никого из ребят не было. И апеллировать или претензии предъявлять не к кому было. Да и не хотелось, по правде сказать: ведь товарищи и не обязаны были, если уж строго их начать разбирать, таскать ему тот злополучный ужин, не обязаны были нянчиться с ним, помогать. У них о самих себе голова болела. И правильно.
Вадик всё это тогда быстро понял, принял к сведению, переварил в душе, а, поняв и переварив, настроил себя на то - не расстраиваясь особо и ни на кого не злясь, - что более не станет обращаться за помощью ни к кому. И что три дня в неделю теперь, когда он в Университете будет, вечернюю кашу с чаем он хлебом чёрным заменит, с обеда и завтрака припасённым, божественный вкус которого в те вечера он, может, впервые по-настоящему и почувствовал…
75
Легкоатлетические занятия в секции поставили перед Стебловым и другую нешуточную проблему, куда более важную и острую для него, чем даже и регулярные пропуски ужина. Проблема эта в том состояла, что, возвратившись с утомительных тренировок вечером, в которых он выкладывался по максимуму, стараясь не ударить в грязь лицом и не отстать от занимавшихся рядом студентов, Вадик потом уже не мог заставить себя, как ни пытался, полноценно работать умственно: читать, решать, конспектировать и анализировать. Какие конспекты и книги, какие задачи! - когда у него по приезде домой всё ныло и болело так, что порою тяжело было даже и с койки лишний разок подняться, даже и присесть на ней, в коридор выйти умыться!... Хотелось только вытянуться на кровати в струну, одеревенелые ноги задравши кверху, прикрыть глаза полотенцем - и задремать в таком положении до утра: дать отдохнуть и расслабиться натруженному за день телу.
Заставить же себя после этого встать и отправиться в читальный зал, сесть там за письменный стол, за книги и задачи какие-то было мукою для него, малолетки, серьёзным волевым испытанием.
И хотя он, всё ж таки, делал это через какое-то время - поднимался с постели со стоном, с болезненными гримасами на лице, набирал тетрадей и книг под мышку и уныло брёл потом с ними на гудящих сбитых ногах в учебный корпус, место там занимал как порядочный, учебники и конспекты перед собой делово раскладывал, открывал их и листал машинально и тупо... Но, однако ж, настроить себя на занятия в душных читалках, на полноценную работу творческую он уже не мог, как ни пытался: воля ему здесь отказывала.
В такие дни и часы он только перелистывал тупо пухлые книжки из конца в конец, теребил без толку конспекты и на голове волосы, зевал, вздыхал тяжело… и украдкой посматривал на часы раз за разом - дожидался заветной “отбойной” отметки, официальной команды ко сну. Запомнить что-нибудь из прочитанного, порешать или же заучить он был решительно не в состоянии. Физических сил на это у него уже не имелось в наличие…
«Получается, что я сюда не учиться, а лёгкой атлетикой заниматься приехал; не в математический, а в спортивный интернат поступил, - под конец первой четверти с горькой иронией принялся он сам над собой шутить, когда в очередной раз возвращался ни с чем из читального зала перед отбоем и пусть робко, но сознавал уже в те минуты тягостные всю абсурдность и нелепицу создавшегося положения. - То тренируюсь в манеже до одури, то отлёживаюсь потом, прихожу в себя, готовлюсь к следующим тренировкам. А до всего остального руки уже не доходят… И на уроках утром соображать перестал: как пень за партой сижу, - и вечером мозги не работают… Так я совсем скоро учёбу заброшу, на спорт переключусь…»
Мысли такие нелицеприятные впервые посетили Вадика в конце октября. В ноябре они укрепились только. А в декабре Вадик уже отчётливо осознал, ощутил это всем телом, всем существом уставшим, что большого он дурака свалял, ввязавшись в авантюрную затею со спортом. Он ясно понял, проучившись в интернате две четверти, что регулярные тренировки здорово мешают ему, становятся для него обузой, ношей тяжёлой, почти ломовой, которую нести достойно сил уже не хватает; понял, что нужно прекращать их, приостанавливать побыстрей, уходить с головой в учёбу.
Но прекратить тренироваться означало бы для него сдаться, прилюдно поднять руки вверх и показать всем - и в школе, и в Университете, - что слабак он оказался, дерьмо собачье на проверку, презренный слизняк и мокрица; что предложенных нагрузок не выдержал - именно так! - и надежд и доверия не оправдал, возложенных на него учителем физкультуры и тренером… А это было для него выше сил, было противно всему естеству и всему его складу внутреннему…
Было и ещё одно обстоятельство, которое останавливало его от резких движений, невидимой нитью к манежу привязывало, а то и целым жгутом. Прекращение тренировок автоматически расторгало бы установившиеся у него добрые отношения с Башлыковым - замечательным человеком, спортсменом и тренером, которого Вадик, быть может, более всех уважал и ценил в ту пору в Москве, крепко успел полюбить за несколько месяцев, к которому искренне привязался. Расстаться с ним было Вадику тяжело, - но тяжело было и не расстаться.
Ездить к Юрию Ивановичу просто так раз или два в неделю, без тренировок, - чтобы посидеть пять минут в сторонке да посмотреть на него, по душам с ним поговорить-потрепаться при случае, желания жить и учиться от него почерпнуть, - нет, это было бы пошло и глупо, и совсем по-детски, как ни крути. Но ещё глупее, преступнее во сто крат было бы продолжать изводить себя еженедельно на беговой дорожке, бездарно транжирить время и силы там, имея конечной целью вступительные через полтора года экзамены на мехмате…
Получался заколдованный круг у Стеблова - болезненный и бестолковый, - из которого он не видел выхода…
76
На свои места всё расставил тогда наступивший Новый год и последовавшие сразу за ним двухнедельные школьные каникулы.
Перед Новым годом Стеблов заехал в манеж и, не раздеваясь, тепло простился там с Башлыковым, сказал, что уезжает домой, на отдых к родителям.
«Правильно делаешь, молодец! Отдохнуть надо! - похвалил его тогда Юрий Иванович. - Езжай, отоспись там как следует, погуляй, отъешься на домашних харчах, - а то вон как тут исхудал за две четверти… А потом мы с тобой опять работать начнём: дел впереди много. Весна уже не за горами - самое для нас, бегунов, время!... На улицу все переберёмся: там - хорошо, там - солнышко!» - добавил он напоследок и на прощание крепко, от всей души, пожал протянутую Вадиком руку.
Они расстались вечером 30-го декабря, а уже на следующее утро Вадик покинул Москву, держа путь на родину, к дому родительскому, к семье, по которой он ужасно соскучился… Дома, однако, он полноценно и безмятежно всего только одну неделю и отдыхал, семь коротеньких дней январских. Вторую же половину отпущенных зимних четырнадцатидневных каникул он заметно занервничал и напрягся душой: перестал спать крепко, есть сытно, спокойно с родственниками общаться, по парку гулять с удовольствием, что очень всегда любил. Все эти домашние прелести и семейный комфорт, и уют как палкой дубовой перешибали ежедневные и ежевечерние мысли, каруселью огненной в его голове закрутившиеся. Москва уже виделась и снилась ему: интернат, манеж, красавец-тренер московский…
«Надо всё же решить для себя, пока время есть, зачем я туда поеду? - напряжённо уже думал он по ночам, укутавшись с головой тяжёлым родительским одеялом. - Чтобы спортсменом великим стать? или всё же - учёным?... Юрий Иванович - мужик отличный, золотой, прямо скажем, мужик! Я никогда ещё и не видел прежде таких красивых и добрых людей! таких, как скала, надёжных!... Но если я все силы брошу сейчас на спорт и тренировки, на те же соревнования весной, как он того требует, - то я с гарантией провалю на следующий год вступительные в МГУ экзамены: это можно совершенно точно предположить - даже и без гадалки… И придётся мне тогда говорить “прощай” и Москве самой, и Университету… и тому же Юрию Ивановичу и секции его… Жалко это будет делать - до слёз. Жалко и обидно… А если я поступлю - как того очень хочу, как мечтаю - в Университет, тогда и Юрий Иванович от меня никуда не денется. Опять с ним тогда встретимся - уже на равных, в качестве студента, - и опять тренироваться начнём. И будем это делать спокойно и грамотно, без истерии и суеты, не думая уже о завтрашнем дне, о предстоящих конкурсных экзаменах… Но для этого требуется поступить, обязательно поступить на следующий год на мехмат! - это просто жизненно необходимо сделать!… А значит необходимо работать, усиленно работать уже сейчас: сидеть - и пыхтеть безвылазно в читальном зале… И чем долее я там посижу, чем больше конкурсных задач прорешаю, - тем легче мне на вступительных экзаменах будет. Это - и непременное условие, и очевидный факт, который невозможно оспорить…»
Думая так ежевечернее и еженощно, беспокойно с боку на бок на родительской койке крутясь - старенькой, узкой, скрипучей, от времени продавленной глубоко, но всё равно такой мягкой, родной и желанной, до боли знакомой по прежним детским годам, очень тёплой, очень уютной, с которой по утрам ему не хотелось и подниматься, - Вадик всё ближе и ближе в те дни пододвигался к мысли, суть которой он сам же и сформулировал для себя, в итоге, перед отъездом в Москву, 10-го января нового календарного года:
«Легкоатлетическую секцию нужно бросать - всенепременно. Прекращать в манеж три раза в неделю мотаться - силёнки последние отдавать на дорожках и переездах в транспорте. Манеж и спорт подождут пока, подождёт и Юрий Иванович… Сейчас самое главное для меня - предстоящие экзамены в Университет. Вот и нужно на них настраиваться, об них одних каждый день печалиться и горевать, голову забивать ими… Всё остальное - не главное, остальным я займусь потом, когда придёт время…»
77
Перечисленные факты не полностью, но достаточно точно описывают и характеризуют то, как жил-поживал в Москве, в спецшколе столичной, Вадик Стеблов, как он учился там, проводил свой досуг и личное послеобеденное время, отчаянно постигал науки мудрёные, математические, обламывал зубы и силы об них, дуриком гробил здоровье. Всю дорогу он нещадно гнал себя, торопил, пытался за год объять необъятное: и книги рекомендованные, толстые прочитать, понять и запомнить их крепко-накрепко; и задачи перерешать одним махом, а заодно с ними - и все проблемы научные, актуальные и животрепещущие; и английский самостоятельно изучить (который ему сто лет был не нужен!); и журналов перелистать и просмотреть ворох, освоить содержимое их… А в промежутках успеть ещё и по красавице-Москве помотаться, полюбоваться и подивиться ею, порадоваться за неё.
Да и с друзьями новыми в 201-й комнате ему подурачиться-посидеть хотелось - похвальбу их красочную послушать, самому чем-нибудь этаким похвастаться или что-то особенное соврать; а потом ещё и на тренировку в манеж успеть съездить, и там пару часиков себя на дорожке усердно погонять-попарить.
«Быстрее, быстрее… быстрее!» - было главным его девизом, главным правилом мозговым, незыблемой волевой установкой, которым он неукоснительно следовал изо дня в день, которым безоговорочно подчинялся… И всё равно он был недоволен собой, как к врагу сам к себе относился: за память малую и скудный
