Дыры.

— Не понял. Тамара, ты, что ли?

— Нет, это не Тамара,— пояснила я для особо одаренных, к коим и принадлежал мой абонент, как я начинала подозревать.— Я ваша соседка.

— В смысле?— спросил мужик.

Я не знала, какой ему нужен смысл, быть может, вселенский или оккультный, и для верности слово в слово повторила предыдущую тираду насчет позабытых ключей.

— Я не понял, а из какой квартиры?— удивленно спросил мужик.

Честно говоря, я даже растерялась и чуть не запаниковала. Вот уж не думала, что столкнусь с таким допросом. Нет, но с какой радости я должна стоять тут, как бедная родственница?! Однако мужик открывать явно не собирался, а потому я торопливо назвала номер своей квартиры.

— Я не понял,— подтвердил мужик все, сказанное им выше.— А что вы мне звоните, девушка? Вы в свою квартиру звони́те.

Лихо! Везет мне на дуриков. Не знаю, как другие, но мне регулярно попадаются в жизни то идиоты, то дебилы. Молодец, мужик, это ты здорово разрулил ситуацию. Звони в свою квартиру! И кто, любопытно, мне откроет? Тыгыдымский конь?

— Родители на работе,— еще более внятно пояснила я, отторженно наблюдая, как пар из моего рта проникает в динамик домофона.— Мне некому открыть, а ключи я забыла.

— Так не нужно забывать,— поучительно изрек мужик.— Для этого и поставили домофон, девушка. Чтоб не забывали.

Я не знала раньше, что домофоны ставят именно для этого. Теперь вот узнала, спасибо соседу. Нужно будет как-нибудь его вычислить и подставить в подъезде подножку, чтобы кувыркнулся по лестнице. Мужик отключился с осознанием выполненного долга, а я была настолько сбита с толку, что забыла даже рассвирепеть.

Ладно, повторим попытку. Пусть мне отшибли всю охоту, на дворе как-никак зима, да и сумка уже оттянула руку. Набрав номер другой квартиры, я, наученная опытом, уже приготовилась к длинной объяснительной речи, но не успела я и рта раскрыть, как за дверью что-то щелкнуло, и, дернув ручку, я обнаружила, что путь открыт. Все-таки не все дурики в моем подъезде, некоторые соседи с нормальными мозгами.

Радуясь победе, я пулей взлетела на свой этаж, и здесь я застыла вторично. Нет, на сей раз никаких шокирующих перемен. Никаких новых дверей, никаких домофонов, никаких гравировок, типа «убирайся прочь, неблагодарная!». Причина в следующем: я только теперь осознала смысл своей же фразы. Родители на работе, дома никого нет. Да, у меня имеется ключ. Да, я могу открыть дверь, войти в свой дом. Я могу; и от возможности этого меня вдруг обуял такой ужас, что я чуть не сиганула вниз в том же темпе, в каком поднялась. Что я буду делать там, внутри? Имею ли я право входить туда после моего скандального, с криками и дракой, ухода? И что я скажу родителям вечером, когда они придут? Вот, мол, я, здрасьте, нарисовалась, фиг сотрешь? Как будто так и надо.

Нет, я не могла так. Долгое молчание матери, отсутствие любых звонков с ее стороны наводило на мрачные думы. Мне нужно, чтобы мне открыли. Либо мама, либо отец; и еще до того, как будет произнесено первое слово, по их глазам я пойму, осталась ли я их дочерью, или меня уже вычеркнули из жизни. Дико предполагать подобную возможность в отношении отца и матери, однако не менее дико тащиться первого сентября в школу после того, как слопала все снотворное, а мама сделала вид, что ничего не заметила.

Придется мне возвращаться на улицу. Вот только до вечера далековато, а таскаться с полной сумкой очень накладно. Остается звонить таки к соседям напротив. Я попросила соседку, чтобы та приглядела за моими вещами до вечера, наплетя ей ту же небылицу: потеряла ключи, не могу домой попасть. Соседка, добрая душа, предложила переждать у нее, и мне вмиг вспомнился добрый взгляд тети Зои — той, что жила этажом ниже, и которая присутствовала при моих первых месячных. Я ответила, что пойду к подруге. Соседка заверила, что за вещи я могу не волноваться. Из всего этого я сделала вывод, что мое долгое отсутствие прошло для соседей незаметно. Да и с чего бы им замечать? Близко мы никогда не общались, а предки мои, само собой, наш разрыв не афишировали.

На самом деле я не собиралась идти к подруге. Ни к Надьке Трофимовой, ни к какой-либо другой (других у меня не осталось). Я просто отправилась куда глаза глядят, тоскливо подумав, что все мои старания прорваться за железную дверь пропали даром — вечером вновь идти на абордаж. Свернув в какой-то подъезд, я перекурила на площадке. В мятой пачке оставались две сигареты. Денег же не осталось ни гроша. Я похвалила себя за экономность. Все-таки на что-то я гожусь: растянула те без малого пять тысяч до самого последнего дня, хотя понятия не имела, когда этот день наступит.

Я брела улицами, кварталами, переулками. Не замечая ничего вокруг, сворачивала где попало, наугад. Я не думала о вечере, когда предстоит моя встреча с родителями, потому что думать было бессмысленно. Даже такие слова как «мама» и «папа» обесценились, перестали ассоциироваться с чувствами — это были люди, на которых я возлагала последнюю надежду, что не останусь на улице. Да и надежда потускнела. Однажды — я точно не знаю, когда — я вошла в подземный грот и дальше брела в полной темноте. Я вышла с другой стороны, чудом выбралась и обнаружила, что там, во тьме, кто-то выкрал из меня какую-то часть. Я чувствовала себя так, словно эта моя прогулка — единственное, что у меня есть. Не будет никакого вечера, не будет встречи с родителями. Прошлое оторвалось от меня вместе с частью моей души, которую выкрал некто невидимый. Меня вырезали из какого-то журнала, а потом нечаянно обронили на асфальт.

Я вышла на улицу с четырехрядным движением и разделительными полосами. При переходе вспомнила один прикольный случай, свидетелем которому я стала года четыре назад здесь же. Впереди меня шли мужчина с маленьким сыном, и отец объяснял мальчугану, как следует переходить проезжую часть. Был он, по всей видимости, братом того дурика из домофона, который не пускал меня в подъезд. А может, это он и был, судя по его воспитательным замашкам.

— Вот, сынок, смотри сначала налево, потом направо. Видишь, машин нигде нет, нужно дорогу перейти.

Подкрепив свои слова действием, мужик перевел сына через первую дорогу и оказался на разделительной полосе. Я следовала за ними по пятам. Мужик, меж тем, продолжал свой урок.

— Вот, сынок, смотришь налево, потом направо. Видишь, машина едет? Нужно быстренько перебежать.

И мужик вторично подкрепил урок наглядным примером. Говорю же, везет мне на дуриков. Частей «в» и «г» в этом процессе просвещения я не услышала, поскольку перебегать дорогу перед автомобилями мне не горелось, и отец с сыном ушли вперед.

Спустя четыре года я вновь остановилась на краю первой полосы движения. Взглянула сначала налево, потом направо, как и учил дуболом из прошлого. Машин не наблюдалось. Что ж, нужно дорогу перейти.

Приблизилась ко второй полосе препятствия. Посмотрела налево, потом направо. Вдали заметила машину, что лениво катила в мою сторону. Что ж, нужно быстренько перебежать. Раз взрослые говорят, стало быть, так и нужно делать, а я ведь просто овца, всегда делаю так, как мне велено. Ну, или стараюсь выглядеть послушной.

Я бежала и бежала. Февральский ветер свистел мне в лицо. Я бежала через дорогу, легкая, как лань, я порхала, как бабочка. Я порадовалась тому, что оставила все свое барахло у соседки. Соседка приглядит, зато теперь я могу бежать свободно. Ничто мне не мешает, ничто не пригибает к земле. Я освободилась от своей ноши. Я бежала на другой конец дороги, улыбаясь шире и шире, потом начиная смеяться, в конце концов — захлебываясь смехом, и мне вновь пять лет, и мы, затаившись в кустах, поджидаем очередной автомобиль, чтобы пронестись ему наперерез, доводя водителя до припадка, а потом, хохоча, катаемся по траве, наслаждаясь собственной дебильной выходкой. Наслаждаясь самой жизнью. Мне снова пять, и я еще не взяла в руки бинокль, не узнала, что противоположности совместимы. Мне пять, и я в том мире, где нет места предательству, нет места насилию, нет растления, нет кровавых влез, нет абортов, нет иглы, нет венерических болезней, нет самоубийств.

Последнее, что я помню, это как летела навстречу асфальту, а еще в памяти закрепился визг тормозов и оглушительная боль в правой руке.

Мама пришла на следующий день. Врачи, как и полагается в таких случаях, сообщили родителям, что их дочь сбила машина. Им, врачам, ничего не было известно о наших взаимоотношениях, о том, что мы с мамой не виделись несколько месяцев. Они спросили мой адрес и телефон, я им сказала и то, и другое, в душе испытывая смятение. За время нашего разрыва родители получали обо мне несколько весточек, по которым, как по карте, можно было проследить за моим продвижением по жизни. Первое: звонок из милиции после того, как Трофимова угодила в больницу. Второе: звонок Лидии Борисовны Покемонши, которая надеялась через беседу с предками вразумить меня и настроить на более серьезный лад. Третье: звонок из травматологии и сообщение о том, что я попала под машину. Мне оставалось лишь гадать, какое решение примет мама, узнав о моих злоключениях. Это все-таки не аборт, и двумя днями мне не обойтись. Валяться мне здесь как минимум неделю.

Признаться, когда дверь в палату отворилась, и я увидела родную мать, то перепугалась не на шутку. Я лежала на койке, как каменная, только глаза мои жили и ширились от тревоги. Запоздало я подумала, что, зная заранее о ее визите, я бы непременно прикинулась спящей красавицей и исподтишка бы понаблюдала, как мама будет себя вести. Однако мама моя любила заставать врасплох. Едва она вошла, как ее взгляд мгновенно выхватил меня среди дюжины других женщин, что лежали здесь с различными травмами.

Она прошла ко мне в мой угол, обогнув по пути пару коек. Остановилась рядом. Мы долго смотрели друг на друга, ничего не говоря, и это чем-то напомнило мне мою свиданку с Сергеем. Я вдруг заметила, что мама постарела. Не чуточку, а довольно заметно. Наверное, разрыв с дочерью и ей не пошел на пользу. Хотя кого ей винить? У нее имелся номер моего мобильника, она могла позвонить в любое время суток. Но она предпочла ждать, что жизнь в конце концов сломает меня, не созревшую дуру, и я приползу к ней на брюхе, и власть, утраченная ею в тот день, когда я слопала все снотворное, к ней вернется. Она вновь будет мной помыкать, как и раньше. Она была готова ждать, сколько угодно, невзирая на то, через что мне приходилось пройти.

Она и дождалась. И если ей потребуется, чтобы я умоляла о прощении, я буду умолять.

— Жива…

Это было ее первое слово. Я не знала, что ответить, поскольку интонация не подразумевала ни вопрос, ни укор. Только смотрела на нее, натянув одеяло на подбородок и упокоив загипсованную руку на животе.