Дыры.

Но и как раньше тоже быть не могло. Я уже не неслась сломя голову к своему ненаглядному, чтобы потом, выплеснув все наболевшее, завороженно заглядывать ему в рот, пока он изрекал свои мудрые истины. Завороженность хороша для весны и романтики, но ребенок — не романтика, в нем — весь мир. Окружающее перестало меня интересовать, все мои помыслы сконцентрировались на моем животе, и я не собиралась ни перекладывать ответственность, ни плакаться. Просто Лешка… Да будем честными до конца: даже в те дни, когда у нас царила идиллия, он не был для меня незыблемым, как Кремль. А сейчас тем более: мы просто двое растерянных подростков, которые натворили Бог весть что.

Я взяла мобильник и набрала Лешкин номер.

— Привет, моя радость!— тут же отозвался он.

По моему сердцу полоснула боль, но я смогла через это переступить. Я сделала это так же решительно, неоспоримо и безвозвратно, как минутой раньше перетянула свои высохшие наконец волосы в хвост. Если я хоть на миг распущу нюни, то все испорчу. Плачь не плачь, а ситуацию нужно было брать, что называется, за рога.

— Ты дома?— спросила я.

— Только что зашел.— Лешка, как любой порядочный студент, летом не бездельничал — крейсировал по предприятиям и собирал информацию для отчета по летней практике.— Обедаю.

— Я сейчас зайду,— коротко сообщила я.

Наверное, мой голос резко отличался от всего, что он от меня слышал (за исключением того дня, когда он не сказал мне про машину, и я набросилась на него, как фурия). Что-то заподозрив, он осторожно спросил:

— Что-то случилось?

— Зайду — расскажу.

Я дала отбой, пока он не вздумал допытываться дальше. Если уж я решилась на этот разговор, то телефон явно не посредник.

Он действительно обедал, мой ненаглядный Леша-«Сережа», и я нагрянула, вся такая взвинченная, чтобы испортить ему аппетит. Мне не потребовалось много времени, чтобы спуститься во двор, совершить короткий марш-бросок до соседнего дома и взбежать на Лешкин этаж. В который раз я благословила случай, волей которого мы с Алексеем живем по соседству. По крайней мере, я была избавлена от муторных размышлений, правильно ли я поступаю, пока тащилась бы к нему на край города.

Лицо мое выглядело непроницаемым, так что Лешка только и мог делать, что таращиться на меня с вопросом в глазах. Его трапеза была в самом разгаре, и мы расположились на кухне. Перед Лешкой на столе — тарелка с горячим супом. Кусок хлеба, порезанная тонкими ломтиками ветчина, масса всякой зелени: лучок, укропчик, петрушка. Еще сыр. Ням-ням. Если я и ем ветчину, то наподобие хлеба, даже не удосуживаюсь ее порезать. Быдло, что еще с меня взять. Лешка поглядывает на меня да ест. Он и мне предложил разделить с ним застолье, но аппетит, чувствую, пропал у меня надолго.

— Леш, я беременна…

Теперь и у него пропал. Суп обречен остаться не съеденным. Зато он смотрел в свой суп, наверное, минут сорок, словно там ему вмиг начали мерещиться живые зародыши. Фраза повисела в воздухе какое-то время, потом удивленно растворилась, от нее не осталось и следа, ее даже, можно сказать, забыли, а Лешка все рассматривал свой суп. Великолепно, девочка! Так и надо — сразу наповал, без предупредительного выстрела. Но мне действительно было не до сантиментов.

Молчание висело камнем. Он переваривал известие, примерял его к себе, как в ателье по пошиву отцов и матерей, может, мысленно называл себя папой и прислушивался, что он чувствует при этом. Вру самой себе! Не называл он себя отцом, даже в мыслях. Я тоже молчала. Нужно было дать ему время, чтобы он привык.

— Это точно?— глухо выдавил он, продолжая изучать суп.

— Точно. Я купила тест сегодня. Я беременна.

Он, наконец, с усилием оторвал взгляд от супа, но на меня все равно не взглянул. Зачем-то съел кусочек ветчины, пожевал его с таким видом, словно ел картон. Потом спросил:

— И что теперь?

Суп ему, что ли, на голову вылить, подумала я. Это он меня спрашивает! Человек, который сделал мне ребенка. Не спорю, он и удовольствия мне доставил море и еще маленькую фляжку. Несколько раз он ласкал меня орально, и я кончала, как бешеная. Причем ответных услуг он так и не допросился. Во мне все перемешалось, и я вдруг с ужасом осознала, что ситуация напоминает мне Виталика. Только это была уже углубленная, усовершенствованная ситуация. Я вспомнила саму себя, как замерла в ванной с дикими глазами животного, когда на меня свалилось это озарение, и сменила гнев на милость. У меня было время переварить. У Лешки его не было, и я не находила готовности его ему предоставлять. А потому постаралась быть снисходительной.

— Может, лучше так,— предложила я.— Что каждый из нас намерен делать в отдельности? Начнем с тебя.

— С меня?— Он вытаращился.

— Ну, если ты, конечно, собираешься что-то делать.— Я вновь начала психовать. Нет, ну опять все ложится на мои хрупкие плечи! Я что, разжевывать ему это должна? Или я слишком нахраписта? Или я ошибалась в своем понимании мужчины, и все они по природе своей — цветочки, и их нужно обхаживать и лелеять, и только в таком случае от них можно чего-то добиться?

— А что я могу сделать?— Лешка тоже начал злиться.

— Ну, например, жениться на мне!— заявила я с достоинством. Ха-ха. Не собиралась я за него замуж. Глядя на него, как он сгорбился над своим остывающим супом, потерянный и хлипкий, подсознательно я приняла решение: уж лучше никакого мужа, если даже мой Алексей оказался слабак. Нет, не ждала я от него луны с неба. Или что он рассмеется, взгромоздится на стол, щелкнет пальцами и — оп-ля! — ребенка нет, и я — девственница. Я девушка здравомыслящая, и прекрасно понимаю, что большая ответственность лежит на мне. Именно за мной принятие решения, за мной последнее слово. Мстила ли я ему? Возможно. Наверняка мстила. Он со мной развлекся, а расхлебывать — мне одной.

Лешка прищурился и взглянул на меня враждебно.

— Никогда не думал, что ты шантажистка,— заявил он.

Мне захотелось и плакать, и смеяться одновременно. Это было, мать твою, смешно: он обвиняет меня в шантаже, в то же время его фраза и есть чистой воды шантаж, попытка защититься и спрятаться. Еще ничьи слова не доставляли мне столько боли. Я сильная, да, мне и Катька постоянно твердит: Люсь, ты такая сильная! Я ненавидела сейчас Алексея всей душой, но мне было страшно, просто страшно! Несмотря на мои напористость, здравомыслие и гордость.

— Это ведь и твой ребенок,— унизительно захныкала я.

— Мой!— Он тут же осмелел. Голос обрел силу. Еще один горький урок жизни: если хочешь, чтобы твой мужчина был сильным, ты должна унижаться перед ним. Вот и весь ответ на мои вопросы по поводу «Миши», его мадам, и подобных им миллионов дубликатов. Бесконечные поиски сильного партнера обречены на провал: их уже нет, они все заняты. И ты берешь себе за образец любого встречного и делаешь так, чтобы он был на голову выше. Мир и идиллия! — у тебя теперь сильный мужчина. Ну а если для этого пришлось, образно говоря, отсечь себе волосы — так ведь просто так ничего не дается, еще Архимед говаривал: уполовинешь в одном — прибудет в другом.— Мой ребенок, и я не собираюсь снимать с себя ответственность!

Я робко и с надеждой на него взглянула, ожидая продолжения и таких же громких, впечатляющих действий. Но продолжения как-то не предвиделось, судя по тому, что он вновь начал высматривать в супе невидимых рыбешек.

Мне вновь захотелось и плакать, и смеяться.

— А что ты собираешься делать?— спросил он, так и не ответив на мой аналогичный вопрос. Я пожала плечами. Я не знала. В глубине души я оставалась растерянной девчонкой. И мне было страшно. Жутко и одиноко. Я боялась матери, боялась сплетен, боялась ярлыка, боялась родов в конце концов. Дико, но я боялась и школы теперь. А еще я боялась своего ребенка. Он пугал меня, этот крошечный человечек, как не пугал никто в жизни, и я не знаю до сих пор, что было больше в этом страхе — страха от него или же за него.

— Я пока не решила,— промямлила я.

— Что от меня требуется?

Я взглянула на него, и в моих глазах в последний раз проснулась нежность. Он ждал от меня какой-нибудь команды. Он сидел, уже не сломленный, а собранный, независимый и сильный, но я так остро чувствовала всю эту призрачность. Для меня это стало мишурой, и мне на секунду стало его жаль.

— Ты будешь со мной?— проскулила я.

Он серьезно кивнул.

— Звони, если что. Что-нибудь потребуется, — звони.

Нежность как ветром сдуло. Ну а на что я еще могла рассчитывать, откровенно говоря? Я заставила себя подняться из-за стола. Хотелось для пущей хохмы закусить ветчинкой, но боялась, что сблюю.

— Все понятно с тобой, «Сережа»,— проговорила я.

Он опять на меня уставился. Не знаю, что он почувствовал. Я — только злорадство, больше ничего. Мне удалось ему отомстить. Но, как всегда происходит в моей жизни, моя месть бумерангом вернулась обратно.

— Ты даже имена путаешь, Люсь.— Голос Алексея был чужим и злым.— Ты уверена вообще, что это мой ребенок?

Я пронзительно расхохоталась ему в лицо и выскочила из квартиры.

Мама Лешки взяла меня на абордаж тем же вечером. Я многое могу понять и простить. Но то, что он нажаловался мамочке… В тот же день… После того, что между нами было! Двадцать два года парню. Даже Виталик не стал бы этого делать. Бог ты мой, как же мне не хватало моего Синицына!

Позвонила она мне на мобильник, а сама для этой цели воспользовалась трубкой Алексея. Услышав знакомую мелодию, я ринулась к телефону, в надежде услышать родной голос, полный чувств и раскаяния, уверяющий меня, что он вел себя недостойно, но теперь осознал, просит прощения и обещает любить меня до гробовой доски… Вместо этого в трубке раздался сухой и одновременно исполненный скорби женский голос, словно они там меня обсудили и общими усилиями придали земле.

— Здравствуйте, это Люся?

— Да, это Люся.

— Это звонит мама Алексея Смирнова.

— Здрасьте…

Голос у нее был четким, поставленным и продуманным; в нем не присутствовало ни одной посторонней эмоции. И во время нашего короткого разговора она ни разу не отошла от этой линии, придерживалась выбранной тональности, и меня это бесило до умопомрачения.

— Мне тут Алексей рассказал, какую вы с ним кашу заварили. Я очень сожалею, Люся.

— Я — нет,— грубо оборвала я. В малой степени это было правдой. Бурный всплеск чувств весной, последующий роман с Алексеем будет жить во мне много лет, согревать мне душу воспоминаниями. Просто сейчас я расплачиваюсь за то, что оказалась не готовой к полному счастью.

Короткая пауза в трубке.

— Что ты собираешься делать?— спросила она.