Дыры.

Поскольку я была близка Виталику, я получила возможность пройти через все ступени панихиды от начала до конца наряду с членами семьи. А вместе со мной — и Череповец с Трофимовой. Заказанных автобусов не хватало на прорву людей, места выделялись только для самых близких. У военных был свой транспорт, и он тоже был переполнен. Над кладбищем гремели поминальные залпы. Военком толкал речь. За это я его возненавидела. Он верещал, наверное, минут десять — громогласно, цветисто и трогательно,— а в это время я наблюдала, как у Татьяны Александровны подкашиваются ноги. Мне захотелось вцепиться этому солдафону в лицо и заорать: ты что, козел, не видишь, в каком она состоянии?

Кажется, именно это и произошло в щадящем варианте: какой-то человек приблизился к военкому и что-то раздраженно шепнул, после чего тот моментально закруглился. Несколько молодых людей в форме опустили гроб в могилу. Катька плакала навзрыд. Глаза Трофимовой тоже были на мокром месте. При жизни она называла Виталика «Хорьком Тимохой» и «чмошником», но теперь он навсегда остался в сердцах учеников нашей школы героем. Только мои глаза по-прежнему оставались сухими.

Я бросала землю одна из первых после родственников. Какое-то время постояла на краю ямы с горстью земли в руке. Я не знала, что надлежит сказать. Я смотрела на гроб, но для меня он не был даже символом. Мой разум не вмещал мысль, что там, внутри, лежит Синицын, мой Синицын, который таскался за мной после школы, записывал мне диски, усмирял мои истерики, выслушивал мой бестолковый бред и… прощал. Прощал бесконечно. Прощал так, как никогда не смогут мои родители. Он там, в оцинкованном гробе, разорванный пулями? Нет, это смешно. Он не мог быть там. Его просто… Ну, просто его не стало в моей жизни.

Я молча швырнула землю и отвернулась. Люди на меня глазели, а мне было наплевать. Для меня эта могила ничего не значила.

Потом были поминки в городской столовой. Военком и тут порывался толкнуть слезную речь, но его уже осадили довольно резко. Военком обиделся и напился. Мы сидели за одним столиком: я, Череповец, Трофимова, вместе с нами сидела еще какая-то женщина с худым, изможденным лицом, которую я не знала. У женщины поминутно звенел мобильник, и она машинально обрывала связь, а я все удивлялась, чего она его не отключит совсем.

Когда разлили водку, Трофимова с опаской на меня глянула.

— Люсь, не стоит, наверное, тебе…

— Стоит,— отрезала я и выпила залпом.

Я думаю, тотальный шок помог пережить мне все это. Снотворное бродило в моих венах, я вдобавок заливала себя водкой, такая гремучая смесь должна была меня убить. Но уж если я не померла этой ночью, стало быть, не судьба. Я оставалась поразительно трезвой, однако изменения ощущались. Во-первых, исчезла необходимость подавлять зевки. Во-вторых, предметы, вещи, люди — все это стало насыщенным, колоритным. Мне казалось, я чувствую слабое веяние воздуха от каждого жеста, до меня доносится каждое слово. Когда все начали расходиться и по очереди выражать последние соболезнования родителям погибшего, мама Виталика вновь меня обняла. Я была до нутра тронута, мне даже было неловко: я не ее дочь, не невестка, не родственница. Единственное, что меня с ней связывало — это любовь ко мне ее сына. Любовь — главнее всего, пишется в Библии пророками, и, возможно, именно тогда я могла охватить весь смысл этого бессмертного изречения. Но мне не хотелось охватывать его, ибо люди — смертны. И если для озарения требуются такие вот катаклизмы души, то уж лучше оставаться слепой.

Катька Череповец отделилась. Трофимова, как и обещала, проводила меня до дома, даже зашла со мной в квартиру. Стоял пятый час, скоро прибудут предки, так что ей не было смысла сдерживать вторую часть обещания и меня караулить. Мама не особо любит Череповец, а уж Трофимову она вовсе не переваривает. Ведь я подзаборная девка, и подруги у меня подзаборные тоже. Мы все из-под забора взялись, остается, правда, вопрос, какой вклад в это появление причитается на долю мамы.

Прощаясь с Трофимовой, я все-таки поделилась с ней своими сомнениями. Для меня было странно, что никто сегодня меня не дергал в школе. Никто не подошел, не поинтересовался, с чего я вдруг такая мертвая. Как будто все знали, что я после аборта.

Надька взглянула на меня как на припадочную.

— Ты чего, Люсь, не догоняешь? Пока мы с Катькой тебя искали, весь класс узнал про Виталика. Все думали, что он твой парень. Естественно, по-другому ты не могла выглядеть. Между нами говоря, тебе даже можно не бояться слухов теперь, если вдруг какая-нибудь сволочь донесет. Все решат, что это был Виталькин ребенок, а когда ты узнала, что он погиб, ты пошла на аборт. По-любому тебя будут только жалеть.

Вот тут моей силе воли пришел конец, и я разрыдалась.

А позже, лежа в постели и проваливаясь в сон, я вдруг поняла, что слова Трофимовой раскрыли передо мной новые ракурсы. Ведь мои родители знать не знали о существовании такого субъекта, как Алексей Смирнов. Зато они прекрасно знали Виталика и наверняка помнили тот эпизод трехлетней давности, когда я поцеловалась с ним в подъезде. А что если они тоже приписали ребенка Синицыну? Тут имеется основательная нестыковка во времени, я не могла забеременеть от него во время проводов в армию, но моя мама как-то не пожелала уточнить, на каком именно я сроке. И что они теперь подумают, узнав, что Виталика убили? Что они вообще будут обо мне думать?

Кстати, оставался еще вопрос с пустым пузырьком из-под таблеток.

С этими тревожными мыслями я уснула.

Когда имеешь дело с «травкой», тут главное не переборщить. Одна-единственная лишняя затяжка сломает безвозвратно весь кайф. То, что должно окрылять или прочищать мозги, прибьет так, что голову от земли не отлепишь. Будешь потом думать лишь о том, как бы улизнуть в ближайший уголок и вывернуть все это из себя. Раз в компании одна знакомая девчонка, имеющая смутные представления о том, какая разница существует между обычной сигаретой и «косяком», залпом оприходовала дозу, обычно рассчитанную на четверых. Ну, минимум на троих. Девчонка была ломакой с виду, и пацаны таким образом решили ее проучить. Проучили. Соображалку ее отшибло напрочь. Ни с того ни с сего она вдруг начала рассказывать, как ее младший брат постоянно подглядывает за ней, когда она переодевается, и рассказывала она об этом около часу. Потом она заявила, что ненавидит братишку, а потом вдруг начала рыдать и клясть саму себя на чем свет стоит, называя себя совратительницей. Триумфальный плач закончился тем, что она просто отключилась, а я вывела для себя урок: будь осторожна, Люся, не перебарщивай.

В общем, когда Володька Дубко на перемене собрал вокруг себя наиболее сплоченную компашку, я перво-наперво изучила, кто в нее входит. Накануне с одноклассниками поминали Синицына, прошло девять дней со дня его гибели. Засиделись до трех ночи у Тимошина дома. Когда я пришла домой, родители уже спали. Мать не выскочила, как обезьянья самка, не закатила мне дикий скандал, и утром тоже молчком убралась на работу. Все переменилось, и эти перемены меня тревожили, поскольку мне был совершенно неведом подтекст. Предки старались обходить меня стороной. Мама откликалась только тогда, когда я обращалась к ней напрямую, и это больше напоминало мычание, чем человеческую речь. Отец вообще немотствовал. На моем письменном столе сломалась ручка выдвижного ящика, я попросила его наладить, он не ответил. Я ждала-ждала, все без толку. Пришлось латать ручку самой.

Есть у меня подозрение, что причины такого отношения ко мне корнями уходят к нашей домашней аптечке и таинственному исчезновению за одну ночь всей дозы снотворного. Насчет них так пока никто и не заикнулся.

Как следствие вчерашнего, половина класса явилась на уроки изнуренной. Катька с утра буквально роняла голову на парту и попеременно пила «Антипохмелин» и еще какую-то таблеточную дрянь. Трофимова старалась держаться корифеем, но было видно, что и ей невмоготу. Я все свои силы направила на борьбу с тошнотой. Дубко, Тимошин и Стукалов вообще приперлись в школу, кажется, еще поддатыми.

В круг избранных на перемене входили те же Тимошин, Дубко, Стукалов, а также Трофимова, Череповец, Анжелка Елисеева, Жанна Шагиева и я. Едва мы уединились, как Володька тут же взял быка за рога.

— Что, всем хреново?— ухмыльнулся он.

Половина из нас недовольно пожала плечами. Смысл спрашивать? О нас сейчас хоть памфлет строчи и помещай в стенгазету.

— Предлагаю скинуться и это дело исправить.

— Пошел ты знаешь куда!— презрительно рявкнула Трофимова.— Хочешь, чтобы нас из школы выперли?

— После уроков — пожалуйста,— заметила Елисеева. Я оглядела ее. Она хоть и бледная, но все равно остается самой красивой. Мне вспомнились слухи, что на проводах Синицын с ней переспал. Интересно, правда ли это?

— Я что, дурак?— тут же обиделся Дубко на то, что мы не стали его восторженно качать на руках.— Сам не вникаю?— Он зыркнул на Трофимову.— От тебя, кстати, и так несет.

— От тебя тоже,— огрызнулась Надька.

— Я жую «Рондо»,— самодовольно сообщил Дубко.

— Выкинь его, свой «Рондо»!— посоветовала Череповец, и мы все рассмеялись.

— Короче, девчата,— перехватил эстафету Тимошин.— Тут рядом как раз знакомый торгаш. Предлагаю взять «травки». Нас восемь человек, четырех «косяков» вполне. По полтиннику скинемся, я до звонка успею сгонять. На следующей перемене покурим.

Несколько секунд угрюмо обмозговывали предложение. Мозговать было невозможно, мозги буксовали, нам только головы оставалось отвинтить и свалить их в какой-нибудь кузов наподобие дынь. Первым просветлело лицо Нади Трофимовой.

— Слушай, нормально! Я — за. Все же лучше, чем вот так подыхать.

В результате согласились все.

В срок Тимошин не уложился, опоздал на урок, но в расписании стояла литература, так что особых проблем он себе не нажил. Бакланова Надежда Павловна, училка по литературе, была молоденькой, только после института, и тупорылой до невозможности. Он вечно носила какие-то допотопные мешковатые сарафаны и черепашьи очки, что добавляло к ее двадцати трем годам еще лет десять. Мы издевались над ней при каждом удобном случае. Виктор Тимошин, проходя вдоль парт к своему месту, кивком головы дал понять всем избранным, что дело сделано. Остается только ждать звонка.