Дыры.

Мы еще немного поболтали. Девчата принесли мне фруктов, и я уписывала их за обе щеки, слушая их рассказы — преимущественно о школе. Вскоре девчонки засобирались. Вернее, засобирались Череповец и Линь, Трофимова как сидела, так и продолжала сидеть.

— Ты идешь?— спросила ту Катька.

— Вы идите,— отмахнулась Трофимова.— Нам еще надо пошептаться. Секретики.

Как только дверь за двумя подругами закрылась, я с усмешкой покосилась на Трофимову.

— Давай, выкладывай, благодетельница. Что там у тебя еще?

Катька смотрела на меня без улыбки несколько секунд, и моя усмешка тоже увяла. Уже сейчас я заподозрила, что дело серьезное.

— В общем, ничего особенного,— медленно проговорила Трофимова.— Сейчас все это уже забылось. Но я все равно хочу сказать.

— Ты о чем?

— Аленка Шаповал здесь, в больнице.

Я язвительно осклабилась. Все то паскудное, что было в моей жизни, можно с легким сердцем пристегнуть к имени Шаповал. Она как злой божок; даже сейчас любое воспоминание о ней вызывало во мне неприязнь.

— Что, тоже залетела под машину? Или башку разбила под кайфом?

— Не совсем…

— А в какой она палате? Вот уж не горю желанием с ней столкнуться.

— Ты и не столкнешься. Люсь, она в реанимации.

Теперь пришел мой черед некоторое время молча смотреть на Трофимову.

— А что случилось?— холодно спросила я.

— Темная история.— Трофимова передернула плечами.— Она в последнее время хрен знает с кем путалась. Вот и попала к отморозкам, еще хлеще, чем торчок Пикарев. Я не в курсе, чего они там не поделили. Короче, Аленку выкинули с шестого этажа.

У меня перехватило дыхание.

— Как выкинули?

— Схватили в охапку и выкинули,— резко ответила Надька.— Молча.

Я покачала головой. Мне вспомнилась сама Трофимова, когда я впервые увидела ее в больнице. Я помнила ее забинтованную голову, ее сломанные пальчики, которые Надька еще до конца не разработала. Имею подозрение, что она до сих пор пьет таблетки — сотрясение у нее было не ровня моему,— хоть она и старается выглядеть бодрой. И мне не было жаль Шаповал. Просто судьба подкинула мне очередную дикость. Господи, разве людей выбрасывают с балконов? Разве девчонок выбрасывают?

— Она жива?— спросила я.

— Пока вроде да. Не знаю… Я особо не интересовалась. Она в коме. Там живого места нет, все отбила. Короче, допрыгалась.

Я пригляделась к Трофимовой повнимательнее.

— Злорадствуешь?

— Врать не буду — да.

— Хорошо, что злорадствуешь,— кивнула я.— А то уж я подумала, что ты стала размазней.

Вечером я слезла с койки, вызнав у своих соседок по палате, где находится реанимация. Оказалось, на нашем этаже в самом конце коридора. Я знала, что туда не пускают, но я и не собиралась проведывать Шаповал. Мне достаточно просто ее увидеть издали, если получится. Да, я ее не жалела, но и ненависти я тоже не испытывала. Трофимова вправе злорадствовать, я — нет.

Когда я добралась до реанимации и хотела уже по-шпионски проникнуть внутрь, дверь вдруг распахнулась, заставив меня подпрыгнуть от неожиданности, и мне навстречу вышел врач. Тот самый, что следил за моим выздоровлением и проводил обследование. Увидев меня, он вопросительно выгнул бровь.

— Ты что тут потеряла?

— Простите…— промямлила я.— Я узнала, тут моя знакомая лежит. Мы вместе учились в школе.

— В реанимацию входить нельзя.

— Я знаю. Я хотела спросить, как она.

— Как фамилия?

— Шаповал. Алена.

— Это которая…— Врач нахмурился и отвел взгляд. У меня похолодели пятки.— Извините, что расстраиваю вас, девушка. Она скончалась два часа назад.

Через две недели мне разрешили вернуться домой. Сотрясение оказалось пустяковым, последние дни меня держали в больнице только ради «галочки». Рука вполне могла срастись и дома. Ушиб на боку стал лиловым, мне было еще больно дотрагиваться до него, но это была заживающая боль. Накануне выписки врач провел тщательный осмотр, заглядывал мне в зрачки, заставлял выполнять нехитрые упражнения. Мне был вручен график перевязки, а также назначен визит к дежурному невропатологу для дальнейшего контроля за моим состоянием.

Отец сдержал обещание, забрав меня из больницы на такси: по такому случаю он отпросился с работы. А уже по дороге домой я узнала, что папа-то мой за время моего блуждания получил на работе повышение. Стал начальником, едрит-кудрит! Это он все рассказывал к тому, что пока мы еще вынуждены перебиваться на такси и маршрутках, но в скором времени они с мамой собираются брать машину. Я подумала, что у них было время сэкономить — я отсутствовала больше трех месяцев, и на меня не тратились. Прав был Синицын в моем сне: я действительно стала черствая и циничная.

Доставив меня домой, отец отбыл на работу, не забыв вручить мне заветный магнитный ключик от подъездной двери, а также — о Боже, я в раю, наверное!— оставил мне на карманные расходы двести рублей. Я прикинула, что бы это могло означать. Отец, как и мама, вел себя так естественно, что я была ему благодарна. Не было жарких объятий, но обошлись и без укоров тоже. Я дома, я жива, и это главное.

Обстановка в доме не изменилась ни на йоту. Я медленно прошлась по комнатам, осваиваясь после долгого отсутствия. Все казалось привычным, мебель стояла на своих местах, а в моей комнате я не обнаружила даже пыли, из чего сделала вывод, что мама тут регулярно убиралась. Зато я нашла свою сумку, вернее, сумку Сергея. Соседка занесла вещи. Сейчас это была единственная зацепка за прошлое, эта самая сумка, но мне все произошедшее со мной уже казалось дурным сном. Я была уверена, что со стороны родителей не возникнет ни одного вопроса по поводу происхождения сумки, а также ее содержимого. Это как в детстве, когда на моем письменном столе молча, без каких-либо объяснений, возник пакет прокладок. В общем-то, и слава Богу.

У окна задержалась надолго. Смотрела на противоположный дом. Без бинокля. Бинокль — этот неистребимый прибор — лежал тут же, на подоконнике, но брать его в руки мне не хотелось. Знакомые окна напротив, знакомые, навевающие ностальгию, имена. «Костик», который днями напролет изводил себя зубрежкой, а потом спалил квартиру. Сейчас не осталось следа, ремонт закончен, а что в данный момент делает сам «Костик», мне без разницы. «Маргарита»… Как она сейчас? Удалось ли ей избежать липких рук папаши? Или она тоже сидит на игле, пытаясь унять боль и потрясение, пытаясь забыться? Ведь мир устроен так, что, когда тебе наиболее хреново, как правило никого не оказывается рядом, чтобы тебе помочь. Люди пытаются воплотить «Бога из машины» в романах и фильмах, но в жизни ты лишена этой роскоши. Зато ты в состоянии сама разорвать круг, иногда достаточно лишь одного нераздумчивого шага на проезжую часть, чтобы порвать с прошлым.

А что там «Миша»? Бухает, небось. Если уж бухал десять лет назад, наверняка бухает и сейчас. И с этой точки зрения глубокая пропасть лучше, чем такое медленное, нескончаемое скольжение. Человек привыкает ко всему, и скольжение сходит за норму, но когда ты упала на дно — тут уж, подруга, либо карабкайся наверх, либо помирай.

Кажется, еще кто-то был… Господи, ну и дура я! Конечно же, мой «Сережа»! Не тот, который сидит в тюрьме и которого я забуду уже через месяц. Другой. Которого я буду помнить всю жизнь. Мой Лешка-«Сережка», который давным-давно сменил место жительства, и я надеюсь, что он навсегда останется лишь воспоминанием, и я никогда его не увижу.

Я улыбнулась, глядя на то окно, где год назад я впервые увидела его перед телевизором, посмевшего даже не взглянуть в мою сторону. Я улыбалась — юная девчонка-школьница, и в то же время где-то уже старуха, измотанная, затасканная, с рукой в гипсе. И вдруг моя улыбка болезненно сморщилась. До меня дошло наконец, что я увидела в тот день, когда из окон Алексея смотрела на свои собственные, и мне показалось, что я вижу себя, и что-то кольнуло меня в самое сердце, и я попыталась это ухватить, но тут меня отвлек мой мужчина — ведь это была ночь, когда я потеряла девственность, и я должна была принадлежать только ему. Я увидела себя в тот миг такую, как сейчас, юную и старую одновременно, жаждущую жить и разочарованную в жизни, жаждущую любви и нежности и страшащуюся их до смерти. Я пишу эту книгу со слезами на глазах — точно так же, как я и начинала ее писать, беременная и отвергнутая родной матерью,— и это поистине все то, что пронеслось передо мной в тот короткий миг. Я умирала и возрождалась вновь.

И я понимаю теперь, что мои прежние размышления ошибочны. Дело вовсе не в том, что я не выдержала счастья, была к нему не готова, и счастье превратило меня в безвольную овцу. Ведь точно также сейчас, почти год спустя, меня заворожила другая сторона, заворожила жестокость, насилие и наркотики. И я не вижу в этом злого рока. Я познала вершину блаженства, когда испытывала оргазм в объятиях моего первого мужчины, и я выжила. Я познала ужас пробуждения после укола, когда утром я несколько минут не могла вспомнить собственного имени, не знала, какое сегодня число, где я нахожусь, не знала мужчины, который спал рядом со мной, и мне хотелось размозжить себе голову о стену. И тут я выжила тоже. Я осталась Люсей Игнатовой… но я уже другая. Что-то изменилось во мне, изменилось безвозвратно. Наверное, поэтому сейчас я плачу.

А в тот день я не плакала. Я берегла слезы.

Вернувшись в прихожую, я вновь оделась. Я не собиралась в магазин, чтобы транжирить деньги отца. Но деньги пришлись весьма кстати. Оставалось еще два дела. И если до школы я вполне доберусь пешком, то потом мне непременно потребуется такси.

На улице я обнаружила, что уже весна. Из машины даже не заметила, к тому же отец спешил поделиться своим повышением. Есть у меня подозрение, что он, как и я, был рад, что в этот момент мамы нет рядом. На улице заметно потеплело. Заливались птицы, с крыш капало. Снег еще лежал — серый и мрачный,— но по общему настроению чувствовалось, что очень скоро ему конец. А значит, времени у меня остается совсем мало.