- по собственным, так сказать, стихийно рождавшимся внутри лекалам.
Они могли учиться всё это время, ценя и сберегая каждый свой школьный день и каждую свободную минуту, хотя сделать им это было достаточно сложно в обстановке чрезмерной интернатовской перенаселённости и перегруженности людьми: железную для этого надо было иметь волю, - а могли и не учиться: месяцами валять дурака, или по Москве носиться. Могли читать и решать беспрерывно, безвылазно в читальных залах париться, посещать дополнительные семинары и спецкурсы, - а могли и на койках в общаге часами валяться и не читать и не решать ничего: просто отдыхать и кроссворды разгадывать, отлёживать бока и о пустяках трепаться. Никто не контролировал их, не проверял; не подстёгивал, не заставлял и не следил за ними.
Даже и за плохие оценки (редкое в интернате явление) их никто не ругал! - настолько всё было свободно здесь, демократично и подчёркнуто либерально!…
49
Порядки такие вольные были занесены в спецшколу всё из того же Университета, являлись, по сути, копией их - с той лишь существенной разницей, что студенты мехмата люди взрослые были, определившиеся и оперившиеся по преимуществу, не за аттестат учившиеся, а за диплом и профессию будущую; над которыми, ввиду этого, на протяжение всего времени, всех пяти студенческих лет, висели регулярные тяжелейшие сессии и экзамены, от исхода которых напрямую зависела их судьба. И стипендия студенческая, сорокарублёвая, - совсем не маленькая по тем временам! - терять которую не очень-то кому и хотелось.
Стипендия и сессии, таким образом, если языком теории автоматического регулирования говорить, обеспечивали в Университете довольно-таки жёсткую обратную связь - действенную и продуктивную, эффективно и безотказно работавшую, - которую надёжно проверила сама жизнь и время, и которой в школе Колмогорова не было, увы. Вместо регулярных и тщательных полугодовых аттестаций до изнеможения по всем дисциплинам и курсам здесь были личная воля и желание самих учащихся что-то решать и учить, их прилежание ежедневное и настрой, их добросовестность, наконец, и элементарная честность.
«Дома-то у себя они все честно трудились, - считали “добренькие” учителя, слагавшие с себя за итоговый результат ответственность. - А здесь-то с чего вдруг должны сачковать и дурака-валянием заниматься? Они же не лоботрясы, не двоечники по натуре, не лежебоки!»
Проверки в спецшколе, правда, - если уж быть совсем точным и справедливым, - проводились зимой и весной: “зачёты” так называемые, - но только по математике и по физике. Это, во-первых. А во-вторых, проводились они формально, для галочки, и походили больше на посиделки - или на дружеское собеседование, в лучшем случае, которое никого и ни к чему не обязывало, не ломало судьбу, к отчислению не приводило.
А “стипендию” ученикам ежемесячно выплачивали родители из собственного кармана. Причём, платили они её как бы в двойном размере. Детишкам своим, простодушно в Москву умчавшимся, - на столичное житьё-бытьё: на проезд по городу и дополнительное питание, экскурсии, одежду, книги. Спецшколе - за обучение и содержание этих же самых детей, - что как раз и тянуло в денежном размере, если всё скрупулёзно подсчитать и округлить, на пару студенческих полноценных стипендий: ежемесячно на 70-80 советских рублей. Деньги совсем не маленькие, поверьте!
Для доброй половины семей приехавших в Москву вундеркиндов, в числе которых была и рабочая семья Стебловых, такая плата за учёбу сына или дочери была уже почти что предельной. И им приходилось поэтому потуже затягивать пояса, экономить дома на всём, во всём себя ужимать и отказывать.
Зато для самих ребятишек, воспитанников спецшколы, родительские трудовые денежки, по мере их поступления на московские банковские счета, роль играли наиважнейшую. Они автоматически превращаясь для них в этакую охранительную индульгенцию, или надежнейший гарант того, что из интерната их уже никто и никогда не выгонит - как бы после этого они ни учились и как бы там себя ни вели. В этом, отметим здесь мимоходом, и состоит главный грех и главный порок всех денежно-финансовых отношений в школе, именно в этом неэффективность платного образования заключается, которое тугой кошелёк, мошна так называемая губит и гробит прямо-таки на корню. Потому что богатеньких бездарей и пройдох стальной бронёй от трудностей и проблем отгораживает, от тех же самых учителей и их наказаний…
Охранительную систему эту смышлёные ребятишки на себе быстро почувствовали: вундеркиндами слыли не зря. И понимание истинного положения дел в новой школе не очень-то стимулировало поэтому их образовательную активность; как не стимулировала её ни в малейшей степени и чрезмерная загруженность интернатовского двухкорпусного общежития, вероятно рассчитанного первоначально на куда меньшее количество жильцов.
---------------------------------------------------------
(*) И ещё здесь заметим по ходу дела, раз уж про жилищные условия зашёл вопрос, что человеческое общежитие во все времена было и остаётся штукой коварной и малоприятной. Уже тем, хотя бы, что неотвратимо и безжалостно подчиняет волю отдельно взятого индивида своей коллективной воле, нивелирует и размазывает её, низводит до такого предела, за которым уже теряется личность, за которым гуляют “стада”. Чем крупнее и разношерстнее людская масса, собранная под одной крышей, - тем сильнее и жёстче влияние её, способное перемолоть-перетереть любого; превратить его - изначально самобытного и яркого человечка, от рождения “сучковатого” и “угловатого” - в говорящее, гладко “оструганное” существо, тупое, безликое и безвольное, лишённое всякой индивидуальности.
В общежития можно собираться на время для решения глобальных задач: войны выигрывать, например, гигантские заводы и плотины с каналами строить, ликвидировать последствия катастроф, - но долго в общежитии жить нельзя. И уж совсем невозможно в нём заниматься творчеством.
Творчество - сугубо индивидуальный процесс, непостижимо и невероятно тонкий, необходимо требующий тишины, покоя полного, полной сосредоточенности. Требующий того, одним словом, против чего выступает активно и с чем всегда так яростно борется коллектив. Тишина, покой, одиночество просто обязаны быть, ввиду этого, непременными атрибутами любого учебного заведения, претендующего на роль элитарного. И охраняться там самым строгим и самым жёстким образом.
Это прекрасно понимали, судя по результатам, в XVIII-ом веке в Благородном пансионе Хераскова М.М., где и комнаты отдельные пансионерам предоставлялись, и воспитатели личные, и индивидуальные на год планы. И совсем не понимали, похоже, в веке XX-ом в интернате академика Колмогорова, не желали понимать: создавали интернат для галочки, для славы личной и обогащения.
Забитые до отказа комнаты обоих интернатовских корпусов, и полная бесконтрольность учащихся со стороны администрации школы - яркое тому подтверждение…
----------------------------------------------------------
По прошествии первых недель новобранцы-девятиклассники, вволю набегавшиеся по Москве и перезнакомившиеся друг с другом, и даже уже успевшие соседям по комнате поднадоесть, а кое с кем и перессориться-переругаться, - девятиклассники всё же начали понемногу втягиваться в учёбу. Библиотеку принялись посещать и читальные залы, больше обращать внимания на заданный на дом материал. Однако же, делали они это всё равно не так, как того от них требовалось и как ещё недавно совсем они занимались дома - не так старательно и продуктивно, и целеустремлённо, главное. Любая шалость или забава чья-то, которым не видно было конца, или придуманная кем-то игра надолго притягивали их внимание и, соответственно, выбивали из колеи, из учебного ритма. Дети мгновенно вписывались в забаву-игру и сразу же забывали про планы собственные и намерения, про набранные в огромном количестве книги, которые в тумбочках каждого принуждены были подолгу лежать не раскрытыми и не прочитанными - часа ждать своего, как и самого хозяина непутёвого…
50
Жизнь нашего героя Стеблова в новой школе, которого мы вынужденно оставили и к которому теперь возвращаемся, передохнув, мало чем отличалась от жизни большинства его сверстников, приехавших в интернат вместе с ним. И первый в столице месяц, конкретно если, по существу, он также ошалело пробегал по Москве в сопровождении школьный друзей: знакомился со столицей жарко, красотами её любовался, масштабом и достопримечательностями. Возвращался в общагу поздно, как правило, к ужину. А поужинав, он в свою комнату бодро шёл с твёрдым намерением в оставшееся до отбоя время заняться-таки, наконец, уроками и пройденным в школе материалом.
Намерения эти, однако ж, серьёзные и искренние всегда, на глазах рассыпались и исчезали, как только он порог 201 комнаты переступал, в которой его поджидали отужинавшие и отдохнувшие от дневной беготни товарищи.
И начинались меж ними сразу же забавы и состязания детские, в число которых входили волейбольные и баскетбольные игры в спортзале, который сутками не закрывался на радость всем, различные рукопашные схватки, армреслинг и отжимания - это уже в самой комнате, если в спортзал не охота было идти. А также нешуточные битвы подушками - шумные, жёсткие, порою и вовсе жестокие, - которые останавливал только погашенный в общежитии свет да строгие окрики дежуривших воспитателей, заставлявшие разбушевавшихся молодые парней умерять свой воинственный пыл и успокаиваться.
Вознёй разгорячённые дети, раскрасневшиеся, растерзанные, взмокшие, разбирали тогда постели с неудовольствием, умывались наспех, чистили зубы и быстренько укладывались спать. Но ещё долго не смолкали в комнатах их приглушённые голоса, возбуждённо доказывающие что-то друг другу, кого-то громящие и ниспровергающие - если и не на деле, то на словах.
Заводной и от природы азартный, физически хорошо развитый Вадик был непременным и едва ли не главным участником всех этих состязаний и битв, в которых он неизменно одерживал верх, выходил победителем над своими менее развитыми погодками. Победы радовали его, естественно, возбуждали и поднимали в собственных глазах, дразнили и тешили, плюс ко всему, его было угасшее уже спортивное самолюбие... Но, одновременно, они решительно перечёркивали учёбу, до которой не доходили руки, на которую у него не оставалось ни времени, ни сил. Он ложился спать в первый месяц, не сделав фактически ничего; и наутро так и шёл ни с чем на очередные в школе занятия…
51
Так вот беспутно и бесполезно, с нулевым результатом, по сути, и пустым же образовательным багажом, прошли-пролетели у него первые самостоятельные московские недели. И длился тот его интернатовский карнавал до тех пор, пока не наступило отрезвление, и совесть пока криком кричать не принялась - звать к дисциплине, к работе.
Отрезвление постепенно наступало у всех: это - дело понятное и естественное для ответственных и трудолюбивых детей, какими пансионеры в общей массе своей и были. У Вадика оно началось в октябре, когда с деревьев последняя листва облетела, и от этого уныло и неприглядно стало на улице - холодно, одиноко, пустынно. Осенняя
