на три, на четыре балла больше, чем коренные москвичи, которым не нужны общежития и которых поэтому принимают почти что без конкурса.
«Так что не каждый из вас туда поступит, парни, - с ухмылкой говорили счастливые обладатели студенческих университетских билетов, когда-то вышедшие из интернатовских стен, - даже и не каждый второй. Процентов двадцать, не более, наших выпускников поступает в последнее время в Университет - знайте об этом!»
Слушая такое - подобные напутствия “ободряющие” и правду жизни, - Вадик морщился и холодел душой, бледнел испуганно, досадливо сжимал губы. И всегда вспоминал растерянно присланный ему год назад из Москвы рекламный проспект, в красках описывавший спецшколу и её “удивительные”, прямо-таки “сказочные” порядки. Особенно болезненно вспоминал он вступительную статью куратора Колмогорова, разумеется, заученную наизусть от многократного чтения, в которой тот уверял, чуть ли ни клялся даже, что создавал интернат с одной-единственной целью: помочь молодым провинциальным дарованиям побыстрее попасть в столицу, в Университет Московский. Чтобы якобы приблизить их уже с юных лет к Её Величеству Науке.
«…Практически все наши воспитанники поступают потом на мехмат и сразу же включаются там в серьёзную научную работу, - чёрным по белому писал академик-основатель в брошюре. - Им не требуется времени на раскачку, на овладение азами современной математики. Уже на первых курсах они - вполне сформировавшиеся учёные: целеустремлённые, волевые, грамотные…»
Красиво было написано, что и говорить! - ярко, талантливо, завлекательно. Разве ж забудешь такое когда! разве из памяти выкинешь! Хорошие были у Андрея Николаевича, по всему видать, рекламные журналисты на пристяжи или помощники, которые для него тексты готовили и потом подсовывали ему - на подпись... Читая подобные их обращения к детям страны и по простоте своей свято им веря до последней буквы, вдохновляясь и возбуждаясь ими, как спичка воспламеняясь от них, доверчивый и неискушённый Стеблов и решил тогда, в доме родном как за пазухой у Христа проживая (а вместе с ним наивно решили и его родители), что, поступив в интернат в восьмом классе, он автоматически уже как бы и в сам Университет поступает; что для питомцев прославленного советского академика А.Н.Колмогорова вступительных экзаменов в МГУ либо вообще не проводится, либо проводятся они чисто формально - внутри самой школы, где студентов будущих определяют местные учителя.
Так думалось и мечталось дома малолетке-Вадику - прирождённому идеалисту и фантазёру, - в такую несуразицу, глупость элементарную ему дома верилось всей душой. И так же точно думали и мечтали, и верили вместе с ним его отец и мать - люди взрослые, добрые, но малограмотные и малосведущие в подобного рода делах, увы, дававшие сыну добро на отъезд, на жизнь одинокую, самостоятельную…
Но они ошибались все, выдавая желаемое за действительность. И истинное положение дел в спецшколе было совсем не таким, каким оно описывалось в рекламе: и экзамены в Университет интернатовцам необходимо было сдавать на общих основаниях; и проценты их поступления туда на деле выходили уж очень скромными; да и с наукой всё обстояло не так просто, легко и радужно, опять-таки, как писалось и рекламировалось академиком и его помощниками в статье, - о чём теперь уже Вадик доподлинно мог судить на примере своих одноклассников, товарищей школьных, приехавших с ним в одно время учиться в Москву…
84
У Стеблова подобрался достаточно сильный класс, юными дарованиями богатый. Двенадцать его воспитанников из тридцати являлись участниками июльской Всесоюзной математической олимпиады, понимай: были победителями олимпиад областных, первыми математиками у себя на родине. Пятеро же из них и вовсе вернулись с главного интеллектуального школьного форума в СССР с дипломами первой и второй степени - стали победителями и призёрами общесоюзной олимпиады то есть, которая тогда даже выше Международной котировалась, где русские дети всех легко побеждали, увозили оттуда главные всегда призы. Из них, победителей и призёров этих, и формировалась в десятом классе сборная команда юных советских математиков для участия в ежегодных международных баталиях на территории стран социалистического содружества; они были интеллектуальным цветом молодой России, короной её золотой: их на мехмат без экзаменов принимали и не жалели потом.
Так вот, была среди этих пяти вундеркиндов и Галя Дерябкина - смуглая, плотная, пышноволосая красавица из Ростовской области, умница, каких поискать, добрейшая, светлейшая и нежнейшая душа, чистый ангел. Она набрала на Всесоюзной олимпиаде для восьмиклассников максимально-возможное количество баллов, пятьдесят, стала её абсолютной победительницей. Ну и пожелала, после сделанного ей прямо на награждении предложения, продолжить учёбу в Москве, в колмогоровском специнтернате, где её распределили в 9 “Б” класс, класс Вадика, который она своим двухлетним присутствием прославила на всю школу, учебные показатели которого высоко подняла.
В эту замечательную, божественно-прекрасную девушку Вадик влюбился сразу же - в первый день, как только её на уроках увидел, - настолько она собой была хороша и сочна, настолько для постороннего глаза привлекательна и аппетитна; как, к слову сказать, и большинство южанок, что возле самого моря под солнцем выросли! Только Дерябкина ещё и умна была, “тонка”, скромна, благородна! Была приветлива и добра со всеми, подчёркнуто-вежлива и воспитана! Да ещё и одевалась со вкусом, имея небедных родителей, у которых он бала единственная дочь… Поэтому-то сложно было парням-одноклассникам выстоять и не влюбиться в такую, все уроки подряд с восторгом на неё не смотреть! Для этого надо было гнидою уродиться, полным душевным уродцем.
Дерябкина, надо сказать, покоряла и будоражила не только парней-одноклассников своей неподражаемой, неземной красотой, что было делом естественным и понятным для молодых, на красоту и любовь падких, но и видавших виды учителей - людей достаточно амбициозных и самолюбивых, людей учёных, что немаловажно, зацикленных на самих себе, на своей особости и исключительности. И они откровенно заглядывались на неё, и они, ловеласы старые, на уроках слюньки вожделенно пускали и тайно сохли по ней.
Но, помимо внешнего вида, действительно царского и бесподобного, она покоряла их - преподавателей математики и физики, в первую очередь, - умом своим, острым и ясным, блистательной эрудицией; но, главное, конечно же, - своей поистине феноменальной способностью угадывать верные пути к решению практически любых задач, даже самых запутанных и головоломных.
Задачи она решала все, или почти все - из тех, что предлагались на уроках. И Гордиевский с Мишулиным, да даже и высокомерный Гринберг, не лицемеря и не таясь, ловили каждое произнесённое ею слово, внимательно прислушивались к ней, к её тихому, ласкающему уши голосу, когда Галина поднималась отвечать с места, или же, не торопясь, выходила к доске. Стеблову всегда казалось в такие минуты, никак он не мог отделаться от ощущения, что предлагавшиеся ею решения были неожиданны и новы даже и для учителей. Были и для них, умудрённых и просвещённых, чрезвычайно важны, полезны и поучительны - настолько внимательно и заинтересованно преподаватели всегда её у доски выслушивали, так напрягались и замирали дружно.
Восторженно рассматривая выступавшую на уроках Галю, ежедневно любуясь ею, обожествляя её, как от солнца весеннего от её красоты жмурясь, Вадик постоянно и помимо воли сравнивал эту смуглую, ладную, крепко-сбитую девочку, с которой ему выпала честь и великое счастье вместе учиться, которую довелось близко знать, с далёкой предшественницей, Ковалевской Софией Васильевной. Сравнивал - и всё силился для себя угадать: а начинала ли последняя так же ярко и рано свою карьеру научную? показывала ли в пятнадцать лет такие же блистательные результаты?
Одно здесь можно было сказать с уверенностью: что Дерябкина приехала учиться в Москву, в интернат колмогоровский, имея редкий, уникальный по качеству своему талант, которому уже и тогда по силам были, наверное, самые что ни на есть серьёзные и самые масштабные задачи - как прикладного, так и сугубо теоретического характера. Бери его, казалось бы, этот её чарующий Божий дар, её фантастические математические способности - как берёт умелец-гравёр в свои чуткие руки по случаю найденный где-то алмаз, нуждающийся в минимальной доводке, - и “шлифуй” потом, “доводи”, делай положенную “огранку”. И получай “бриллиант” невиданной красоты, ослепительной чистоты и света. И удивляй потом этим светом мир. И сам ходи, удивляйся.
“Интернатовские гравёры”, однако ж, попались никчёмные на удивление, ужасно бездарные и никудышные. Оттого и загубили они, дармоеды, Богом дарованную находку, тупо её испоганили и испортили. Так, уже через год, поехав “на Союз” вне конкурса как прошлогодняя абсолютная победительница, да ещё и воспитанницей колмогоровской спецшколы, Дерябкина смогла там только лишь диплом II степени получить; понимай: опустилась против прежних своих показателей на целую ступеньку вниз. А в десятом классе она и вовсе не попала на главную олимпиады страны, потому что не смогла победить на предварительной Московской математической олимпиаде.
Получилась парадоксальная ситуация, согласитесь, читатель, - как ни крути и ни объясняй, и ни ищи виноватого! Получалось, что эта чудная милая девочка даже и в Москве уже не смогла победить тех, кого когда-то с лёгкостью в масштабах всей страны побеждала. Что можно было объяснить только её усталостью катастрофической и полной к олимпиаде неподготовленностью: талант-то Божий остался при ней и никуда не делся.
Такая же точно безрадостная картина наблюдалась в девятом “Б” и с другими участниками и победителями олимпиад: и их ожидала, как правило, подобная же горькая участь. Все они, за редким и редким исключением, проучившись в интернате год или два, заметно снижали прежние победные показатели и возвращались в школу с “Союза” ни с чем - с одними лишь железнодорожными билетами в кармане. Дипломов и почётных отзывов, во всяком случае, у большинства из них уже и в помине не было.
Интернатовцы, к слову, даже и воспитанникам 2-ой столичной элитной спецшколы на памяти Вадика регулярно математические бои проигрывали! Что уж говорить про бои масштабные, Всесоюзные или Московские.
Забегая вперёд, скажем, что они и в Университете потом, на мехмат поступив после школы, научной погоды не делали и ничем особенно не выделялись там, громкой памяти по себе не оставили. За очень и очень редким исключением, опять-таки, что в расчёт не берётся. Блистали в Университете ярко и долго те молодые люди как раз, кто в интернате колмогоровском не учился, кого миновала “счастливая” участь сия, кто хлеб интернатовский не покушал. Походив сначала в студентах пять лет, потом - в аспирантах три года, все они, счастливые неинтернатовцы, выглядели бодрыми и энергичными на зависть, и необычайно жадными до знаний новых и книг, до почестей, доблести, славы.
Чего не сказать уже было о
