его глазах, столько тоски и скорби! - что врачиха не выдержала - отвернулась.
- Ладно, успокойся, - сказала она, нехотя поднимаясь со стула, графин с водой с подоконника в руки беря; потом она к шкафу с графином направилась, стоявшему неподалёку, достала оттуда тёмно-коричневый пузырёк с каплями (валериановыми, как заметил Стеблов), вернулась со всем этим назад, к столу. - На вот, возьми, выпей, тридцать капель себе накапай и выпей, - протянула она Стеблову воду и капли, и стаканчик маленький с делениями, и потом, с шумом усевшись обратно за стол, сказала, подождав предварительно, пока пациент её указания выполнит и выпьет всё: - И езжай-ка ты, парень, домой действительно - лечись там как следует; обращайся там опять в свою поликлинику: пусть проводят с тобой повторный восстановительный курс. Они там знают тебя - уже лечили… А здесь тебя лечить никто не станет: ты же не москвич, не прописан здесь. Ни одна больница столичная тебя не примет, ни одна клиника… И у нас в интернате тебя лечить некому: я - единственная тут врач, как видишь, но я - терапевт, в неврологии разбираюсь слабо… Так что давай собирайся потихонечку, мой золотой, и езжай домой, к родителям. Там сама атмосфера тебя вылечит, сама обстановка домашняя и родительские же домашние харчи: мёд, молоко парное, яйца, картошка белая и рассыпчатая, яблоки, помидоры с грядки, душистые огурцы. Это, брат ты мой, такие средства целебные, - добавила она мечтательно, на стуле как в гамаке развалясь и дачу собственную вспоминая, видимо, куда ей уже попасть не терпелось, - лучше которых и не придумали ещё ничего - и навряд ли когда придумают. С нашей казённой едой никогда не сравнишь…
Слова о доме и о родителях, о возможной скорой встрече с ними обнадёжили и воодушевили Вадика несказанно, многократно валериану усилили, её целебные свойства, а по воздействию даже и переплюнули их. Он бы засмеялся, наверное, в тот момент от счастья внезапно-нахлынувшего, в интернате совсем подзабытого, горячо бы женщину-терапевта поблагодарил за всё: за советы добрые, в первую очередь, тёплую встречу, за лекарство и понимание полное тогдашнего своего состояния, критического, надо сказать, - если бы не один неприятный момент, сильно смущавший его во всём этом деле.
-…А зачёты летние как же? - тихо спросил он докторшу, поднимая на неё загоревшиеся надеждой глаза. - У нас же в начале июня зачёты будут за девятый класс по математике и физике. Меня без них домой не отпустят, наверное.
- Отпустят, - тихо, но твёрдо ответила женщина как о деле уже давно решённом, снимая с души Стеблова последнюю тревогу и сомнения. - Я договорюсь… Об этом ты можешь не беспокоиться…
101
На том они и расстались тогда - тепло, хорошо это сделали, по-доброму, - и Вадик, как мог поблагодарив врача, даже и руку к сердцу прижав в момент благодарности, что было с его стороны всегда знаком исключительной к человеку признательности, Вадик вихрем понёсся из её кабинета в класс, ощущая всю дорогу лёгкость необычайную по всему телу, бурный эмоциональный подъём, праздник долгожданный, стихийный, равный по значимости, по накалу чувств разве что только собственному воскрешению из небытия, из душной и мрачной могилы. Отчего за его спиной будто бы даже и “крылья” огромных размеров выросли, на которых он, помнится, в бытность лыжником, по парку и лесу когда-то стремглав “летал” и прекрасно себя от тех домашних спортивных “полётов” чувствовал. Угасшая было жажда жизни, жажда любви и борьбы опять стремительно зарождались в нём - редкие той московской весной гостьи.
Все пять уроков в тот день он просидел возбуждённый, сияющий как никогда, довольный и счастливый без меры, - и даже и про щёку больную совсем позабыл, про проблемы. Подумать только: его отпустили домой! раньше времени отпустили! И ему не нужно будет сдавать утомительных зачётов вместе со всеми, проходить испытания - понимай, от которых мало толку! Не нужно в жарком, щедром на солнце июне в душных читалках целыми днями париться сидеть - мучить себя понапрасну задачками университетскими и книгами, которые ему совсем не нужны пока! которые для него только обуза! Разве ж не счастье это?! не Божий спасительный дар?! от которого петь и плясать хотелось, шапки к небу кидать, реветь молодым маралом!
От перспективы такой головокружительной и неожиданной, с неба будто и впрямь свалившейся, ему опять вдруг стало радостно и спокойно жить! Верить, мечтать и любить, на светлое будущее надеяться! Даже и болезнь уже не пугала его, не рвала, не терзала как прежде душу. Потому что он был твёрдо уверен, он уже точно знал, что как только попадёт домой, порог родной переступит и увидит отца и мать, сестрёнку и брата, - он быстро с болезнью справится!…
102
Двадцать шестого мая, отсидев в интернате последний урок, он прибежал сломя голову в комнату, собрал там свои вещи быстро, сбегал - книги в библиотеку сдал, чтобы за лето не растащили, потом - постельное бельё кастелянше. И рано утром следующего дня, захлёбываясь ветром весенним, он покатил, счастливый, на Павелецкий вокзал - на пригородную электричку на Ожерелье.
«Домой, быстрее домой! - к родителям!» - очумело повторял он про себя всю дорогу, с нетерпением ожидая встречи с городом своим дорогим, милой красавицей-родиной. Москвой он наелся в первый приезд - наелся досыта. Ему до боли хотелось уже тишины, покоя и уюта домашнего… И душевного праздника хотелось ему, простого тихого счастья, которое он имел когда-то, но которым по молодости не дорожил, не ценил по глупости, - и по которому весь последний учебный год так горько убивался-плакал…
103
Уже на следующее после приезда утро напуганная физическим состоянием сына мать повела Вадика в поликлинику. Придя туда часов в девять, они прямиком направились на приём к врачу-невропатологу, у которого лечились уже два года назад, во время первого приступа, и который здорово им тогда помог, за месяц с небольшим, считай, приведя застуженный лицевой нерв в первоначальное здоровое состояние.
Увидев Стебловых на пороге своего кабинета и вспомнив их сразу же, узнав, 38-летний красавец-врач удивился очень, выпучив на них глаза.
- Что у вас такое опять стряслось? - спросил он строго, впиваясь в щёку вошедшего первым Вадика профессионально-пристальным взглядом, от которого не способно было, наверное, ускользнуть ничто - ни один, даже самый потаённый, недуг или проказа внутренняя.
- Да вот, - едва сдерживая слёзы, нервно начала рассказывать Антонина Николаевна, на врача как на Бога тогда посмотрев, - опять у него щека дёргаться начала - да так сильно, что ему уже и слова нормально сказать нельзя: всего перекашивает при разговоре. Он, бедный, уже и руку-то от лица перестал отнимать - прячется всё от нас, стесняется очень.
Трясущаяся от волнения матушка готова была уже разрыдаться, истерику закатить в кабинете, но несентиментальный врач быстро осадил её.
- Так, тихо мамаша! - гаркнул он строго, как дрессировщик в цирке гаркает на зверей. - Давайте без нервов только и без этих ваших бабьих истерик, никому здесь не нужных и неинтересных. А ты, - сурово обратился он к стоявшему рядом с матерью Вадику, испуганному, бледному от волнения, - ты иди ко мне, садись вот сюда, на стул этот, и рассказывай всё по порядку, что у тебя стряслось, отчего такое ухудшение внезапное.
Усевшись перед красавцем-доктором на просмотровый стул, крутящийся во все стороны, Вадик потупился, задумался на секунду, соображая, с чего бы начать... Решив, что начинать нужно с самых первых симптомов, которые у него весною произошли, он принялся нервно и коряво ужасно, стесняясь собственного лица, кривившегося при разговоре, ладошкою всё его закрыть пытаясь, что очень не нравилось врачу, - он принялся объяснять невропатологу предысторию случившейся с ним беды. Он рассказал, как в сентябре прошлого года поехал учиться в Москву, в интернат колмогоровский, и как в начале апреля у него задёргалась там, в его новой школе, первый раз щека; как потом она стала дёргаться всё чаще и чаще, пока судороги её ни дошли до теперешнего непрерывного состояния, - а невропатолог в этот момент всё ощупывал и осматривал его жадно, омертвевшую щёку крепкими пальцами теребил - и только морщился и языком машинально цокал, недовольно при этом кривясь…
- Ну а что ж ты сразу-то ко мне не пришёл, парень: когда у тебя только-только всё началось? - сказал он, наконец, предварительный осмотр заканчивая. - Почему пришёл, когда уже половина твоего лица безжизненным стало? Почему вы все здесь, в провинции, ленивые такие и к собственному здоровью апатичные и равнодушные?! И креститься почему начинаете, когда уже гром во всю гремит?! когда молнии давно отсверкали?!...
Вопрос врача сбил с толку Вадика, поставил его в тупик: врач словно и не слышал того, что рассказывал он ему про Москву, про спецшколу столичную, про собственную учёбу там, пропустил это мимо ушей будто бы. Повторять же ему рассказ ещё раз Стеблов уже не решился.
Растерявшийся, он тогда посмотрел на мать: давай, дескать, помогай, рассказывай теперь ты ему, как всё дело было, если у меня это не получилось или получилось плохо.
- Мы же Вам говорим,- вступилась Антонина Николаевна за сына, - что у него это в Москве началось, в его новой школе. Не мог же он там сразу всё бросить и приехать сюда к Вам. Вот дождался конца учебного года - и приехал…
До врача, наконец, дошло сбивчивое сообщение про школу, в которой учился теперь его молоденький пациент, и он как будто заинтересовался услышанным.
-…А что это за школа, не понял, в которой ты сейчас учишься? - спросил он, на стуле собственном выпрямляясь и всё на щёку больную при этом косясь, всё хмурясь и морщась от её вида. - Что-то я ни разу не слыхал про такую.
- Её академик Колмогоров основал при Московском Университете, - ответил не без гордости Вадик, и не без хвастовства. - Там со всей России ребята учатся.
-…И давно он её основал?
- Не знаю. Лет десять назад, по-моему.
- А почему школа интернатом называется? Словом каким-то ужасно-плохим.
- Мы же там и учимся и живём круглосуточно. Как в интернате.
-…А как ты туда попал-то из нашего захолустья, никак не пойму? Экзамены что ли туда сдавать ездил? - допытывался врач хмуро, при этом продолжая напряжённо о чём-то думать-соображать, по ходу беседы что-то в уме прикидывать, может - уже и курс лечения намечать, по дням расписывать и планировать; и видно было по его лицу - волевому, мужественному, предельно суровому, - что слова Стеблова про Университет, про академика московского мало трогали его, и, уж точно, не восхищали.
- Да, ездил и сдавал! - ответил Вадик. - Прошлой весной сдавал в Туле, в институте усовершенствования учителей, - сразу после областной математической олимпиады.
- Так ты что, в областной олимпиаде участвовал?!
- Участвовал.
-…Молодец! - искренне похвалил врач, уважительно покачав головой при этом и даже и лицом как будто чуть-чуть просветлев. - Математику любишь значит?
- Люблю!
- Молодец! - ещё раз похвалил невропатолог. - А мне вот математика всегда тяжело давалась… Я хотя и имел по ней пятёрку в школе, - но пыхтеть по алгебре и по геометрии приходилось много… А в институте я с ней и вовсе “забуксовал”, с высшей-то: плохо уже понимал все эти интегралы и
