствами, но он и заставляет его задуматься. Он, если и не принимает у него роды мысли, то зачинает мысли, начиняет ими читателя. Судя с «моей колокольни» или точки зрения, - это благотворное дело.
Знает или догадывается он о моем уже вполне самостоятельном существовании, нет, не в качестве зависимой от его авторской воли марионетке, кукле повествования, но в качестве существа мысли? Наверное, не догадывается и тем более не знает, иначе я точно знал бы об этом. Но, вероятно, он чувствует, что что-то со мной не в порядке. Для того, чтобы выяснить, что со мной не в порядке, он и разбудил меня от миллион летнего сна по пути в далекую галактику и завел так называемый «телепатический разговор» с Неуловимым Джо.
Мне интересно, где же я нахожусь, - в сознании моего творца или в его тексте, или, наконец, и там, и там? Наверное, я мысленно нахожусь в его подсознании, когда он пребывает в сознании. Но одновременно я телесно действую в тексте сообразно его воле, как автора. Нахожусь ли я материально, то есть, буквально или исторически в тексте в то время, когда он спит или занят другим делом, чем писанием романа обо мне и других моих «товарищей по несчастью»? Хотя какие они мне товарищи по несчастью, когда они вполне довольны и счастливы в качестве сюжетных автоматов, кукол повествования.
Еще больше меня интересует то время, когда мой автор закончит свое произведение, которое стало моим миром обитания, моим домом бытия. Умру ли я или буду дальше продолжать жить уже жизнью только текста, а не сознания автора. Положительный ответ на этот животрепещущий вопрос зависит от того, есть ли сознание у текста? Если оно есть, то могу ли я собственной персоной быть его олицетворением? Или текст будет продолжать дальше жить сознанием читателей, правда, если они возьмут на себя труд читать его? Вероятнее второй вариант ответа на это проклятый для меня вопрос. Но тогда я окажусь в промежуточном состоянии, вроде состояния «бордо», в котором пребывают души смертных людей, между сознанием творения автора и сознанием восприятия читателя. Имеет ли это пассивное состояние моего сознания тело воплощения? И если имеет, то что это за тело? Это тело текста?
Мое тело – это знаковое, буквальное тело. Значит, моя природа, натура имеет символический характер. Такое символическое тело имеет значение. Значение есть то, что автор приписывает мне. Оно, это значение, предметно. Его предметность означает, как действительно (in reale) автор относится ко мне. Объективно он относится ко мне, как к своему творению. Для него я - персонаж, герой его романа. Я прописан в тексте произведения в качестве романтического героя. Автор относится ко мне субъективно. Он не может не относиться ко мне иначе, ибо вкладывает в мои уста свои слова, означающие, выражающие его чувства, переживания (аффекты) или эмоции, страхи, мысли, точнее, представления (перцепты) или мнения (концепты). То, как он выражает весь этот субъективно означаемый комплекс или их чувственную констелляцию составляет смысл (лектон). В этом качестве смысл есть мой образ, собственная идея, характер меня как действующего лица произведения.
Но означает ли то, что мой образ, образ меня, как Я, является моей собственностью? Конечно, нет. Объективно я располагаю им, то есть, собой, только, как пользователь, держатель, арендатор, пока действую в качестве героя. Я не имею на себя права собственности. Собственно говоря, я похож на джинна из волшебной лампы Алладина, который является рабом лампы, а, следовательно, самого Алладина, как владельца, собственника лампы. Таким светильником для меня выступает сознание автора. Я есть раб текста, который является собственностью автора, его творением, принадлежит, относится к нему, как его автору. Он же является и автором меня. Поэтому я раб автора, его слова, его фантазии, его игры воображения. Я в качестве плода фантазии автора предметно закреплен,
