Дыры.

Она меня действительно взбесила. Стоит такая правильная, вся из себя. Что бы она сделала на моем месте? Любая из нас могла оказаться в такой ситуации. Как только девушки проходят период полового созревания, то все мыслимые страховки обходят их стороной, и ни один агент не рискнет страховать тебя от изнасилования. К слову сказать, Череповец, что ли, стала бы защищать меня от всяческих «силовиков»? Или от Пикарева? Она всегда восхищалась мной, приговаривая, какая я сильная. Представляем взрослый мир: здесь, чтобы выжить, приходится иногда заглушить что-то в себе напрочь.

— А мне кажется — классно,— подумав, высказалась Трофимова.— Мужик с деньгами. Взрослый, с опытом. Люська многому научится. Он бы уж наверняка не убег в кусты, если бы ты от него залетела.

— Он бы и ребенка не принял,— отрезала я.

— Он был бы с тобой,— веско возразила Трофимова.— Рядом. Хотя бы для того, чтобы самому чувствовать себя мужиком.

Что-то в этом было, но развивать тему я не собиралась. Катя продолжала настороженно меня оглядывать, и я бесилась. Я ждала от нее новой морали, я даже хотела этого, потому что у меня имелись тысячи аргументов, и я была готова их выплеснуть. Но Катерина только заметила:

— Люсь, я просто беспокоюсь, вот и все.

Мне стало стыдно. Я взяла ее за руку и коротко стиснула. И сейчас, набирая строчку за строчкой, я ловлю губами редкие слезы. Думаю, то был последний отголосок нашей близости, апогей которой пришелся на тот день, когда мы были за городом, и после Смирнова именно Катерине я призналась первой на всем белом свете, что я беременна. Не понимаю, откуда такое упадочное настроение, такая мнительность, но мне мерещится, что наши с ней пути расходятся навсегда. Мне больно от этого, но еще глубже этой боли я знаю: если это правда, значит, так тому и следует быть.

— Все будет нормально.— Я натянуто улыбнулась и выпустила ее руку из своей.

Сергей был опытен в постели, но на мою долю пришлись крохи. В отличие от Смирнова, ему было плевать на мои ощущения, он, что называется, кидал пару палок и отваливал. Поначалу мне было не по себе, теперь привыкла. Пару раз даже умудрилась перехватить оргазм. Но самое главное — и Трофимова в этом плане была права на сто процентов — начиналось для меня после секса. Я редко видела Сергея расторможенным, даже сделав себе укол он казался натянутым и собранным. Единственным исключением были минуты после секса. Тогда он приходил в настроение немного раскрыться. Я впитывала его слова, как губка, хотя, если начистоту, Сергей Каюмов был весьма противоречивым человеком, и жизненно важными выводами наше общение не отличалось.

Я не верила, что смогу вернуться в своем сердце к тому периоду жизни, который начался с задержки, а закончился операционным столом. Не думала, что смогу детально, по шагам, вновь пройти этот крестный путь. Но ему я рассказала. Я знала, что не будет упреков, не будет обвинений. Сергей мог без зазрения совести обозвать меня только за то, что я задала лишний вопрос, но тут я была в нем уверена. У Сергея всегда имелась «травка» про запас; прежде чем начать свою исповедь, я основательно «загрузилась». Он выслушал молча. Так поступал Алексей. Тот тоже умел слушать. Господи, пишу вовсе не для сравнения, я никогда не считала и не буду считать Смирнова подонком. Я ведь писала, что ни капли не жалею о связи с ним. И втайне, в глубине своей женской души, я счастлива, что не Сергей Каюмов лишил меня девственности, что не он стал моим первым мужчиной.

— Ты, наверное, ждешь от меня чего-нибудь?— спросил он после долгого молчания, когда я уже закончила.

— Ну, хотелось бы,— ответила я и неуверенно хмыкнула.

— А чего?— вдруг заинтересовался он.— Жалости?

И вот тогда я поняла, какая пропасть отделяет эти мои отношения со всем тем, что было в моей жизни прежде. Задай мне подобный вопрос кто-нибудь другой (любой), я бы заартачилась, как ослица. А тут прохныкала:

— Иногда так хочется, чтобы кто-то пожалел.

Да уж, такое я вряд ли еще кому-то скажу.

— Жизнь поступила с тобой жестко, и это нормально,— сухо изрек он. Он всегда оставался со мной сух. Я была его вещью, письменным столом, торшером, которому раз и навсегда определили место.

— Нормально?— горько усмехнулась я.

Он взглянул на меня странно.

— Жизнь создана жестокой. Это избитая истина. Только мало кто готов признать, что жестокие люди живут с этой жизнью в унисон. Людям нравится думать, что жизнь — это одно дело, а человек — обязательно существо благородное и доброе. Но жестокость процветает. Потому что она в ладах с самим миром, с его законами. Так что я никогда никого не жалею. Жестокость может быть полезна. Жалость — никогда.

Он помолчал. Я переваривала. Он был прав так-то. Логически он прав (о да, все мужчины завзятые и неукоснительные логики, как я уже успела убедиться). Но иногда сердце подсказывает иное, и это, мне думается, другая сторона той же медали.

— А в общем, история стандартная,— заметил Сергей, и я вспомнила тот памятный день, когда он назвал меня заурядной.— Будет тебе уроком.

— Если ты намекаешь на презервативы, то я и раньше знала, что они существуют,— раздраженно заявила я.

Сергей вяло махнул рукой.

— Я не об этом. Люсь, ты что, дебилка?

Я не была дебилкой, о чем и подтвердила словесно.

— Я тоже думаю, что ты не дебилка. Но если твой аборт научил тебя только тому, что нужно таскать с собой «резину», то ты дебилка и есть.

Как всегда, он быстро поставил меня на место. Я сникла.

— А что я должна была извлечь?— уныло спросила я.

— А ты и извлекла, просто пока не понимаешь этого.

— Что?— допытывалась я.

— Ну, судя по твоим рассказам, до этого ты была мягкотелой. Теперь ты становишься жестче. Это как раз то, о чем мы только что говорили. Быть жестокой и никогда не терять головы.— Он оглядел меня. Я сидела на его кровати, слегка прикрывшись одеялом. Иногда от одного его взгляда я чувствовала жесточайшее возбуждение. Вот только секс с ним меня часто разочаровывал.— Ты ведь потеряла голову?

— Я влюбилась,— честно ответила я.

— Влюбиться и потерять голову — разные вещи.

— Для меня не разные,— возразила я с запальчивостью.

— Тогда тебе лучше не влюбляться больше. Вот твой урок. Хочешь — принимай, хочешь — нет. Если нет, готовься, что однажды тебя опять будут выскабливать.

Я подумала над этим. С «травкой» думалось легко и свободно. Снова мужская логика. Но мне не нравился вывод, и я выдала:

— Это скучно.

— А жизнь вообще — скука смертная,— рассмеялся Сергей.— К тридцати годам уже перепробуешь все на свете. И стоишь потом, как дурак, думаешь: что дальше? Прожил день, упал на диван, провалился в какую-то яму, утром встал — дальше пошел.

— На фиг тогда мы живем?

— Вот и скажи мне: на фиг ты живешь?

Я опять загрузилась. Думала я долго и ответственно: в тот момент, наверное, все мои школьные учителя поразились бы. Сергей не торопил. Иногда мне казалось, что в такие моменты продолжительного молчания он вообще забывал обо мне, уносясь в какие-то свои темные пещеры. Но стоило мне продолжить тему, как он тут же подхватывал.

— Я — в поиске,— наконец, брякнула я.

— И что ты ищешь? Золотой Шлем? Или Кольцо Нибелунгов?

Я раздраженно пожала плечами. Я уже давно раскусила, что он не просто философствует, не просто издевается надо мной. Он ковыряется в моей душе, хозяйничает там, как у себя дома. И мне кажется (умоляю, дневник, сохрани это в секрете), что мне в какой-то степени это нравится. Это возбуждает, черт возьми.

— Не знаю толком,— призналась я.— Себя, может быть.

— Смысл искать себя? Вот ты сидишь тут, голая, трахнутая и обкурившаяся. Ты что, сама себя не знаешь?

— Относительно…

— Тогда зачем?

— Может, я ищу этот самый смысл!— с надрывом выпалила я.— Хочу понять, зачем я живу.

Сергей уничижительно усмехнулся.

— Смотрел я фильм про Иисуса. Когда его распинали, он спрашивал Бога, Отца своего по жанру: за что? Две тысячи лет его славят. А он такой же, как мы. Он тоже не нашел свой смысл. Так что, девочка, не надрывайся зря. Еще никто не понял.

Я сочла, что это заявление не голословное. У меня вообще быстро сложилось общее мнение, что все те вопросы, которые я начинаю постигать в свои годы, Сергей уже давно прошел и успел про них позабыть. В какой-то мере это тоже служило причиной, по которой он держал меня подле себя. Возможно, я напоминала ему о чем-то. А может, все куда приземленнее: когда ему было нужно, я раздвигала ноги, и такой расклад его вполне устраивал.

— Не хочу жить, как овца,— удрученно буркнула я.

— Тебе никогда не стать пастырем.

— Почему?..

— Пастырь — самый жестокий из существ. Ради стада он пришибет свою любимую овцу. А ради себя он убьет все стадо. Пастырь — это Бог. Если ты не Бог, ты — овца, вариантов нет. Тебе сказали: нужно ходить в школу. Ты ходишь в школу. Тебе объяснили: эти вот слова хорошие, а за эти получишь в рыло. Ты говоришь хорошими словами, по крайней мере, в обществе, а в рыло тебе неохота. Тебе сказали: любовь — самое главное в жизни. Все девчонки мечтают и страдают. Ты тоже решила немного помечтать, а потом пострадать. Потом тебе сказали: мала еще, нехер рожать, вали на аборт, кто твоего отпрыска будет кормить? Ты идешь на аборт. Родители вопят: должна быть такой-то и такой-то. Ты изворачиваешься, стараясь быть такой хотя бы у них на виду. И кто ты после этого? Овца и есть.

Ему ничего не стоило обидеть меня. Он мог буквально растоптать меня словами, а потом как ни в чем не бывало начать меня раздевать. Один плюс: Сергей все время использовал презервативы, так что хоть в этом я могла быть спокойна. Даже уколовшись, он про них не забывал.

Все-таки он монстр! И моих родителей разглядел насквозь. Вместо того, чтобы обидеться на «овцу», я взяла да и выложила ему кое-что о моих предках. Не смогла я умолчать и о том, что мать моя до сих пор так и не поинтересовалась, каково мне было во время аборта. Подсознательно я надеялась, что Сергей смешает моих родителей с дерьмом, но он вдруг спросил:

— А ты не думала, что настоящая причина — это ты?

— В смысле?— Я вылупилась на него.— Хочешь сказать, что я шлюха и есть?