Подмечая все эти хитрости и уловки и, одновременно, о дружеских отношениях с молодой раздатчицей памятуя, голодный Вадик, подойдя к подносу, попытался нервно и неловко как-то - как плутишка низкого пошиба! или щипачь-стажёр! - нанизать и себе на вилку несколько драгоценных кусков и побыстрей их потом положить в тарелку; а для верности ещё и хлебом прикрыть, от посторонних глаз подальше… Но рука его правая, как назло, пуще прежнего задрожала, задёргалась в последний момент, не послушалась, вилку как следует не удержала. Куски колбасы, которые он в спешке выбрал и наколоть попытался, сопротивляясь, сорвались обратно в поднос; да ещё и разлетелись там во все стороны, так что их было уже не собрать. Нужно было подбирать и нанизывать новые… Краснея и волнуясь, Вадик повторил попытку несколько верхних кусков нанизать, но колбаса опять не послушалась дрожащей руки его, сорвалась… И, раздосадованный и обозлённый уже окончательно, он тогда в третий раз вилку в поднос направил…
В очереди из-за этого произошёл лёгкий сбой, привлёкший внимание молодухи-раздатчицы.
- Куда берёшь столько?! Положи на место! - развернувшись вполоборота и заметив всё, не задумываясь, как на врага, гаркнула она на Стеблова низким утробным голосом, который Вадик услышал тогда первый раз и который неприятно поразил его своей суровой грубостью, личику её миловидному не соответствовавшей совсем.
Он вздрогнул от неожиданности, залился краской стыда вперемешку с досадой, засуетился в очереди волчком, испуганно всем телом дёрнулся… И вилка выпала из его рук, слетела со звоном на пол, что только усилило переполох, увеличило толкотню у раздачи.
Послышались голоса за спиной: «Чего ты там застыл-то, Вадик? Уснул что ли? Давай получай быстрей и отходи. Нам тоже есть хочется».
Понимая, что создаёт толчею и другим подойти мешает, он быстро нагнулся, вилку с пола поднял, смахнул грязь с неё. После чего, выпрямившись, взял из рук поварихи свою порцию каши. Потом развернулся резко и ошалело, не соображая уже ничего и ни на кого не глядя, стыдливо пряча глаза, и быстро пошёл к своему столу в центре зала. Он буквально сгорал тогда от стыда и обиды жгучей, и только за столом заметил, что так и не взял, в итоге, положенную ему порцию деликатеса.
«Бог с ней, - досадливо поморщившись, подумал он с горечью и почти со слезами. - Обойдусь без её колбасы. Пусть она сама её лопает, дура».
Возвращаться после такого позорного окрика назад, к прежней своей обожательнице, объясняться и оправдываться перед ней на глазах товарищей, кусок колбасы у неё как милостыню выпрашивать ему совсем не хотелось…
Больше он с того дня за добавкой в столовой не ходил ни разу и на краснощёкую общепитовскую молодуху старался уже не глядеть; даже и садился в зале с тех пор спиною к её желанному ещё совсем недавно окошку. Декабрьская копчёная колбаса, так им и не попробованная, дорого ему обошлась: именно после неё начались у Стеблова в Москве уже нешуточные проблемы с питанием, занимавшие в списке свалившихся на него на чужбине проблем не самое последнее место…
94
Напоследок здесь надо сказать, в качестве дополнения, что проблема полноценного и качественного питания существовала в интернате не для него одного: большинство его товарищей-одногодков не наедались досыта в новой школе, и им необходимо требовались здесь дополнительные подкормка и подпитка. Одноклассники Вадика, в основной массе своей, решали эту проблему просто: шли вечером в ближайший к ним гастроном и покупали себе там еды по вкусу, дополняя ею потом нежирный интернатовский рацион, скудные харчи общепитовские. Они могли себе это позволить сделать, имея богатых отцов, отцов-военных в основном, что были в Советском Союзе в чести и большом почёте: деньжищи от государства получали немереные, вещевое довольствие и обильные продовольственные пайки. Были отцы - доктора и кандидаты наук; были партийные и государственные служащие. Для них для всех ежемесячно за ребёнка сорок рублей платить было совсем не сложно, не сложно было бы платить и вдвое большую сумму.
Оттого-то детишки их и жили в Москве припеваючи; потому и чувствовали себя в интернате как в раю, всем были всегда довольны…
У Стеблова Вадика толстосума-попаши не было, к сожалению, что кормил бы на свои умопомрачительные заработки всю семью, да ещё и освободил бы жену от ежедневной тяжкой работы. И как ни крутился отец с четырьмя классами и “ремеслухой” всю жизнь, жилы из себя ни тянул ежедневно, стараясь всё и везде успеть, - получал он всё равно до обидного мало. И жена поэтому всегда работала у него: из нищеты вытягивать семью помогала. За сорок интернатовских рублей, что за сына в Москву отсылались, матушка Вадика месяц целый горбила, или - почти месяц: шестьдесят два рубля получала она всего - деньги, что и говорить, смешные, что слезами легче б было назвать, а не зарплатой.
Вадик помнил об этом всегда, переживал за родителей очень, жалел их. И потому просить дома денег ещё и на дополнительные себе расходы у него б не повернулся язык! - отсох бы и отвалился скорее! Слишком он любил семью свою, был к ним ко всем душой, всем сердцем привязан, чтобы так откровенно и так беззастенчиво жить за их скромный счёт, получать для себя одного из общего котла излишки.
Он пошёл в интернате по другому пути, по-своему решил вопрос с хлебом насущным - традиционным, можно сказать, способом: стал зарабатывать этот хлеб самостоятельно, и себя им потом кормить. Что и позволило ему на чужбине выжить, не умереть с голодухи.
Голь перекатная на выдумки и уловки очень хитра; была хитра - хитра и будет. Потому что голодный желудок голове покоя не даст: расшевелит её, природную ленивицу, обязательно, усердно думать заставит, варианты покушать искать.
Вот и с героем нашим нечто похожее произошло: к весне одичавший и отощавший Стеблов решил в Москве исхитриться, лазейку для себя к интернатовской кормушке проделать. И заключалась та его хитрость в следующем. По вечерам к ним в школу четыре раза в неделю приезжала машина с хлебом, которую необходимо было постоянно кому-то встречать и разгружать. Рабочих на такое мероприятие в школе предусмотрено не было: разгружали привезённый хлеб всё те же ученики. И делали они это по очереди, с большой неохотой, нытьём, постоянной руганью и перепалками, стараясь разными способами от хлебной повинности увильнуть, из-за чего в интернате неоднократно вспыхивали скандалы.
Так вот, прознавший про такое положение дел Вадик, сам ту машину поразгружав, решил исправить очевидную недоработку администрации и добровольно сделаться грузчиком. Причём - на постоянной основе, чем вызвал у руководителей интерната один лишь немой восторг, граничивший с недоумением.
Разгружать целую машину тяжело одному: как ни крути и ни хитри, помощники требуются. И он, предварительно переговорив с кем надо, сагитировав особо ленивых и сомневающихся, быстренько сколотил бригаду из таких же нищих и голодных парней как сам, с которыми по разрешению директора и начал бегать к девяти часам вечера в столовую: поджидать там хлебный фургон. Разгрузив его минут за сорок, хлеб в хранилище перетаскав, каждый член бригады на законной основе - директор так разрешил - мог себе взять за это по паре душистых батонов, даже самых дорогих и вкусных, аж целых 25 копеек стоивших, которые ещё час назад выпекались в печи и были с пылу, с жару что называется, и которые тут же и съедались дружно, не успевая даже остыть.
Батоны те горячие, трудовые, собственным потом политые и оттого питательные вдвойне, вдвойне желанные и дорогие, здорово выручали в Москве Стеблова и нищих друзей его. Не будь тогда их, запрети администрация ими расплачиваться, - положение некоторых воспитанников в интернате было бы совсем плачевным…
95
Систематические недоедания и недосыпания, помноженные на длительные умственные перегрузки, перенапряжение и бессонницу, и вечное недовольство собой к тому в конце концов привели, что Вадик неврастению себе в Москве заработал в чистом виде, на почве которой его прежняя болезнь обнажилась и зацвела, по дурости им два года назад подцепленная, которую домашние врачи-невропатологи по горячим следам быстро тогда заглушили, пациенту юному помогли. И низкий им поклон за это… А произошло тогда вот что.
Только-только закончивший седьмой класс Вадик поехал в июне-месяце на свеклу в составе школьного сельхозотряда, о чём подробно уже писалось в первой главе. И там, живя две недели в палатке, он щёку себе застудил - лицевой нерв её. Потому что спал на краю, щекой в сырую землю уткнувшись. А палатка на самом проходе стояла, на сквозняке, в эпицентре которого и оказался Вадик.
Тот сквозняк он ощущал по ночам, разумеется, шуршавший рядышком “ручейком” холодным. Да ещё и ледяной мягкой “кисточкой” щекотавший губы ему, лоб, веки, нос. Но при этом он радовался, дурачок, блаженствовал даже, и ещё больше под него и прохладу его освежающую подставлялся - воздухом вроде как дышал. И не предавал по молодости сквозняку никакого угрожающего значения. До тех пор не предавал, пока не задёргалась его застуженная однажды ночью щека болезненно-нервным тиком, пока не перекосило, не повело на сторону её.
Это произошло уже в самом конце отведённого на работы срока: после сильнейшей бури, что разыгралась в лесу, проливного дождя и холода, - и можно было бы, наверное, доработать ему до конца смены, чтобы потом вернуться в город вместе со всеми и шума лишнего не поднимать, лишней паники. Но начальник сельхозотряда, их школьный преподаватель труда, не желая брать на себя ответственность, быстренько тогда отправил Стеблова домой с первой приехавшей к ним машиной, чем только составил дурную славу ему, сплетни пустил по школе ненужные, пересуды с домыслами.
Увидав, как у вернувшегося из лагеря сына некрасиво дёргается при разговоре застуженная щека: тащит, омертвелая, левый глаз за собой, становящийся огромным как у циклопа, безобразит и кривит лицо на каждом слове, - родители перепугались не на шутку и повели его, бедолагу, в больницу. И там местные врачи из неврологического отделения так же быстро диагноз поставили: застужение лицевого нерва, - и оперативно начали лечить болезнь. Кварцевым прогреванием лечили, массажем и чем-то ещё; а также и входившим тогда в моду иглоукалыванием.
Оперативное вмешательство врачей и сестёр, их старания искренние и профессионализм, и предельная в данном конкретном случае заинтересованность: пациент-то уж больно молод был: жалко им стало калекой его на всю жизнь оставлять, - всё это дало, в итоге, свои плоды, свои положительные результаты. И в школу через два месяца Вадик пришёл здоровым и гладким как раньше, крепким, загорелым, в себе уверенным пареньком. Так что про застуженную щёку его все быстренько и забыли.
Болезнь от него отступила дома. Казалось, что навсегда!…
96
В действительности же болезнь обманула всех и только спряталась ненадолго, гадина, только сделала вид, что сдалась, - чтобы сбить первую, самую мощную со стороны людей атаку. А спустя два года она опять вернулась, принимая уже крайние, уродливые формы, неприятные как для окружающих, так и для самого
