Дыры.

— Люська, я поверить не могу.— Надька покачала головой.— Неужели я тебя больше никогда не увижу?!

— Надюш, ну что я могу тебе сказать?

Мои глаза были на мокром месте. Очередной зигзаг судьбы, очередная боль, очередное расставание. Вновь зияющая дыра в том месте души, которое занимал родной и близкий человек, и вот теперь его больше не будет в твоей жизни. И если раньше все происходило безвольно, то на сей раз я все решила сама.

Внезапно Надька резко тряхнула головой.

— Все правильно. Ты не слушай меня, Люсь. Так и должно быть. Все, что было раньше, все закончилось. Новая жизнь начинается.— Она помолчала.— Знаешь, старой компашки больше нет.

— Ты о ком?— спросила я, подозревая, что знаю, о чем идет речь.

— Ну, Шаповал умерла. Пикарев сдох от передозировки в прошлом месяце. Остальная братва тоже либо скололась, либо померла. После того, как Каюмова посадили, они стали вымирать, как мамонты.— В глазах Трофимовой полыхнула злоба.— Есть все-таки Бог на свете. И вот я думаю, что тебя как будто отпускает что-то. От судьбы ведь не уйдешь. Ты вечно была не от мира сего, значит, это судьба. Так что не косись на меня, я похнычу-похнычу, да перестану. Может, поэтому ты и залетала во всякие передряги, то на иглу садилась, то руки ломала, то еще что. Нет тут ничего дня тебя, я ведь это понимаю.

— Надюш…

— Что?

Слова, наконец-то, пришли.

— Тогда ведь и ты свободна, а? Я имею в виду — от прошлого. Все закончилось, начинается новая жизнь. Это больно, но надо чуть-чуть перетерпеть. Надо ждать…

Внезапно Трофимова хитро на меня взглянула.

— А классно было бы встретиться через год-другой в Москве. Бляха-муха, чем черт не шутит!

Мы обнялись, и долго не выпускали друг друга, слишком хорошо осознавая, что слова — они ведь просто слова.

Что ж, мой милый, драгоценный дневник, на сей раз действительно — все. Я уезжаю. Мама моя твердит, как заклинание: всего пять лет, всего пять лет. Мне кажется, она искренне горюет, что меня не будет рядом. Да только чувства мне подсказывают, что я никогда больше сюда не вернусь, даже после того, как закончу институт. И Надя Трофимова оказалась смелее родной матери, взглянув правде в глаза: я искала себя здесь, но не нашла, и этот цикл завершен. Наверное, в том, что я вернулась в школу, крылся великий смысл. Возможно, не решись я на этот шаг, я бы не смогла поступить в институт, во мне не проснулась бы страсть к поэзии. Ведь это случилось именно в тот день, после моей беседы с Глиновым. А так я продолжала бы вариться в этом болоте, расхлебывать новые и новые варева, и однажды старые грехи могли всколыхнуться, и я вновь взялась бы за шприц.

Наверное, жизнь на самом деле вовсе не такая, какой я описала ее в своем дневнике. Ведь существует еще куча всего: театры, музеи, выставки, галереи и клубы. Жизнь гораздо шире, чем это под силу представить одному человеку: закон относительности неумолим, и не хватит биноклей всего мира, чтобы расширить горизонты. Да только все дело в том, что проблему миллионов можно объединить одним словом — глубинка. Для нас, живущих в провинции, жизнь очерчена серыми домами и так похожими один на другой магазинами. Мы выходим утром из дома, прекрасно зная, каким будет наш день, и в шестнадцать лет это еще не так заметно, ведь гормоны делают свое дело, наполняя жизнь красочными штрихами, но год следует за годом, и удивление превращается в догму, в привычку. И лишь иногда, беря в руки бинокль, ты в силах заглянуть за грань своего существования, но этот поступок наказуем, ведь никто не давал тебе этого права. Хотя иначе нельзя, если ты хочешь вырваться из силков обыденщины.

Прощай, мой любимый дневник, прощайте все. Я просто старалась жить, как могла. И пускай Аня Линь не устает твердить мне, что у меня талант, уж я-то знаю: я — обычная девчонка, каких миллионы. Девчонка, рожденная и выпестованная глубинкой, с ее догматичными законами и извращенным стремлением к удовольствиям. Я девчонка, живущая жизнью овцы, но, как все мы, девчата, верящая в чудо, остро нуждающаяся в тепле и заботе. Я не знаю, что готовит мне новая жизнь. Зигзаги судьбы — моя карма, я давно с этим смирилась; и может быть, на новом поприще меня поджидают новые опасности, новые потрясения. Мне тревожно, но я окунусь в нее, эту жизнь. Я уже сделала первый шаг — ну, а когда Люся Игнатова делает первый шаг, ее уже трудно остановить.

P.S. Я решила. Перед тем, как я уеду — я точно решила! — бинокль подлежит уничтожению. Прости меня, дедушка, я помню твою историю, я помню, что этот бинокль спас тебе жизнь. Но если ты меня видишь с небес, то ты тоже должен меня понять. Ведь ты был мудрым, а теперь, после смерти, ты стал еще мудрее. И ты не можешь не знать, что жесткость в этом диком, забубенном мире иногда бывает полезна, а милосердие — никогда.