Дыры.

Сегодня утром меня выписали. Аборт не оказал никаких побочных эффектов на моем здоровье. Я рассчитывала, что Трофимова меня встретит, но она позвонила и сказала, что мать потащила ее на рынок — подбирать одежду. Завтра как-никак первое сентября, новый учебный год. Отмазаться Надька не смогла, сказать матери правду — иду в больницу к Игнатовой, она, мол, после аборта — естественно, тоже.

И вот, собралась я и отчалила. Варвару с Ленкой выписали на день раньше, ко времени моей собственной выписки в палату поступили разом аж три девчонки — две после аборта, одной вырезали кисту. Все молоденькие, моего возраста. Господи, выйдешь вечером на улицу — столько девчонок гуляют, веселятся, пьют пиво, флиртуют с мальчишками. Кажется, все счастливы. А зайдешь за кулисы, чего только нет! Аборты, всякие женские осложнения, воспаления, эрозия, проблемы с яичниками — и этому перечню нет конца. Я не успела познакомиться с новенькими девчонками, да и не очень хотелось — мне не терпелось выбраться оттуда и обо всем забыть.

Домой я шла пешочком. Часто останавливалась, когда на моем пути возникала пустая скамеечка. Присаживалась на нее, как столетняя старуха с клюкой, не способная за один присест одолеть такой путь, и отдыхала. Добиралась, наверное, часа три. Оглядывала улицы, прохожих, бездумно вдыхала воздух подступающей осени. Провожала свое детство. Мое детство осталось там, в женской гинекологии. Его из меня выскребли, сложили кровавыми комочками в пластиковую посуду и кремировали. Вернувшись домой, застала пустую квартиру. Стоял вторник, родители были на работе. Я залезла в душ, потом вяло перекусила. Села на диван, думая, чем бы заняться.

Я чувствовала себя странно. Весь этот путь до дома казался мне сейчас чем-то большим, чем просто прощание с юностью. Еще сегодня утром я была в больнице, а теперь — словно и не было всего этого, словно и не отлучалась я из дома. Мне снился дурной сон, и сейчас я проснулась. Не было беременности, не было операции, не было даже Алексея.

И, чтобы убедить себя в обратном, почувствовать хоть какую-то связь с реальностью, связь с последними событиями в моей жизни, я подошла к окну и взяла в руки бинокль.

«Костик» корпел. Кончилось его золотое времечко. Завтра в школу, а он, будущий Ломоносов — негоже ему сидеть первого сентября дубарем на занятиях. Несмотря на то, что я всегда немного жалела этого мальчишку, сегодня я ощутила к нему ненависть. «Костик» начинал меня бесить. За последнее время я кое-что осознала: человеку многое по плечу. Он властен не только над судьбой, он властен над чужой жизнью. Разорвать круг обстоятельств возможно, а «Костик» просто тормоз.

«Маргариты» дома не было, «Гоголя» тоже. Зато дома торчал «Миша», и тот упоенно квасил в компании двух калдырей. Не иначе, обмывал новый ремонт. Мадамы поблизости не наблюдалось. На кухне собралась чисто мужская компания, стол заставлен бутылками, а закусывали они, как мне показалось, неразведенной лапшей «Ролтон». Все возвращается на круги своя.

«Принцессу» я тоже не увидела, как и ее родителей. Жаль. Мне бы хотелось увидеть их напоследок. Хоть капля тепла в этой холодной пустыне, где я одна — босая и брошенная. В том, что я их не вижу, крылся какой-то смутный знак.

Я вздохнула, после чего перевела бинокль на знакомое до боли окно.

Я думала, его тоже не будет дома. Один из законов вероятности гласит, что девчонки, возвращающиеся домой после аборта, и без того слишком раздавлены судьбой, чтобы ломать их еще сильнее. Я думала, такого просто не бывает, но я забыла, что противоположности совместимы, и там, где «закрыто», одновременно может быть и «открыто». Мне открылась дыра в еще один мир, и мой «Сережа» находился в комнате. В его руках была гитара. Как и раньше, сто один год назад, его пальцы любовно ласкали гриф. Те же самые пальцы, что проникали внутрь меня во время наших с ним любовных прелюдий. Все возвращается на круги своя, как я уже заметила, меняются только герои и персонажи. Вот и сейчас добавился новый персонаж. Напротив «Сережи» в кресле сидела девушка и восторженно слушала его пение.

Я смотрела туда целую вечность. Мне захотелось пересечь это короткое расстояние между нами, подойти к этой девушке и задать ей вопрос: где же ты была раньше? Ну почему тебя не было в тот день, когда я впервые увидела «Сережу»? И тогда ничего бы не случилось, линия судьбы не совершила бы крен, я не стала бы заниматься мастурбацией, думая о нем, я не влюбилась бы по уши и не убила бы своего ребенка.

Я опустил бинокль. Вернулась на диван. Мои глаза были сухими. Все дело в нем, не правда ли? В старом военном приборе, подарке моего деда. Он был причиной того, что я получила жизнь, он попытался дать жизнь новому существу, но я передернула карты. Я не влюбилась бы в Алексея, если бы столкнулась с ним на улице, как происходит в рядовых случаях. Все дело в бинокле, он имеет свойство переворачивать объекты, показывать то, чего нет на самом деле, и ты начинаешь любить фантом, иллюзию, мечту. Но не любовь это вовсе, ведь хватило одного теста, купленного в аптеке, чтобы от этой мнимой любви не осталось и следа. Бинокль имел на меня право, он вел меня темными, извилистыми улочками, наполненными смутными, неразличимыми силуэтами, и я чувствовала себя персонажем одного из романов Виктора Гюго.

Родители вернулись с работы вечером. По моим туфлям в прихожей они с порога поняли, что я уже дома — блудная дочь вернулась, избавившись от позора. Никто не зашел ко мне в комнату. Ни мама, ни отец. Я продолжала сидеть на диване, как изваяние, и слышала, как они копошатся там, за дверью, о чем-то разговаривают, что-то делают. Рядовой вечер рядовой среднестатистической семьи. Сегодня я могла бы врубить музыку так, чтобы полопались стекла, никто бы мне не воспрепятствовал. Или я ошибаюсь? Или мама ворвалась бы ко мне привычным образом и разбила бы мою магнитолу — так, словно я и не вернулась из больницы? Как бы то ни было, музыку слушать не хотелось, и я в полной тишине продолжала коротать вечер, сидя на диване недвижимо.

Что ж, наверное, осталось одно, последнее. На этом и закончу свой дневник. Напишу без слез — все выплакано. Надька звонила только что, но я не взяла трубку. Поразительно, как иногда все обрушивается в один день, словно несчастья имеют свою, особую структуру, и они притягиваются, копятся, а однажды низвергаются общей лавиной. И я думаю, что если ты горд и дерзок — одного этого достаточно, чтобы засветиться перед судьбой. Судьба не терпит дерзких, поскольку считает это право исключительно своей прерогативой. А если находится такой смельчак, судьба тут же берется за него и гнет его в бараний рог. И если уж она взялась тебя сломать, нет у тебя выбора — разве что сломаться добровольно, избавив себя от ненужной борьбы. Сопротивление — только отсрочка.

Мой мобильник ожил в девять вечера. Я все еще сидела на диване — опустошенная и замерзшая. Вновь незнакомый номер. Уж не мама ли Алексея звонит, подумалось мне в первую секунду. Ну, там, справиться, как у меня дела, или лишний раз убедиться, что все их семейство отныне и во веки веков может считать себя свободными от моих притязаний. Хотя нет, я ведь не говорила Тамаре Владимировне, когда у меня операция. Откуда ей знать, что именно сегодня я выписалась из больницы?

Я взяла трубку.

— Алло?

— Люся, это ты?— раздался взрослый женский голос, смутно знакомый и чужой одновременно.

— Это я.

— Это Татьяна Александровна, мама Виталика.

И вдруг женщина в трубке разрыдалась. Я слушала ее истошный плач, оставаясь неподвижной, а внутри меня разваливалось и умирало все то, что еще оставалось моим. Остатки моего детства, моего материнства, моей любви, моей веры в лучшее, моей тяги к жизни. Все остатки Люси Игнатовой, которые позволили мне выжить в этом мире хаоса, боли и холода. Они уходили, молчаливо переправлялись через реку мертвых, а я стояла на берегу — пустая оболочка — и провожала их равнодушным взглядом. У меня не сталось сил даже на отчаяние. Ведь если судьба берется нас стереть в порошок, она бьет наверняка.

— Люся, моя хорошая…— стенала женщина на том конце. Ее речь была невнятной из-за рыданий, но для меня уже сейчас все выглядело определенно и понятно. — Виталик погиб… Завтра прибудет тело… Он был в Дагестане… Напали боевики, никто не выжил… О, мой сыночек!

Я молчала. Она еще что-то говорила в трубку, а я молчала, молчала и молчала. Потом Татьяна Александровна отключилась. Видимо, с ней случилась истерика, она просто не смогла продолжить разговор и не задумалась даже, почему я молчу в ответ, почему нет всех этих привычных слов утешения, почему я не стенаю вместе с ней.

Я положила телефон на колени. Я могла бы ей ответить, почему все это. Два дня назад я совершила убийство. Но по законам диалектики, мое решение уничтожить живое существо нашло отражение в реальной жизни, нашло отражение в мире живых людей. Я убила Виталика, я приговорила его к смерти тем, что пошла на аборт. Убить ребенка, который только зародыш — недостаточно реально, чтобы показать тебе собственное отражение, отражение убийцы. Я должна была в полной мере испить эту чашу.

Смутно до меня доносилась возня в соседней комнате. Родители привычным, загрубевшим образом укладывались спать. Меня для них не существовало. А моего ребенка и Виталика Синицына не существовало вообще. Я сидела, стискивая сотовый телефон обеими руками. И вдруг последнее озарение: я поняла, что именно я потеряла. Потеряла уже навсегда. Жизнь в ее суматошных проявлениях запутала меня, я в ней потерялась. Променяв живой взгляд на оптический, посредством своего бинокля, я сама стала немножко оптикой, немножко прибором, немножко бездушной.

А вспомнила я вот что. Ведь я видела и его тоже, моего Синицына, в прицеле бинокля. Однажды после школы, когда я распрощалась с Виталиком возле подъезда, я поднялась в свою квартиру и, чувствуя смутное подозрение, сразу же взялась за бинокль. Моя интуиция не подвела: Виталик еще не ушел. Я видела, оставаясь в тени, как он немного потоптался у меня во дворе. Я помню, как психовала, думая: ну чего ему еще нужно, какого черта он не убирается? Чего он ждет, что я сейчас выйду? Я не давала ему такой надежды, я вообще никакой надежды ему не давала…

И все же он ждал. Оставаясь верным себе, мне, он ждал, у него все-таки была надежда, и меня трясет, как только я подумаю, какой океан энергии бушевал в нем, что позволяло ему черпать эту энергию бесконечно. Он ждал, и я не знала, ждет ли он меня вот так каждый день, проводив до дома, или же это единичный случай.