родине, не единожды перечитывая, уединяясь, присланный из Москвы проспект, - и этот его негатив от спецшколы день ото дня только усиливался и разрастался. То территория и Главное здание Университета, наоборот, величественным видом и масштабом прямо-таки космическим затмили и переплюнули все его самые восторженные мечты и самые фантастические представления.
Выйдя из автобуса на одну остановку раньше (не на улице Лебедева, как советовал ему физрук, а на улице Менделеева) и прошествовав пешим порядком по яблоне-липовым университетским аллеям в сторону легкоатлетического манежа, Вадик не переставал поражаться на каждом шагу окружавшей его со всех сторон красоте, величию рукотворному, царскому. Он видел, как бережно, умно и умело всё было продумано, спланировано и рассажено вокруг, с какой любовью вскопано, подстрижено и прополото. Ни одного дикого места не встретил он по дороге, ни одного загаженного или заросшего, забытого человеком угла, - а ведь территория, по которой он шёл, занимала гектары… Но, не взирая на гигантские площади, всё было старательно прибрано тут и подметено, окучено, возделано и по-хозяйски полито; везде, куда ни зайди и ни посмотри пристально и дотошно, безраздельно господствовали симметрия безукоризненная, порядок и чистота, и пейзажи божественные, ни с чем несравнимые, сражавшие наповал любого, по причине, беспричинно ли попадавшего в эти Богом обласканные места, эти воистину райские кущи.
А какие деревья возвышались вокруг, какие диковинные произрастали кустарники! Вадик не встретил на всём пути - как ни вглядывался, ни искал усердно - ни одной осинки корявой или уродца-тополя - деревьев холодных, презренных, ядовито-паразитических, вытягивающих из человека тепло, силу жизни в нём убивающих. Как и ни одной вонючей акации не увидел или калины горькой, ни одного кустика бестолковой кладбищенской бузины с её тошнотворным и мерзким запахом, и такими же мерзкими плодами. Всё сплошь жасмин да миндаль благородные, да вишня, сирень, базилик, ерика, ирга с барбарисом и жимолостью, вечнозелёные вереск и розмарин красовались на всём пути, да кормилицы-яблоньки разных сортов длинными широкими рядами выстроились по аллеям с добродушными целительницами-липками и грушами в обнимку. А за ними скромненько расположились берёзки-девушки, белые и чистые как на выданье, “волосы” на ветру распушившие, окружённые, как и положено, как природою-матушкой заведено, каштанами знойными, южными, да широколиственными красавцами-клёнами, известными франтами и ловеласами, средь которых, как грозные сторожа, возвышались то там, то тут могучие серебристые ели. Представить - и то было страшно, что тут весной круглосуточно делалось, как всё благоухало вокруг и цвело, звенело, кружилось, пело, утопало в счастье и любви! - если и осенью тут было пройти нельзя, от восхищения и запахов не зажмурившись! Природная чарующая Красота простиралась вокруг на всём пути следования Стеблова, Божья немеркнущая благодать, ниспосланная за здорово живёшь забредшему сюда человеку!…
А уж когда Вадик вплотную к Главному зданию подошёл и в фасад его гранитно-мраморный глазами словно в скалу упёрся, - тут он и вовсе обмяк и опешил, духом до земли упал, раздавленный размерами, мощью и архитектурным изысканным великолепием вознёсшегося перед ним желтовато-каменного исполина. Он только и сумел в тот момент, что голову вверх задрать и взглядом восторженным за далёкий золотистый шпиль ухватиться, да от удивления широко рот разинуть, точь-в-точь как это делают маленькие пацаны. И потом замереть на какое-то время в таком предельно-восторженном положении, живым истуканом застыть, всё пытаясь и не имея сил передумать-переварить свалившиеся на него впечатления.
Рукотворная мощь возвышавшейся перед ним громадины столь велика была и столь впечатляюще-необъятна, так стремительно и так легко уносился ввысь сверкающий шпиль университетский, цеплявшийся своей оконечностью - советским золотым гербом - за облака, за самоё Солнце даже, при этом сливаясь в ослепительном блеске с ним и даже будто соперничая, - что у Вадика от переполнившего его восторга голова закружилась так, что он, зашатавшийся, едва не упал на землю… После чего, испуганный, истомлённый и обессиленный, он голову ниц опустил - и долго стоял, не двигаясь и не шевелясь, и ничего в ту минуту не соображая от счастья…
Так он стоял и дурел от избытка чувств потом всякий раз, когда Судьба приводила его на Ленинские горы, к Главному зданию МГУ на свидание. И чувства, овладевавшие им в те минуты, были практически одинаковые: тот же безудержный, безумный восторг - и полное от него душевное истощение и изнеможение…
65
Второе, что глубоко потрясло Стеблова в тот незабываемый для него день, был, конечно же, сам манеж, располагавшийся за университетскими спортплощадками, по соседству с гуманитарным корпусом. Переступив осторожно его порог, вестибюль перейдя стеклянный, Вадик оказался внутри огромного стадиона - чистого, просторного, светлого, прекрасно обустроенного и оборудованного по последнему образцу, не меньшего по размерам того, что был выстроен не так давно и у них на родине, но только надёжно спрятанного ещё от снега и от дождей могучей эллипсоидно-образной крышей. На стадионе том, в котором прыгали, бегали, метали и кувыркались в тот момент сотни счастливых юношей и девушек различных национальностей и возрастов, могли бы разместиться, кажется, все школьники родного города Вадика, включая и его прежних товарищей-спортсменов. Им всем хватило бы места здесь, беговых дорожек и турников, ям прыжковых, снарядов… И им не нужно было бы месить по нескольку месяцев кряду весенне-осеннюю грязь: жирную, вязкую, непролазную, портящую провинциальным детишкам жизнь, мешающую полноценно тренироваться, - не нужно было бы по утрам смотреть в окно настороженно - следить за капризной погодой. В манеже им было бы уютно и комфортно круглый год, они могли бы показывать здесь приличные результаты…
Такие вот приблизительно мысли посетили героя нашего в тот момент, когда он, осторожно ступая по каучуковому покрытию манежа, шествовал вглубь его, по дороге выискивая глазами рекомендованного ему тренера - Башлыкова Юрия Ивановича. «Как увидишь там самого красивого мужика, - держал он постоянно в памяти напутственные слова Берзина, сказанные тем накануне поездки, - так сразу и дуй к нему знакомиться. Это и будет Юрка Башлыков - мой корешок старинный. Он ещё в молодости, - потупившись, напоследок завистливо добавил Исаак Аронович, - писанным красавчиком был: все девчонки-однокашницы наши по нему на корню сохли».
Берзинского "корешка" Вадик увидел быстро: как только на середину манежа прошёл и остановился возле огромной гимнастической стенки, на которой качали пресс несколько тренировавшихся в тот вечер студентов. Юрий Иванович, которого умело описал физрук, стоял на краю дальней от входа прыжковой ямы, до краёв заполненной кусками разноцветного поролона, и что-то подсказывал энергично бегавшему там со штангою на плечах белокурому крепкому парню - вероятно, своему ученику.
"Он, наверное!" - с дрожью подумал Вадик, впиваясь глазами в статного красавца-тренера, одетого в дорогой спортивный костюм и такие же дорогие кроссовки, и тут же опять воскресил в памяти недавние слова учителя физкультуры про неподражаемую красоту его институтского дружка, в справедливости которых теперь он и сам мог воочию убедиться.
Дружок Исаака Ароновича был и вправду очень красив. Был великолепен даже своей природной физической мощью, здоровьем феноменальным, за версту различимым, что так и пёрло из него через край тестом перебродившим. Да ещё и помножено было, плюс ко всему, на безукоризненную стать и почти идеальные пропорции его фигуры, которые, как известно, не купишь, не приобретёшь, не накачаешь и за целую жизнь никакими долгими тренировками и упражнениями. Удивительно ладно скроен был этот изящный, в полном соку мужчина и по-настоящему крепко сшит: хоть портреты с него садись и пиши; или ваяй всяк желающий музейных мраморных богов и современных героев спорта. Он воистину являл собой эталон мужика - поэтому сразу же и притягивал к себе внимание. Взглянешь на такого вот здоровьем пышущего богатыря-счастливчика раз - пусть даже и мельком, едва приметно, - и с замиранием сердца подумаешь: "да-а-а, хорош, чертяка! хорош!"… И не усомнишься потом уже никогда в том своём первом предельно-восторженном впечатлении, что в память врежется навсегда светлой зарубкой-отметиной.
Мышкой замерев у стены и невольно принявшись рассматривать Башлыкова пристальным и предельно восторженным взглядом, Вадик сумел разглядеть и понять сквозь разделявшее их пространство, что ростом Юрий Иванович был под метр девяносто, наверное, то есть на голову выше его самого, был энергичен и резок в движениях, как и подобает настоящему спринтеру, участнику Олимпиады; что имел великолепнейшую шевелюру из тёмных послушных волос, разлетавшихся на его голове во все стороны большими волнистыми прядями.
"Красавец!" - машинально подумал тогда и Стеблов вслед за учителем Берзиным, не сводивший ни на секунду глаз с первого своего, вживую увиденного олимпийца, “зэмээса” к тому же, бывшего члена сборной СССР, невольно влюбляясь в него, заочно им как личностью очаровываясь. Красивее спортсменов-мужчин он ни разу и не видел ещё: в городке их крохотном, по крайней мере, таких на его памяти не водилось…
66
А Юрий Иванович, между тем, закончив наставлять белокурого паренька, от ямы поролоновой отошёл и направился не спеша в центр манежа: как раз по направлению стоявшего у гимнастической стенки Вадика. И Стеблов через короткое время получил прекрасную возможность рассмотреть уже и его лицо, немножечко широковатое, на первый взгляд, и простое, но очень и очень доброе.
И смуглое крупное лицо Башлыкова с яркими, отчётливо выраженными чертами понравилось ему - гладкое, ухоженное, лоснящееся от бритья и крема и не изуродованное наростами кожными, прыщами и бородавками, которое украшали большие карие глаза, светившиеся праздником и жизнелюбием. Понравились губы тренера средней величины, плотно прижатые друг к другу и волю хозяйскую отлично передававшие; его широкие азиатские скулы, доходившие до мочек ушей, с ними почти сраставшиеся. Словом, это было красивое, приметное, волевое лицо целеустремлённого и себе цену знающего человека - Мужчины, Красавца и Воина! - излучавшего всем видом, манерами и уверенной и твёрдой походкой неистребимую силу внутреннюю, благородство душевное и простоту. Не ту, что хуже воровства любого - нет; а ту, как раз, что на природной доброжелательности основана, вере глубинной, русской, и на любви…
67
Неподалёку от гимнастической стенки, у которой притаился Стеблов, стоял пустой письменный стол, которым пользовались время от времени университетские физруки и тренеры центральной секции для заполнения студенческих зачёток и ведомостей; и для ведения протоколов легкоатлетических соревнований ещё, что регулярно тут проводились. К нему-то и направился Башлыков, возле него и остановился
