больного. Причём, вернулась в самый неподходящий момент - когда родителей его не было рядом.
Первые признаки надвигающейся беды Вадик заметил у себя в апреле, как только из дома вернулся, с каникул последних, весенних, самых нервозных, самых мучительных для него, - заметил на уроке химии, на котором к доске его вызвали. Несдержанная пожилая учительница, помнится, начала тогда по обыкновению на него кричать, обвинять в невежестве, тупости, разгильдяйстве. Вадик, в свою очередь, попытался что-то ответить ей, предъявить, возразить, оправдаться. И вот во время той перебранки памятной у него и задёргалась первый раз щека, лицо его как у дурного клоуна перекосила.
Вадик заметил, как покраснела учительница, его, перекошенного, перед собой увидев, болезненно и брезгливо поморщилась даже, быстро глаза в сторону отвела, словно калеку безногого и безрукого повстречав, отвратительного уродца. В тот момент её сзади будто толкнул кто-то, за руку больно дёрнул, притянул к себе… И потом будто бы прошептал на ухо: «чего ты споришь-то с ним - юродивым, дура? чего обижаешь его? пристаёшь? Нельзя так с ним поступать, нельзя! - грех это! и большое свинство!»
И учительница согласилась с таким “нашёптыванием” и обмякла, притихла и подобрела сразу, прекратила с болезненным учеником всякий спор. «Ладно, - только и сказала она примирительно, уже не смотря на Стеблова, под ноги себе смотря, - выучишь и ответишь в другой раз», - и быстренько посадила его на место - с глаз долой…
Поведение горячей, отчаянной и неуступчивой прежде женщины, её покорность необъяснимая, брезгливая снисходительность поразили Стеблова пренеприятно, ножом резанули по сердцу: не привык он, здоровый и крепкий парень, в юродивых-то ходить, в уродцах тем паче, не желал привыкать; желал, наоборот, ходить и жить победителем. Поразила его и сама щека, её отчётливо ощутимые судороги, про которые он давно забыл, про которые не вспоминал больше.
«Что такое стряслось, ёлки-палки? - недоумевал он, обескураженным возвращаясь за парту, по дороге пальцами онемевшую щеку усиленно теребя. - Показалось, что ли?… Наверное, показалось - и ничего страшного не произошло. Не надо паниковать только».
И до конца урока он без-престанно гладил и гладил украдкой левую часть лица, массируя её отчаянно, от одноклассников лицо одновременно пряча, - и всё внушал себе раз за разом, всем телом, всем испуганным нутром дрожа, что произошедшее с ним только что досадной случайностью было, нелепицей простой, несуразицей. Которая уже прошла - совсем, окончательно, твёрдо! - и никогда не повторится более…
97
Но судороги повторились - на других уроках - и стали повторяться после этого вновь и вновь: в классе, на улице, в общежитии, - лишая покоя Вадика, последнего сна, с ума его сводя уже оттого только, что он ничегошеньки не мог поделать с собой, со своим болезненным состоянием, с которым в одиночку он не умел бороться, которое самостоятельно не знал как лечить. Он только отмечал к стыду своему и досаде великой, что со злостью и обидой граничили, как при его ответах последних дружно, как по команде, отворачивались учителя, как смущённо, с нескрываемой жалостью на лицах, быстро тот ответ обрывали, сажали его на место. И как там, на месте уже, развернувшиеся одноклассники рассматривают его во все глаза: кто с сожалением, кто с ухмылкою, кто с сочувствием искренним, - как попавшего в большую беду человека…
Такое отношение к себе - совершенно новое и незнакомое! - так удручающе действовало на Стеблова, особенно - в первые дни, было так неприятно ему и так невыносимо тягостно, - что он перестал в конце концов совсем выходить к доске, перестал отвечать с места. Он вставал и говорил только, что не знает урока, не выучил ничего, - лишь бы только не попадать в очередной раз впросак, не привлекать к себе внимания класса.
Оценки его ввиду этого резко снизились, отношения с учителями испортились совсем. К концу учебного года он уже прочно обосновался в компании отстающих, абсолютно бесперспективных и бесталанных учеников, на которых смотрели в школе как на обузу, на путающийся под ногами хлам, который и нужно бы, да было жалко выбросить…
98
Болезнь его, однако ж, не стояла на месте - некогда ей, паразитке, было стоять. Она напористо и планомерно пёрла вперёд словно танк, почуяв большую викторию, и легко отвоёвывала для себя по пути всё более выгодных и масштабных позиций.
Упорное молчание на уроках уже не спасало Вадика от жалости и снисхождения окружающих, от всеобщего брезгливо-болезненного отношения к нему. К концу апреля левая сторона лица, жёстко одеревенев и потеряв чувствительность, уже окончательно вышла из-под контроля и начала дёргаться по любому поводу. Начала дёргаться даже и без него - при любом повседневном разговоре с товарищами, перед которыми он не тушевался прежде, не робел, наоборот - героем всегда ходил, удальцом-сорвиголовою, - и которые, в свою очередь, не чурались с ним прежде общения.
Теперь же, заводя разговор со Стебловым и видя, как при каждом ответном слове простуженная больная щека обезображивает лицо его, как тащит она за собой левый глаз, выворачивает его вместе с веком наружу - до внутренностей кровяных! до сосудов! - товарищи испуганно морщились, суетились нервно. И тут же, смущённо головы опустив, под любым предлогом расставались с ним, стараясь уж не встречаться больше. Стеблов становился изгоем в школе, дружить и общаться с которым теперь желания ни у кого не возникало…
99
Эта отверженность всеобщая и отчуждение изводили его более всего! укрепляли и усиливали болезнь, делали её нестерпимой прежде всего в психологическом плане! В мае-месяце Стеблов не отнимал уже рук от щеки, постоянно в разговорах закрывался ото всех руками, а разговоры сами сводил до минимума. Он уже в точности стал походить в интернате на затравленного зверька - жалкого, одинокого и больного, никому не нужного. И ему уже ничего не хотелось здесь - только плакать и плакать.
И по ночам он уже не спал: упорно думал над незавидным своим положением и долей горькой, вынужденно-сиротской, так жестоко его испытывавшей. И, ничего не придумав, естественно, - чего он один-то сообразить и придумать мог? да ещё в таком состоянии? - он остервенело массировать больную щёку принимался, пытаясь массажами ночными, ярыми, вернуть себе прежний над лицом контроль - чтобы не превращалась болезнь в патологию.
Просыпаясь утром не выспавшимся, больным, да ещё и расстроенным совершенно, разбитым, он весь день потом только уединения и тишины искал, измученной голове и сердцу покоя; осознанно сторонился любого общества, преподавателей, воспитателей и друзей. Подвалы школьные и чердаки сделались излюбленными его местами в Москве, где он полюбил находиться в мае более всего и откуда вылезал уже с крайним неудовольствием.
В нём полным ходом развивалась болезнь - душевная, очень тяжёлая, - которую невропатологи и психиатры неврастенией зовут, вынужденно повторим это, и которая следствием перенапряжения и переутомления является, хронического на протяжении многих дней недосыпания и недоедания…
100
В середине мая Стеблова неожиданно вызвала к себе в кабинет их школьная врач- терапевт - единственная докторша в интернате. Посадив вошедшего девятиклассника перед собой, она принялась внимательно его осматривать, и расспрашивать по ходу осмотра про самочувствие, щёку.
- Давно это у тебя? - спросила она, оглаживая горячими ладонями напрягшееся лицо Вадика, заинтересованно ощупывая пальцами левую её половину, массируя её легонько.
Вадик рассказал всё честно про свою болезнь: как простудился в конце седьмого класса в колхозе, и как лечили его потом, как вылечили. Добавил, что всё у него было хорошо до Москвы, до Нового года даже, а потом…
- Спишь здесь как? - спросила его докторша, под конец ещё и глаза его осмотрев, при этом пальцами веки широко раздвинув, чтобы получше белки разглядеть. - Как вообще тебе здесь живётся? как работается? как отдыхается?
Отняв от лица руки после осмотра и в общих чертах всё для себя поняв, она лениво придвинулась опять к столу, локти на столе широко разложила; после чего пристально посмотрела в глаза сидящему перед ней пареньку, ответ угадать пытаясь…
Не ожидавший такого вопроса Вадик заволновался, заёрзал на стуле, задёргавшуюся от волнения щёку крепко рукой прижал, как всё чаще в последние дни это делал; потом, подыскивая слова, нужные и по возможности честные, потупился, лоб наморщил и, с невесёлыми мыслями собираясь, тяжело, нервно так засопел.
Что ему было сказать врачу? чем ответить? как своё настроение и самочувствие правильно объяснить, чтобы по ходу рассказа ещё и никого не обидеть?... Сказать всё прямо, начистоту? - что надоел, мол, ему интернат хуже редьки горькой, надоели порядки здешние, учителя, здешняя же полу-казарменная изматывающая система; что устал он, измучился жить в интернатовских переполненных корпусах, в которых шум стоял днём и ночью, и где невозможно было ни работать нормально, ни отдыхать, где с первого сентября, фактически, ему отдыха и покоя не было; что надоели ему до тошноты, до чёртиков, прямо-таки, бесконечные санитарно-профилактические уборки, мытьё комнат и коридоров, и умывальников с туалетами, отбирающие уйму времени, сил, отвлекающие от школьных дел и занятий; что, наконец, его отвратительно кормят здесь за те сорок рублей, которые его родители ежемесячно сюда присылают.
Такой ответ, безусловно, был бы предельно искренним и правдивым, предельно честным с его стороны, потому как содержал бы в себе всё то, что чувствовал Вадик на протяжении последних месяцев, что кипело и стенало в нём всё это время, оседая на сердце тяжким грузом, что его напрягало особенно сильно и мучило всю весну, - да только… только не перегнул ли бы он палку, ответив так?! Правда-то, - она, как известно, как ёжик молодой колется и больно режет глаза. И навряд ли понравились бы откровения больного ученика сидевшей перед ним холёной женщине-терапевту. Работнице, для которой интернат, по-видимому, давно уже стал домом родным, или уютным доходным местом, стабильно кормившим и поившим её, уверенность ей в завтрашнем дне дававшим.
Раздосадованная жалобами эскулапша могла бы резонно и осадить устроившего душевный стриптиз пациента словами типа: дружочек ты мой дорогой! извини! если не нравится тебе здесь у нас, если тебе у нас так невыносимо плохо, как ты рассказываешь, - чего же ты тут отираешься-то целый год уже?! себя, как говоришь, здесь добровольно изводишь-насилуешь?! Езжай-де обратно - в свой любимый колхоз - и живи себе там припеваючи! дерьмо навозное нюхай! Никто тебе там не будет в поле колхозном мешать, не будет досаждать уборками и дисциплиной!… Езжай домой и не ной: никто силком тебя здесь не держит, не думай. Чего ты вообще припёрся в Москву?! - под конец ещё спросит с ухмылкою, - такой весь возвышенный из себя и тонкий! Да ещё и больной!…
Понимая всё это прекрасно, прогнозируя и просчитывая такой ответ, пациент ничего не сказал врачихе. Он только поднял тогда на неё полные слёз глаза и вымолвил, едва не плача:
- Я домой хочу. Устал я тут у вас за этот год: тяжело мне.
И столько, наверное, боли было в
