пустота и мрак, грязные лужи повсюду, холод с сыростью вперемешку отразились горечью и в его душе, навеяли чёрные мысли.
«…Опять я сегодня дурака провалял весь вечер, - октябрьской бессонной ночью с грустью подумал он однажды про своё московское житьё-бытьё, беспокойно с боку на бок переворачиваясь, остывая и отходя в ночной тишине от вечерних спортивных побед и жарких словесных споров. - А ведь собирался и лекции почитать, и порешать задачи… и даже книжки необходимые приготовил, конспекты… Что-то я тут не успеваю ничего, совсем-совсем. А ведь столько времени уже проучился… Нельзя так, Вадик, дорогой, нельзя. Добром такое разгильдяйство не кончится…»
Он, помнится, подумал так и машинально стал подсчитывать в уме количество прожитых в интернате дней - безусловно, ярких и запоминающихся с позиции развлекательной, но совершенно пустых, бесполезных в образовательном плане, - и ужаснулся, закончив подсчёт, что так долго уже, оказывается, не может настроиться на рабочий лад, войти в привычное учебное русло.
И странное чувство овладело им, что с успехом в себе два взаимоисключающих настроения совмещало: настроение большого, яркого праздника, со дня приезда сопровождавшее его, и настроение всё возрастающей день ото дня тревоги, губившее тот праздник на корню.
Тревога его не была напрасной, не на пустом месте зрела. Ведь больше месяца уже прошло, как он отучился в Москве. А что он выучил здесь за это время? узнал? что новенького запомнил и понял?
«…Да ничего! - ещё раз взвесив всё, через минуту-другую отвечал он честно, как на духу, прижимаясь горячим лбом к холодной стене общежития и лёгкий озноб ощущая. - Хожу на лекции, вроде бы, на семинары, внимательно слушаю учителей и тщательно записываю их уроки в тетрадку, - дотошно ворошил он в памяти улетевшие безвозвратно дни, - а потом прихожу в комнату после обеда, складываю записи в стопку - и благополучно про них забываю на протяжении целого месяца. Хороша же она - здешняя моя учёба! - нечего сказать!… Стоило было за такой учёбой в Москву приезжать, бросать дом насиженный и всё остальное…»
Думка о доме отчётливо воскрешала в нём совсем ещё свежие воспоминания о родителях, брате и сестре и, конечно же, о школе прежней, родной, в которой он до интерната учился, был на хорошем счету, схватывал всё легко и быстро… И сразу же, ответной реакцией, другая мысль начинала отчаянно одолевать, крамольная для нового места жительства и учёбы: что останься он теперь там, как Збруев Сашка, к примеру, не отправься один в Москву, - то уже перерешал бы, наверное, гору задач в спокойной-то обстановке, отправил бы пару контрольных в ВЗМШ, которую теперь он вынужден был оставить.
«…Удивительное дело, - лежал и поражался Вадик, правую руку под голову положив, а указательным пальцем левой руки бетонную стену легонько царапая, - но за прошедший месяц я не решил здесь самостоятельно, по-моему, ещё ни одной задачи - ни математической, ни физической - никакой. В классе со всеми вместе решаю, да. А дома - ни одной. Совершенно! Только по Москве ежедневно мотаюсь как угорелый, да дурью маюсь по вечерам до отбоя самого, да на койке трутнем валяюсь - языком чешу. И только-то… Хорошую я себе здесь житуху устроил по собственному почину - нечего сказать! Сытую да привольную!... А родители за эту мою житуху ежедневно по многу часов горбатятся, копейку последнюю мне сюда высылают, а сами на голодном пайке сидят, зубами по-волчьи щёлкают, чтобы я здесь безбедно и беззаботно жил, чтобы учился старательно, их не позорил… Видели бы они, как я теперь учусь, - что бы на это сказали?…»
Невесёлые мысли эти разгоняли последние остатки сна. Как и остатки праздничного настроения, что с вечера в нём гуляло. Ему горько и стыдно делалось за себя, за своё теперешнее поведение…
«Нет, хватит, Вадик, дурака валять, хватит! - твёрдо решил он далеко за полночь, пристыжённый, расстроенный и собой категорически недовольный, себя самого ремнём будто бы мысленно выстегав и в чувства от подобного самосуда придя. - С балаганом этим, что здесь творится, надо быстрее кончать… и быстрее за ум браться… А то так незаметно скворцом оба года и просвищу, как просвистал я уже весь прошедший месяц… И придётся мне тогда ни с чем домой возвращаться - олухом столичным, недоучившимся, - чтобы потешились там все надо мной, от души порадовались-посмеялись…»
52
Долго сюсюкать-настраиваться Вадик никогда не любил: не такого был склада-характера. Уже на другой день после той памятной октябрьской ночи усилием воли он резко поменял свою молодую московскую жизнь: шальную, безалаберную, беспечную, - постаравшись её по возможности максимально приблизить к домашней, которую он теперь уже считал образцом, считал идеалом.
И первое, что он сделал на этом пути, - это прекратил бесцельные по Москве шатания, более всего его развращавшие и расхолаживавшие, отвлекавшие от школы, от дел.
«Посмотрел столицу, порадовался, поближе познакомился с ней - и хватит, - подвёл он мысленную черту, итожа прожитое. - Пора, наконец, и за книги садиться, за лекции. Время - оно не ждёт: вон его уже утекло сколько, пока я тут улицы и проспекты топтал, и по магазинам носился...»
Вторым его революционным шагом было сокращение до минимума времени нахождения в общежитии - места страшного, как понял он, а для молодых горячих парней - и вовсе “смертельного”. А точнее если - в комнате №201, его собственной комнате то есть, куда он старался забегать в октябре лишь в самых крайних случаях: чтобы помыться и переодеться после уроков, забрать необходимые вещи и книги, да ещё чтобы выспаться как следует перед следующим учебным днём, как и дома становившимся для Вадика культом… Все остальные послеобеденные часы, значившиеся по расписанию как личные, он честно в учебном корпусе интерната начал просиживать: в трёх его залах читальных, в библиотеке, - поначалу наивно полагая там от многочисленных товарищей понадёжнее спрятаться, как саранча на него свалившихся…
53
Решившись на такое принципиальное новшество - абсолютно радикальное для себя и волевое, - наш интеллектуально изголодавшийся герой с жаром бросился догонять ушедшее вперёд время… и преподавателей интернатовских, лекторов и семинаристов, многое чего им за сентябрь-месяц объяснить и задать успевших. В октябре он уже не шалопайничал, мяч не гонял и на подушках остервенело не дрался, в комнате попусту не чесал языком, - всё это в прошлом осталось. Теперь же он ежедневно честно в читальный зал приходил с ворохом книг под мышкой, с кипой журналов научных, пособий разных, брошюр, рекомендованных им московскими учителями, и, заняв свободное место в дальнем углу, бросался на книги горячо и жадно, как только бросается голодный зверь на зазевавшуюся вдруг добычу. В один присест он намеревался прочесть их все, как следует изучить, хорошенько понять и запомнить - горяч был до крайности парень! всегда и везде! Чтобы уже назавтра снова пойти в библиотеку и обменять те книжки и журналы на новые, непрочитанные и непознанные ещё, коими до потолка их библиотека была забита, и корешки которых с громкими фамилиями и названиями восторгом отдавались в нём, к себе как магнитом притягивали. Дай ему волю тогда - торопыге несдержанному и нетерпеливому, месяц потерявшему просто так и виноватым себя за тот учебный простой ощущавшему, - и он переселился бы в книгохранилище насовсем с вещами-пожитками. И так бы и жил там безвылазно в окружении диковинных фолиантов, которые бы он перелистывал бережно, постигал, за которыми бы трепетно ухаживал…
Итак, усевшись поудобнее в зале и воздуху полную грудь набрав, что делал всегда перед ответственными мероприятиями и до интерната, и после, что было у него традицией и торжественным ритуалом одновременно, он первым делом за домашние задачи хватался в надежде быстренько перерешать их все и отложить потом с лёгким сердцем в сторону, - чтобы не висели они над душой, не маячили, не мешали лекции изучать, книги читать мудрёные. В этом, к слову сказать, для Стеблова не было ничего нового: он и у себя на родине последний год учился похоже, лихо расправляясь по вечерам с задачками Лагутиной Нины Гавриловны и также лихо переходя с них потом уже на задания Всесоюзной заочной математической школы, куда более сложные и привлекательные для него, куда более интересные. По такой же точно схеме он решил учиться и тут.
Отлаженная дома метода, однако ж, для Москвы не годилась совсем, была в корне порочной и ущербной. Потому как задачи, предлагавшиеся в интернате на дом, простыми и лёгкими не были, и с наскока прежнего, кавалеристского, их было уже не решить. Для них серьёзная теоретическая подготовка требовалась, которой не давали новые учителя, или - почти не давали. Требовались знания учебников Фихтенгольца и Куроша, Моденова и Мальцева и многих-многих других солидных и мудрых авторов и их книг, по которым не один десяток лет закладывали мощный фундамент универсальной математической культуры студенты Московского Университета, и которые, в свою очередь, обязан был теперь изучить и Вадик. Без этого учёба в колмогоровской школе теряла всяческий смысл, потому как уже изначально на знание содержаний этих учебников и была настроена. По крайней мере - первых их глав…
Когда Стеблов это ясно понял, - он быстренько отложил в сторону приготовленные задачники и также быстро, ни сколько не расстраиваясь поначалу, на теорию внимание переключил, на изучение основ современной алгебры и анализа.
Фихтенгольц и Шилов со своими мудрёными курсами давались Вадику трудно; чуть легче давались Курош с Моденовым. А ведь им, по простоте душевной, были рекомендованы на уроках ещё и недавно переведённая (первая половина 1970-х) на русский язык "Алгебра" американца Лэнга, которую в Университете только-только пробовали ещё изучать студенты и аспиранты мехмата, специализировавшиеся по соответствующей кафедре, а также ходившие полулегально ротапринтно-изданные лекции академика Шафаревича.
От последних двух авторов-алгебраистов, равно как и от нескольких, в сентябре прочитанных лекций Колмогорова у Стеблова уже через пару десятков страниц голова начинала кружиться как у пьяного, потом гудеть начинала, болеть. И он, измученный неподъёмным чтивом, тяжело откидывался на стул, чтобы передохнуть и отдышаться немного, усталость, умственное перенапряжение снять. Он сидел так какое-то время, не двигался… и только посматривал безвольно и отрешённо на разложенные перед ним на столе стопки толстенных книг, увесистых и необъятных, которые ему все не только пролистать необходимо было, пыль со страниц смахнуть, но и прочесть, и понять как следует, и запомнить. И уже одно созерцание это повергало его в лёгкий шок, если не сказать в ужас…
«Порешать сегодня, наверное, я уже ничего не смогу - ни по анализу, ни по алгебре, - досадливо, но всё ещё спокойно пока начинал думать он ближе к отбою, к двадцати трём часам, окончательно выбиваясь из сил и не продвинувшись в штудиях ни на йоту. - Опять у меня день впустую прошёл, фактически, - уже какой по счёту?!… Ладно, завтра я постараюсь немножечко поплотней поработать, поинтенсивнее…»
Но назавтра картина в точности
