колмогоровских выпускниках - усталых, измученных, измождённых как правило, затухавших к пятому курсу совсем, или еле-еле “коптивших”; в почерневших глазах которых уже не кипела жизнь, не проглядывала жажда борьбы кровавой, без которой в науке ничего добиться нельзя - как, впрочем, и в любом другом деле.
Не засияли громкие некогда имена многочисленных интернатовских выпускников на небосводе советской перворазрядной науки. Не дал России пансион Колмогорова новых Жуковских и Грибоедовых, Тютчевых и Лермонтовых, - даже и куда более скромных деятелей не дал.
Это обстоятельство и является по сути главной характеристикой его, объективной и самой верной оценкой…
85
Невысокий процент попадания интернатовцев в Университет - когда Вадик впервые услышал о нём в феврале месяце из задушевных на вечере-встрече с выпускниками школы бесед, - помнится, расстроил его несказанно, до крайности обнажив и обострив возникшие у него на новом месте проблемы, сделав бессонной наступившую после праздничного вечера ночь, бессонной и беспокойной. Блуждавшие в нём беспорядочно мысли были тогда так дерзки, крамольны и разрушительны одновременно, что Вадик, пугаясь их, всеми силами гнал эти мысли прочь: на задворки растревоженного сознания, - чтобы не бередили они, паразитки, душу ему, не отнимали последние силы, спать не мешали.
Если же кто-то попытался бы всё-таки те его мысли собрать и потом вытащить их на свет Божий, - то картина в общих чертах вышла бы следующей.
«Это что же такое получается-то, а? - змеёй подколодной, гремучей, крутился внутри метавшегося на постели Стеблова главный поганец-вопрос, навеянный прошедшими с выпускниками-студентами разговорами. - Разъезжают по России-матушке каждый год посланцы колмогоровской школы, университетские аспиранты в основном, и набирают сюда со всех её уголков доверчивых и талантливых, способных к математике парней и девчат (не всех, слава Богу, далеко не всех; вот Ольга Чаплыгина, например, успешно поступив в интернат даже и без летней школы, в Москву, тем не менее, не поехала, отказалась), которые, за редким исключением, и так бы с гарантией на мехмат поступили, останься они заканчивать десятилетку дома… А их ежегодно приглашают сюда, дурачков-простачков малахольных, заманивают в Москву диковинными посулами, обещают золотые горы здесь, кренделя столичные, манну небесную, а потом… потом бросают на произвол Судьбы как отработанный и ненужный хлам, предварительно ещё и обобрав до нитки, с родителей их последние гроши вытянув себе на бутерброд с колбасой. Молодцы, хорошо устроились здешние преподаватели, не правда ли?!…»
«Вот учат вас тут два года, учат, якобы готовят к чему-то: к большой науке, вроде бы, на словах, - не отставал от первого и другой вопрос, не менее ядовитый и гадкий. - А потом, оказывается, основная масса вас, чудаков провинциальных, наивных, со свистом пролетает мимо Университета, как пролетают мимо него каждый год голодные весенние воробьи или попрошайки-голуби те же. Хороша же она, эта их интернатовская учёба! - нечего сказать! Очень “ценная” и “полезная”!… Двадцать процентов поступают только, одна пятая часть! - шесть человек с каждого класса! Ужас! Ужас!... А остальные-то куда деваются - большая часть?! Куда деваются их способности прежние?! к математике, к решению задачек талант?!… В интернате остаются, что ли?! - академику Колмогорову на память?!…»
«Хренотень какая-то получается, честное слово! Дурдом настоящий, или пошлая надуваловка и обираловка! Согласись, Вадик, родной, не упрямься, посмотри правде в глаза, имей мужество?! - настырно и мощно наступая на пятки, спешил на смену вопрос под номером три. - Получается, что Колмогоров этот свою школу премудрую основал, заставил учиться здесь всех по университетским курсам, на школьные курсы наплевав, выбросив их на помойку по сути, а студентами стать своим ученикам совсем не помогает! - останавливается на полпути! Странно это, не правда ли, ну согласись, сделай милость?!... Он ведь даже и к москвичам вас, интернатовцев, приравнять не хочет, сделать, казалось бы, сущий пустяк, но который, тем не менее, здорово облегчил бы вам всем поступление на мехмат. Это же всё очевидно! Но он почему-то упрямица и не предпринимает этого? А по какой причине?! - непонятно! Со стороны это, однако, глупо выглядит, глупо и безответственно! Если большего не сказать, совсем уж для него горького и обидного…»
И - так далее, далее, далее. И всё в таком же, очень опасном и конфронтационном духе возникали вопросы внутри, ответов на которые у Стеблова не находилось ни сразу, ни потом; даже и приблизительных.
Вопросы и мысли подобные были и впрямь крамольными - что и говорить! Не зря наш герой не спавший так отчаянно страшился их, и так усердно гнал от себя как можно скорей и дальше. Ведь по ним выходило, как ни крути, что интернат колмогоровский в будущем не только не приблизит его к заветной цели, поступлению на мехмат, а наоборот - удалит от неё! Что он, интернат, на пути к этой цели - помеха! обуза лишняя, которых и без того не счесть! которые замучаешься ещё преодолевать-перескакивать! Вот ведь что выходило в итоге! до чего додумывалась уже его разгорячённая голова!... А с мыслями такими, конечно же, продолжать учёбу было нельзя: думая так, нужно было домой поскорей собираться…
86
После задушевных бесед с выпускниками школы, с некоторыми из которых Вадик, как уже было сказано, успел даже близко сойтись, он уже по-другому, реально, начал смотреть и на свою новую школу, и на учителей московских, чудаковатых, каждодневные чудачества и непрофессионализм которых ближе к весне стали уже коробить его, раздражать. Ему скучно, противно уже становилось с ними: он клоунов, дураков и шутов, пустозвонов и дилетантов бездарных с малолетства не переносил; как не переносил он и маскарадов, спектаклей народных, гуляний, радужных мыльных опер и пузырей…
Рушились, рушились идеалы в душе Стеблова, которые он так старательно и так самозабвенно в родном дому возводил, растворялись и исчезали с глаз долой столичные воздушные миражи и замки… А ведь ещё совсем недавно они казались ему единственным счастьем, единственным смыслом земным, ради которых только и стоило учиться и жить, нести тяжелейшее и утомительнейшее земное бремя.
Двадцать процентов поступавших на мехмат интернатовцев перечёркивали в его глазах ВСЁ! Перечёркивали саму ИДЕЮ создания школы как КУЗНИЦЫ будущих научных кадров, как, наконец, главного поставщика Университету талантливых молодых ребят - тех “драгоценных плодоносных семян”, без которых, по прозорливому завещанию М.В.Ломоносова, теряла смысл и сама университетская благодатная почва…
87
В середине весны, с апреля-месяца начиная, с Вадиком приключилась другая беда: он затосковал по дому! Да так сильно, остро и нестерпимо до боли, и не периодами, как раньше, а постоянно, что впору было бросать всё в Москве к лешему и, не раздумывая ни секунды, не медля, мчаться на родину со всех ног - чтобы духом её святым подышать, душою, сердцем, щекою к ней прикоснуться. Уснуть, успокоиться и утихнуть чтобы в родных местах. И, успокоенному и притихшему, сердцем уставшим возрадоваться…
До этого было не так - до этого было терпимее. До этого он всё время был занят в Москве: о чём-то великом и светлом ещё ходил и мечтал, что-то пытался сделать успеть, прочитать, понять и узнать, к чему-то без конца стремился.
А потом он страшно устал - предельно и катастрофически. От многочисленных товарищей, в первую очередь, которые окружали его целый день плотной шумливой массой, крутились и галдели рядом как куры глупые, непоседливые, с разными глупостями приставали, отвлекали от дел. Устал от спорта, от школьных занятий тяжких, от равнодушных воспитателей и учителей - от всего того, одним словом, что ежедневно и ежечасно окружало его в интернате, составляло учёбу, быт и досуг его, его тамошнюю социальную атмосферу. У него, элементарно, уже не хватало на друзей и учёбу сил - ни физических, ни морально-волевых, ни душевных. Слабоват оказался Вадик для бурной жизни такой, им же самим год назад и выбранной, молод, неразвит, нескор и недюж. Это ему приходилось признавать честно…
Вот тут-то тоска по дому и родине и набросилась на него, ослабевшего, разошлась не на шутку, паскудина, распушила “павлиньи перья” свои. И, не пуганная и не сдерживаемая уже ничем, скрутила Вадика без проблем, сделалась в сердце его весной полновластной и крепкой хозяйкой…
Не зря же ведь говорится - проверено это жизнью не раз, - что победы окрыляют и укрепляют, а неудачи к земле низко гнут; победы делают человека “стальным”, неудачи - безвольным нытиком, плаксой. Ни плаксой, ни нытиком Стеблов на новом месте не стал: наговаривать на него не будем, - но к жизни столичной, вольной вкус утерял совсем, окончательно и бесповоротно, и в свою полную противоположность там превратился. Дёрганым и легковозбудимым сделался во второй половине учебного года, неуверенным, нервным и суетным, маленьким, некрасивым и неработоспособным.
И если недельные осенние каникулы пролетели достаточно легко и безболезненно для него. И он, отгуляв и отоспавшись на родине, с удовольствием поехал опять в Москву - продолжать там дальше учиться и осваиваться в новой школе. То зимой на отдыхе у него уже начались проблемы, с которыми справиться до конца он так тогда и не смог, которые чёрной сажей окутали и испачкали душу.
Только неделю из положенных двух он тогда полноценно отдыхал и отъедался дома, одну неделю всего крепко и глубоко спал, был бодр и ласков со всеми, улыбчив, вежлив и доброжелателен. Вторую же половину каникул сон упорно бежал от него этаким шустрым зайцем. И он поднимался с кровати чёрным, уставшим, разбитым ближе к обеду, больным; неразговорчивым, неласковым и для родных недоступным, к которому им страшно было и приближаться, не то что разговор завести.
Он слонялся по квартире и парку бесцельно и нервно, без удовольствия, - и ловил себя постоянно на мысли, что предстоящий отъезд в Москву уже не радует его, не бодрит, надежд на светлое будущее не вселяет. Не хочется уже ему совсем, по правде сказать, менять родительский домашний уют, тепло и добросердечные отношения на казённые постель и еду, на приятельские поверхностные связи; не хочется расставаться с домом, семьёй, с милой и кроткой родиной… И в новую школу ходить ему также уже не хочется - это факт: как ни обманывай всех и себя, ни скрывай; не хочется мучить свой организм предлагавшимися там спартанскими бытовыми условиями и программами…
88
Весенние короткие каникулы и вовсе превратились для него в испытание, что с душевной пыткой вполне можно было сравнить. Он уснул тогда по-настоящему крепко только в первую дома ночь, вымотавшись восьмичасовым переездом. Остальные же ночи напролёт он изнурительной бессонницей мучился; а если и засыпал, то исключительно по-стариковски - минут на двадцать, на тридцать; после чего тяжело просыпался опять и начинал отчаянно охать и на постели юлой крутиться, безуспешно выискивая себе на ней удобного прохладного места.
Но удобно ему в этот раз на родительской койке не было. Потому как стенало всё у него внутри, болело,
