удержу и границ; как не было и конца его большому сердечному празднику…
Покружив по Москве минут сорок на наземном общественном транспорте, очень медленном в часы пик, и вернувшись в интернат в половине десятого вечера только, он остался без ужина, в итоге, который у них без пятнадцати минут девять заканчивался, а часто и раньше. Закрытые двери столовой, однако ж, и погашенный там полностью свет не испортили Стеблову праздника, и он неприятностью этой расстроился тогда не сильно, как не расстраивался он потом никогда из-за куска не съеденного хлеба. Вселившийся в него в тот вечер Дух Святой, Дух Божий значил для него куда больше пищи презренной, плотской: ведь с Ним он теперь так высоко летал и так прекрасно себя на той Божественной высоте чувствовал.
«Надо будет в следующий раз сказать ребятам, предупредить, чтобы брали мне ужин в комнату, когда я на тренировку уеду», - только и подумал он без энтузиазма, отходя от закрытых дверей общепитовских и тут же вспоминая опять - в который уже раз за вечер! - своего университетского тренера.
«…Хороший он всё-таки человек, - улыбаясь, подумал про него, в комнату к себе с пустым животом направляясь, - знающий, красивый, добрый. Настоящий Мастер!… Хорошо, что Исаак Аронович познакомил меня с ним: мог бы ведь и не познакомить…»
72
Тренировался у Башлыкова Стеблов три дня в неделю: по понедельникам, средам и пятницам, - и длились те его тренировки ровно два часа: с восемнадцати до двадцати. Тренируясь, он по-прежнему не сводил с Юрия Ивановича влюблено-восторженных глаз, привязывался к нему как к родному.
Всё в этом человеке нравилось Вадику, импонировало и глубоко по сердцу было: его характер неунывающий, неагрессивно-покладистый, умение общаться с людьми - с учениками, в первую очередь. Нравилось даже и просто смотреть на него всякий раз: как он заинтересовано, с душой объясняется со студентами, чему-то наставляет их, что-то с жаром показывает.
Подкупал Вадика врождённый демократизм Башлыкова и на удивление бережное отношение к детям, учившимся бегать у него, тренироваться и побеждать. Если какой-то парень, к примеру, пришедший в манеж, не имел желания тренироваться, Юрий Иванович не бранил его никогда, не подгонял насильно. Он просто переставал его замечать - и всё. Ходил мимо сидящего на матах или скамейке ленивца так, будто бы того в тот день на тренировке вовсе не было, не видит будто он его.
Такое могло продолжаться и день, и два… и даже неделю. Но как только парень приходил в себя, как только поднималось у него настроение, бегать появлялось желание и кураж, и он, поднявшись с мат, робко подходил за заданием к тренеру, ощущая вину перед ним, - Юрий Иванович преображался тотчас же, в момент расцветал душой.
- Что мы там с тобой последний раз делали, не помнишь? - спрашивал он загулявшего и заленившегося паренька, будто бы между ними и не было ничего - никаких недельных загулов. И когда студент рассказывал ему вкратце комплекс упражнений, проделанных неделю назад, Юрий Иванович быстренько в уме прикидывал что-то, что-то подсчитывал и планировал мысленно - и потом, выработав стратегию с учётом пропущенного, давал указания на сегодняшний день. - Давай-ка, дружок, бери сейчас штангу потяжелей и дуй с ней яму с поролоном топтать, - делово говорил он студенту-гуляке. - А то у тебя, я заметил, икроножные мышцы совсем ослабли: по дистанции бежишь, топаешь - будто рюкзак с песком на плечах тащишь.
- А ты одевайся потеплее и - на улицу: кросс бегать, - говорил он другому ученику. - С твоими лёгкими и сердцем ты уже скоро и стометровку не будешь вытягивать - на половине задохнёшься и остановишься.
- А с тобой, мой дорогой, мы пойдём сейчас старт отрабатывать, - обращался он к третьему. - Стартуешь - как только одни беременные женщины с земли поднимаются: ни резкости, ни быстроты, ни силы!…
Разогнав по разным местам воспитанников, указания им всем раздав, он шёл после этого в угол манежа, где располагался старт, уставленный толчковыми колодками, и битый час настойчиво и терпеливо тренировал там срываться с места, как следует стартовать "обабившегося" бегуна… И когда тот, к примеру, обильно покрывшись потом и из последних выбившись сил, всё же не мог сорваться как надо, не мог на дистанцию как положено убежать, Юрий Иванович, поморщившись недовольно, подходил тогда сам к знакомой черте, сам припадал к земле, ставил ноги в колодки.
Проходила секунда, другая, - и он, предварительно напрягшись и выпрямившись на руках, как камень из пращи вылетал из колодок или как стрела из лука, срывался с места мощно и красиво очень, уверенно и легко не по возрасту, - и стремительно нёсся потом по дистанции безо всяких топаний и потуг, надвое рассекая широкой грудью воздух… И чудилось наблюдавшим за ним в тот момент - Стеблову Вадику чудилось, - что, приложи он усилий и поднапрягись чуток, чуть-чуть ещё прибавь скоростёнки, - то и оторвётся он с лёгкостью от земли, взовьётся ввысь ясным соколом… И полетит по манежу вперёд - будто бы в сапогах-скороходах! - широко и изящно размахивая при этом своими крепкими жилистыми ножищами…
73
Он и Стеблова учил всегда также - напористо, энергично, грамотно: как правильно разминаться, к занятию себя готовить; как подводить организм к пику наилучшей формы; как внимания не обращать на старте и на дистанции на борзых соперников своих; как, наконец, отключаться от мира в этот момент, от зрителей. Но не этим, главным образом, запомнился он Стеблову - не тренерскими наставлениями и советами. Он крепко запомнился Вадику разговором одним, произошедшим у них в ноябре - через месяц, приблизительно, после начала занятий.
- Ты, я гляжу, паренёк заводной, горячий, - говорил ему тогда Юрий Иванович с глазу на глаз, когда никого из ребят не было рядом. - Я думаю, ты не только здесь, в манеже, такой, но, наверное, и у себя в школе тоже… По этому поводу что я тебе хочу сказать, посоветовать по-товарищески, - он прямо и просто поглядел тогда в глаза Вадику, как ещё ни разу до этого не смотрел, и потом продолжил через паузу достаточно длительную, стараясь будто бы точные слова подобрать, полезные, искренние и для ученика не обидные. -…Я хочу сказать… что если ты такой горячий и неуёмный в жизни и тратишь ежедневно столько сил везде - и на уроках, и на тренировках, - то тебе силёнки эти обязательно нужно пополнять, восстанавливать их в организме в полном объёме. Понимаешь меня, к чему я клоню?… А иначе тебя в Москве надолго не хватит - поверь мне. Измотаешь себя здесь до нитки, изведёшь, подцепишь душевную болезнь какую-нибудь или дистрофию элементарную - и всё: поминай как звали!
-…Ты в общежитии живёшь, казёнными харчами питаешься, которые и без того, небось, пустые да обезжиренные, - говорил он тогда ещё стоявшему перед ним навытяжку ученику, не то в форме напутствия, не то совета. - Поэтому хотя бы кушай там побольше, добавки себе проси, не стесняйся… Твои родители за эту еду деньги регулярно платят: целую стипендию университетскую, как ты говоришь! - поэтому смело требуй себе двойную порцию!... Скажи им, тем поварам вашим, что вечерами ты ещё ездишь в манеж, что занимаешься спортом усиленно, и пусть поэтому и кормят тебя соответствующе - побольше, чем остальных! Проси у них, требуй! - не бойся их, обжор и ворюг наглючих, объесть добавкой своей копеечной: там у них всё с запасом готовится... А надо будет - к директору сходи, с ним поговори как следует! пожалуйся! Пусть он им команду даст!... А заодно и отучит их, куркулей толстомордых, ваши порции домой таскать, да собак и кошек собственных ими выкармливать! Лучше пусть вас посытнее кормят! не жадничают!… Ты понял меня, Вадик?! мы договорились с тобой?!… Коль уж остался ты здесь один, без родителей, - так и учись, значит, сам за себя стоять! о себе печься-заботиться! Если хочешь благополучно до конца доучиться и получить здесь для себя хоть какую-то маломальскую пользу...
Улыбнувшийся и порозовевший Вадик в ответ утвердительно кивнул головой, благодарно посмотрел на тренера искрящимися преданными глазами и, польщённый, побежал тренироваться далее, цепко удерживая в памяти последний его с Юрием Ивановичем разговор, накрепко запоминая, наматывая на ус каждое в том разговоре слово. Ведь никто потом в интернате не говорил ему подобных слов: из тех, кто был бы обязан, как кажется, их сказать по долгу службы, - никто не напутствовал его так искренне и так горячо, с такой заинтересованностью и теплотой душевной.
Оттого-то и запомнились Стеблову эти слова на долгие-долгие годы, потому-то и полюбил он крепко университетского тренера - редкой красоты и доброты человека. Все его рекомендации мудрые, собственной жизнью проверенные, советы ежедневные и подсказки он стремился выполнять всякий раз максимально точно и правильно, всегда - с душой. И только одну его рекомендацию - насчёт сытной и полной еды, - ему выполнить никак не удавалось…
74
С едой этой, надо сказать, на которой так упорно настаивал Башлыков, о которой несколько раз с ним беседовал, у Вадика сразу, в первый же тренировочный день, возникли серьёзные проблемы, главная из которых заключалась в том, что время окончания тренировок - восемь часов вечера - совпадало в точности с временем начала ужина в интернате, длившегося сорок пять минут.
Окончание тренировки, понятное дело, не означало немедленного попадания Вадика в школу. Туда, в лучшем случае, он приезжал в начале десятого вечера, когда их краснощёкие повара успевали переодеться и разъехаться по домам, предварительно перевернув вверх дном вымытые котлы и кастрюли.
Такое положение дел, как уже отмечалось, огорчило Вадика после первой же тренировки, - но сильно не расстроило и трагедией большой не стало. Он просто постоял возле закрытых дверей столовой и подумал с грустью, что как бы ни подгонял он сам себя вечером, как бы ни спешил домой, - на ужин он не успеет никак: два столичных автобуса, соединявшие манеж со школой, не дадут ему этого сделать в принципе.
«…Ладно, - решил он, в конце концов, уже и после второго пропущенного ужина. - Тут думай - не думай, а всё равно путного ничего не придумаешь: ужина из-за меня одного переносить не будут; и повара не будут сидеть до половины десятого возле котлов, меня дожидаться… Да и Юрий Иванович не станет из-за меня на час раньше в манеж приезжать, со мной одним нянчиться - нужен был я ему, “пряник тульский”!… Единственное, что здесь можно сделать реально, - это и вправду пойти и договориться с ребятами, чтобы таскали мне ужин в комнату те три дня, когда я на тренировках буду. Не охота, конечно же, их утруждать, кланяться перед ними и унижаться, - но другого выхода нет. Не просматривается… Я всё же надеюсь, что их это не сильно обременит и большой обузой не станет…»
Но думал он так, как выяснилось, опрометчиво, и таскать ему по вечерам еду для его школьных товарищей оказалось непосильной задачей. Они принесли ему из столовой компот и кашу раз, принесли два, а на третий день принести забыли: поленились, или, элементарно, не захотели - кто знает! И Вадик, вернувшийся вечером из Университета, ужина на своей тумбочке не обнаружил, увы.
В комнате в тот момент - словно в насмешку (а, может, и по уговору тайному) -
